Я киваю. Я стараюсь забыть о предрассудках, связанных с антидепрессантами. В прошлом у них была плохая репутация. Я убеждаю себя, что сейчас препараты совсем иные: не такие вредные и не вызывающие зависимость. Не думаю, что я верю врачу, когда он говорит, что в этом нет моей вины. Он утверждает, что иногда мозгу нужно немного «помочь», чтобы тот смог снова войти в колею. Пока он говорит, я слежу за его губами и киваю, но думаю лишь об одном: я недостаточно хорошая мать, и никакие препараты это не изменят. Однако я беру бело-зеленый листок, который он мне дает, и сжимаю его в руках по пути в аптеку. В данный момент я готова попробовать все.
Я сижу в комнате для собраний, пока нас распределяют по автомобилям, и чувствую знакомое возбуждение от предстоящей смены, полной новых возможностей. Однако теперь я испытываю кое-что еще. То, чего не знала, пока не стала матерью. Что-то гасит мое возбуждение, словно холодный дождь. Это страх. Когда я смотрю на пол между своих ботинок, у меня перед глазами возникает образ Фредди. Дома меня ждет крошечный человек, который целиком от меня зависит. Теперь я уже не чувствую себя непобедимой.
Я работаю на 2/3 ставки констебля, то есть выхожу на неполную смену. Мне было нелегко уладить вопрос с работой, но в итоге я нашла способ остаться в команде, в которой была с самого начала. Однако вернувшись, я поняла, что за девять месяцев моего отсутствия все так изменилось, что я с таким же успехом могла присоединиться к любой другой команде. Появилось немало новых лиц, и, к сожалению, многие старые коллеги перешли в другие боро или другие команды.
Я полицейский. Работа не может не влиять на меня.
Я принимаю антидепрессанты около двух недель. Теперь плачу гораздо меньше, поэтому можно сказать, что они работают, однако в остальном я чувствую себя практически так же. Все те же страшные мысли проносятся в моей голове каждую ночь, просто теперь я чувствую себя несколько оцепенелой. Под «меньше плакать» я подразумеваю, что у меня просто не получается заплакать, даже если хочется. Мне кажется, что слезы словно замурованы внутри меня. Когда они разрывают мне грудь, я чувствую прежнее давление, но теперь уже не могу выплакаться.
Врач порекомендовал мне рассказать обо всем начальникам, чтобы те помогли совершить переход от новоиспеченной матери к офицеру полиции. Однако каждый раз, когда я открываю рот, чтобы поговорить с ними, слова застревают у меня в горле. У меня послеродовая депрессия. Депрессия. Члены моей команды всегда закатывали глаза при упоминании о ней. Еще год назад это слово для меня было синонимом к слову «лень». Мы слышим слово «депрессия» каждый день, когда едем на вызовы. А теперь я стала одной из них – одной из слабых лузеров, которые не справляются.
Я чувствую, как кто-то прикасается к моему плечу. Подняв голову, вижу Грэма.
– Ты где-то далеко, – говорит он с улыбкой. – Ты готова, напарник?
Раньше я верила, что ни за что не стану такой. Слабой. Но власти над этим у меня нет.
Я была настолько погружена в свои мысли, что даже не поняла, что нас поставили в пару. Однако новость об этом меня радует. Я встаю и хлопаю Грэма по жилету.
– Кто будет за рулем? – спрашиваю я с широкой улыбкой.
– Ты, разумеется, – говорит он, взваливая вещмешок на плечо. – Мне бы хотелось немного отдохнуть от вождения.
Мы вместе идем на парковку и кладем вещи в выбранный нами автомобиль. Я снова чувствую себя собой, что несколько обнадеживает. Затем ощущаю знакомый укор совести за то, что наслаждаюсь временем вдали от ребенка. Так приятно чувствовать себя не только матерью. Мне нравится вести взрослые разговоры, ругаться, шутить, словом, снова быть собой. Я делаю запись в журнале и бегло осматриваю автомобиль, прежде чем сесть в него. Когда выезжаю из ворот, Грэм задает мне вопрос. Тот, который задают все.
– Как тебе материнство?
Я молчу. Я привыкла слышать этот вопрос и уже собираюсь дать свой дежурный ответ, но ведь это Грэм. У него тоже есть сын, и мы работаем вместе очень давно. Он один из моих ближайших друзей на работе. Я открываю рот, и сто миллионов чувств, которые испытываю по поводу материнства, кружатся в моей голове: как хорошие, так и плохие чувства. Это самое сложное, что я когда-либо делала. Это самое прекрасное, что я когда-либо делала. Материнство заставляет меня чувствовать себя никчемной. Оно помогает мне почувствовать себя по-настоящему цельной. Это изматывающий, нескончаемый, разочаровывающий, вселяющий чувство вины и ответственный день сурка. Однако меня хватает лишь на то, чтобы издать глубокий вдох.
– Да, – говорит он, глядя вдаль. – Я тебя понимаю.
Мы оба молчим, и я еду по оживленным дорогам боро. Я сворачиваю в неблагополучный район, известный антисоциальным поведением его жителей. Здесь нашли приют самые опасные преступники нашего боро. Я еду медленно, притормаживая у переулков и аллей. Мы с Грэмом смотрим каждый в свое окно, и оба знаем, кого высматривать. Нам не нужно это обсуждать. Мы высматриваем тех, кто слоняется без цели. Эти люди ошиваются у припаркованных автомобилей, заглядывают в окна и ищут возможность нарушить закон. Прежде чем успеваем заметить кого-то подозрительного, мы слышим срочный вызов по рации:
– Требуются офицеры, которые могут немедленно выехать на Бринкли-Виллас, 19. Информант говорит, что у нее нож и она собирается убить себя.
Грэм стонет, когда я назначаю нас на вызов. Он нагибается вперед и читает полный отчет о происшествии на бортовом компьютере.
– Меня даже не удивляет, что мы уже были там много раз, – говорит он. Под «мы» он подразумевает полицию. Я нажимаю большую красную кнопку в центре приборной панели, и сирена с маяками оживают. Пока я веду автомобиль по оживленным улицам, Грэм называет мне важные подробности, которые вычитывает на компьютере.
– Миссис Моубрей, 54-летняя женщина с ожирением. Она уже угрожала полицейским и несколько раз попадала за это в участок. У нее шизофрения и любовь к ножам. Великолепно, черт возьми.
– Похоже, милая женщина, – шучу я.
– Она много раз грозилась и пыталась покончить с собой, – говорит Грэм. Он вздыхает и берет с заднего сиденья свой жилет. Протащив его нашими креслами, надевает. – Очевидно, она не видела презентацию.
Смешок затихает у меня в горле, так и не успев вырваться, и я молюсь, чтобы Грэм не заметил у меня проблем с чувством юмора. «Презентация» – это несколько мемов, которые примерно год назад передавались в участке из телефона в телефон. Там была шутливая презентация под названием: «Суицид: как все сделать правильно с первого раза». Практически все коллеги видели ее. В телефоне полицейского не должно быть ничего подобного, поэтому ее загружали, смотрели и тут же удаляли. В то время я говорила себе, что она безвредна. Это просто шутка, способ снять напряжение, которое накапливается, когда тебе каждый день приходится работать с людьми, имеющими психические расстройства. Если ты не засмеешься, то заплачешь, верно? Это всем известный черный полицейский юмор. Мы все думали, что это жутко смешно.
Однако теперь я не понимаю, что в этом смешного. Я никогда не пыталась убить себя, но думала о суициде в последние месяцы. Я не собиралась совершать его, но мысль о самоубийстве пробегала у меня в голове. Я думала о том, чтобы просто сесть в машину и уехать. Уехать и не возвращаться. Я не знала, что буду делать, когда остановлю автомобиль. Ночами я не могла спать, и сомнения заполняли мою голову до такой степени, что казалось, будто она вот-вот взорвется. В те ночи я представляла, как со всей силы ударюсь головой о стену. Мне казалось, что тогда мысли вылетят из нее, словно пар из чайника, а я выйду из забытья. Самый громкий голос в моей голове кричал, что я недостаточно хороша. Ты ужасная мать. Ему будет лучше без тебя.
Я никогда намеренно не причиняла себе вреда и даже не думала об этом серьезно. Однако такая возможность была. Мысль об этом меня посещала. Пока ты не почувствуешь, что все действительно вышло из-под контроля, никогда не поймешь, насколько страшно состояние, когда не знаешь, на что решится твой мозг в следующую секунду. Если бы я попыталась положить всему конец, стала бы я предметом обсуждения двух копов? Стали бы они качать головой и шутить, что я не видела «презентацию»?
Юмор полицейских – своеобразный способ защиты. Лучше посмеяться над страшной ситуацией, чем пропустить ее через себя, подвергнув душу пыткам.
Уже через три минуты мы приезжаем по нужному адресу, и цепочка моих мыслей прерывается. Я вижу высокие коричневые дома – образцовые представители обветшалых лондонских высотных зданий. Велосипеды, развешанное белье и выброшенная одежда загромождают проходы к подъездам. К счастью, дверь нужного нам входа сломана, и мы беспрепятственно попадаем на бетонную лестницу, ведущую на второй этаж. Знакомый отвратительный запах мочи ударяет в нос, и я в очередной раз удивляюсь, почему некоторым так нравится мочиться на лестнице. Когда мы подходим к девятнадцатой квартире, на связь выходит диспетчер:
– Браво Экс-Рей 21, прием!
– Говорите, – шепчет Грэм в рацию. Мы стоим у двери и не хотим, чтобы миссис Моубрей знала о нашем приезде.
– Новые данные от информанта. Она сказала, что ударит ножом каждого полицейского, который попытается помешать ей убить себя.
– Принято.
Грэм смотрит на меня и улыбается одним уголком рта.
– Все становится только лучше.
– Не понимаю, зачем она вообще нам позвонила, – говорю я, когда мы подходим вплотную к двери.
Это красная дверь в круглых вмятинах. Краска в этих вмятинах облезла. Я понимаю, что они остались после тарана, и нисколько не удивляюсь, что его уже приходилось использовать раньше. Очевидно, что эта женщина – наш постоянный «клиент». Сегодня дверь приоткрыта, и мы видим перед собой мрачный коридор. Хорошо, что нам хотя бы не придется выбивать ее.
Грэм громко стучит.