Эта разница в подходах была охарактеризована одним из наших бойцов с исчерпывающей ясностью одной фразой: «У них — цивилизация, а у нас — культура.» Действительно. У них — цивилизация взаимных «сдержек и противовесов», когда все друг другу постоянно лгут, улыбаются в глаза и тут же подают в суд, пишут друг на друга доносы и подменяют словами — суть, называют убийство других народов «гуманитарной миссией» а страшные, противоестественные грехи — «альтернативным выбором». У нас — торжество смиренной мудрости и реального здравого смысла. У них — «торжество закона», когда все за всеми следят, и только наличие совсем рядом полицейского с огромной дубинкой мешает всем «участникам гражданского общества» незамедлительно проломить друг другу головы (только бизнес, ничего личного), у нас — взаимопомощь и взаимовыручка, легко доходящие до самопожертвования «Ибо нет большей любви, чем та, когда кто положит душу свою за други своя».
Непривычно тихий день. Словно бы и нет войны, горя и смертей. Словно бы и не стоит под стенами Донецка армия зомби, накачанных по ноздри наркотиками, рванувшихся убивать своих соотечественников чтобы заслужить право своим дочкам — стать проститутками в европейских борделях, а сыновьям — «пассивными партнерами в процессе европейской интеграции». Кажется, что и войны то нет.
— Алло! Что? Как Паук? Мина говоришь?
Двухсотый у подшефного подразделения. У той самой нашей здешней полиции, о которой я думал пять минут назад. С этими ребятами я начинал, их подразделение всячески поддерживаю по медицинской части. Они спасли мне жизнь. Я им когда-то крепко помог. Каждый — как брат.
Война мне подарила огромную семью. Множество названных братьев и сестер, есть даже названные сыновья и дочери. Лучшие люди своего народа, которые грудью встали, чтобы заслонить его в черную годину. И единство мыслей и чувств с каждым из них — больше, чем между кровными родственниками. Потому, когда каждый из них теряет кого-то — это моя личная утрата. И у меня похороны — почти каждый день. А иногда вот — так как сегодня….
Надо бы маму поздравить с днем рождения. Звонок, еще и еще — «абонент не абонент». РОдная Горловка окружена и раздолбана «градами» до «лунного ландшафта». Нет света, нет воды — и естественно, нет телефонной связи. Я не видел своих родных с самого начала компании….Родители купили на всякий случай симку «киевстар» — вдруг связь будет надежнее, чем с МТС. Куда там — разве может от этих киевских пид…в быть что-то хорошее?
Истекает период увольнительной, КПП родной части приветливо кивает новеньким шлагбаумом.
Грузовичок с надписью «Продукты» и красивым рисунком колбас и фруктов на боку завершил малый полукруг как раз напротив столовой.
— Ребят зовите, пусть помогут вынести.
Я бегу к грузовичку, помочь тащить продукты.
— Куда нести?
Водитель смотрит на меня удивленно и негромко говорит:
— Ты в одиночку гроб не поднимешь.
Привезли «двухсотых». Славных бойцов роты, где я служу. Был тяжелейший неравный бой. У противника — танки, артиллерия, БМП, у наших — стрелковое. Наши прочистили коридор, куда было надо, и уничтожили всех, кто пытался нас сбить с занимаемых позиций. Но при таком соотношении сил обойтись без потерь было невозможно, и сейчас мы провожаем в последний путь тех, кто своей жизнью «купил пехоте трудную победу». Зажатые во вражеском огневом мешке, под прямым огнем танковых орудий и гаубиц, они своим самопожертвованием обеспечили победу нашего подразделения. Даровали другим возможность выжить и победить.
Багровеет сукно гробов, отпевает убитых батюшка и командир роняет краткие слова о том что: «Господу нужны лучшие, и он их взял!»
Наш батюшка — высокий, с пламенным взором истово верующего человека. Пылко молится о даровании победы нам — и его слова будят гулкий набатный отклик в душе. Он приехал из Москвы окормлять наше воинство. На мой мягкий вопрос:
— Отчего так мало священников из России?
Махнув рукой отвечает просто:
— Патриарх запретил священникам молиться о даровании победы воинству Новороссии. Типа вы мятежники, воюете против законных властей.
Это киевские-то «прыгуны на майдане», совершившие фашистский путч на деньги заокеанских сатанистов и недавно легализовавшие на Украине гей-парады, а также объявившие о создании здесь «церкви Сатаны» — «законные власти»?
Я отхожу ошеломленный. Если это так — даже и не знаю, что сказать. Будем пока считать, что я что-то перепутал — а потом уточним в интернете. Хотя какая разница! Епископ Гермоген в Смутное время пошел против всего тогдашнего православного духовенства, продавшегося гнусным иезуитам, когда понадобилось защитить свою Родину от поляков и католичества. Мы тоже будем драться, как бы то ни было, любой ценой и до конца.
Наши враги называют нас «мятежниками». Забейте в переводчик Google rebels — получите перевод «повстанцы». Забейте «prorussian rebels» — и окажется, что это «прорусские мятежники». Еще враги называют нас «сепарами», «ватниками» и «колорадами». Эти названия кажутся им обидными, но это только от тупой скудости их пораженного неистовым раболепием перед европой, движимого животными инстинктами крошечного мозжечка, которому недоступно знание истории. Русский ватник — наследник древнего, стеганного из хлопчатобумажной пряжи тегилея, славного доспеха, одев который ратники древней Руси повергали в бегство лучшие орды закованных в сталь тогдашних «просветителей» — европейцев-колонизаторов. Европа в тщетных попытках поработить и уничтожить наш великий народ, изобретала все более сложные и надежные доспехи, все более смертоносные орудия убийства. Русский ратник одевал поверх нательного креста старый добрый ватник, иногда доставшийся от отца, иногда — от деда, и хранивший на себе заботливо заштопанные матерью отверстия от вражьих клинков и стрел, и широкой поступью грудью вперед шел на вражью сталь. Век за веком. При Александре Невском, при Иоанне Грозном, даже при Алексее Михайловиче Тишайшем, отце Петра Первого. Ватник верно служил православному воинству и позже: порабощенные фашистами народы Европы увидели наших победоносных воинов на улицах своих столиц именно в этих скромных, неприхотливых доспехах. Так что для меня «ватник» — это звучит гордо.
«Колорад» — это еще круче. Наши цвета — цвета георгиевской ленты. Цвета пламени и порохового дыма. Здешние хохлопид…ры, холопы европейских пидор…ов, продавшие веру предков за «европейские ценности» — пластиковые карточки и свободу долбиться в жопу, видят в нашей георгиевской ленте цвета колорадского жука. Я же вижу в них бессмертную славу моего прадеда Иоанна Мефодиевича, полного Георгиевского кавалера. Он начал свое служение Родине в 1905, на русско-японской, и закончил в 1923, беспрерывно воюя в разведке 18 лет, там где путь до креста — и на грудь, и на холмик в изголовье — короче всего.
А позже, в грозном 42-м, когда те же самые европейские нелюди, коих он истребил предостаточно еще в Первую Мировую, пришли в его родные края, он, уже пенсионер, ушел в партизаны. И служил там, видимо, неплохо, если моя родная бабушка, его дочь, удостоилась чести быть связной у легендарного Кузнецова. Для меня наши георгиевская цвета — это священная память предков, величие их подвига, и беззвучный призыв к нам самим — быть достойными их славы. Защитить наших детей и нашу землю так же, как когда-то сделали это они.
У нас дома хранится оставшаяся от прадеда главная реликвия нашей семьи. Простой русский четырехгранный штык.
Когда «прыгуны на майдане», купленные за наркотические чаи и вонючие зеленые бумажки заокеанскими кукловодами, помогли им обрушить нашу страну в кровавый хаос, развязать братоубийственную войну и начать фашистский террор на наших землях, где уже много лет мирно уживались русские, украинцы, евреи и армяне, я довольно быстро решил все для себя. Достал штык и начал тщательно чистить его и точить под напряженное молчание все понявших родственников. Медленно, слой за слоем с него сходила тончайшая короста ржавчины, и в белом блеске очищенных граней штык расцветал. Молодел. Благодарно неслышно нашептывал мне о коротких эпизодах его долгой жизни.
Как мой прадед, тогда еще рядовой разведкоманды, шел через гаолян Маньчжурии в начале прошлого века. Пекло жаркое солнце Востока, белел ворот полотняной солдатской рубахи и беззвучно прыгал на спину из высокой травы потомственный японский лазутчик, чье старинное название «синоби» не было дотоле ведано пластунам. Чернясь свежим воронением, неопытный и взволнованный, штык скрежетал гранью, встречая блеск чужого «ниндзя-то», неумело одолевал его сопротивление, входил в перечеркнутую напряжением мышц желтую шею.
Тускло светило заходящее солнце мазурских болот, в лоб беглым садила германская батарея и стоны раненного картечью суглинка были неотличимы от всхлипов пропоротых настежь солдатских тел. Пехотный полк шел вперед и вверх, обозначая телами павших новые взятые рубежи, а душами «новомучеников российских, за Веру, Царя и Отечество живот свой положивших» — новые чертоги у престола Всевышнего. Широко улыбался новоприбышим апостол Петр, которому велено было Господом без спроса пропускать в Рай всех пришедших с болот Полесья, а кучка задержавшихся на земле рвалась сквозь валы траншей к батарее. Зрелый и жаркий, как клык секача среди волчьей стаи, штык ярился в мозолистых ладонях деда Вани, успевая косым росчерком рвать встающую отовсюду стену серых шинелей ландсштурма.
Улыбалась томной усмешкой огромная страстная украинская Луна. Тихий ветер, напоенный ароматом трав, колыхал разбухшие тела подпольщиков на виселице, на площади. Заматеревший и спокойный, штык стремительно выскальзывал из широкого рукава. Успевал порадоваться прохладной свежести ночи. Естественно, как должное, принять свой призыв к новой службе после двух десятков лет затишья, — со сладковатым душком расстрелянных из недалекого рва, чадом сожженных изб и общим, тяжелым пледом всенародной беды. «Восемнадцать лет прошло — небитое поколение вошло в призывной возраст и к нам пожаловало». И удивленно огорчиться знакомому серому цвету протыкаемого сукна фельдграу. «Ты гляди! В Польше и Пруссии мы им недодали — так они сюда дошли, аж до Полтавы! Маловато тогда гадов давили — теперь надо доделать!» В следующий миг он легко, глаже, чем масло, проходил не успевающий напрячься, мощный пласт поясничной мышцы. Наискось пропоротая почка выбрасывала из своего нежного тела неистовую волну боли, перехватывая горло оседающего полицая тугим узлом, лишая его возможности закричать и нажать на курок.