– Вождение в нетрезвом виде, – говорю я, прежде чем отправиться к камерам. Мне предстоит очередная проверка. На входе в вызывающий клаустрофобию коридор, ведущий к мужским камерам, я оборачиваюсь и смотрю на девушку. Она наклоняется к стойке сержанта и произносит свое имя. Фрэнсин. Она говорит грамотно и вежливо. Ее голос прерывается из-за всхлипываний. Я вижу, как вздрагивают ее плечи, и ловлю себя на мысли, что ей здесь не место. Я слегка трясу головой, напоминая себе, что она, возможно, оказалась здесь не просто так. Хотя я провела в полиции почти шесть месяцев (моя стажировка уже близится к завершению), до сих пор верю, что большинство людей хорошие. Однако часто они лгут тебе в лицо, а потом правда всплывает на поверхность. Перестану ли я когда-нибудь сочувствовать людям, запертым в камерах?
Я уже заканчиваю обход задержанных мужского пола, когда в конце коридора появляется Тони с чашкой чая в руке, которую протягивает мне.
– К чему такая щедрость? – говорю я. Тони никогда не отличался желанием готовить чай.
– Ты была права, ее задержали за вождение в нетрезвом виде. Отличная работа, практиканточка!
Тони смеется и разворачивается. Я иду за ним к выходу. Думаю, не сказать ли ему, что я видела ключи от машины, но потом решаю умолчать об этом. Пусть более опытный коллега думает, что и я чему-то учусь.
Когда прохожу мимо сержантов, Дебден склоняется над своим столом и манит меня пальцем.
– Этот чай для меня, практиканточка?
Я делаю глубокий вдох и выдавливаю из себя улыбку.
– Нет, сержант, но я могу приготовить вам чай, если хотите.
– Самое время! У меня уже во рту пересохло. Положи две ложки сахара и в этот раз не лей так много молока.
Он подмигивает мне так, что у меня все тело покрывается мурашками.
– Еще кое-что. Ту птичку, которую только что привели, нужно проверять каждые полчаса. Она истерит. Будет знать, как садиться за руль пьяной. Тупая шлюха.
Я содрогаюсь, когда он произносит это слово. Я содрогаюсь ото всех слов, вылетающих из его рта. Думаю, сержант Дебдет отлично поладил бы с мистером Диксоном, который нападает только на женщин. Я поворачиваюсь и иду по направлению к кухне, думая о том, что с удовольствием плюнула бы ему в чай. После того как ставлю чашку ему на стол, мои мысли возвращаются к Фрэнсин. Она была такая расстроенная. Такая беззащитная. Ее определили в Ж4. Буква «Ж» означает женское крыло изолятора временного содержания. Я решаю проверять ее чаще, чем раз в полчаса, и сразу же направляюсь к ней, собираясь предложить чашку чая. Теперь мне точно известно, почему она оказалась здесь, и я думаю о тех водителях, которые садятся за руль в нетрезвом виде. Я осуждаю ее поступок и действительно считаю, что она заслуживает провести в камере какое-то время. Необходимо наказать девушку за то, что она подвергла опасности свою жизнь и жизни других людей. Однако это вовсе не значит, что я ей не сочувствую и не могу отнестись к ней по-доброму.
Я осуждаю людей, садящихся за руль в нетрезвом виде. Они подвергают опасности человеческие жизни, и им нужно какое-то наказание.
Но на полпути меня отвлекают громкие крики. Я забываю о Фрэнсин, когда вижу крупного разъяренного задержанного, которого тащат четверо полицейских. На меня рявкает один из стажеров, и я провожу их всех к свободной камере. Обычно подозреваемых сначала регистрируют и только потом определяют в камеру, но, если они слишком агрессивны, это невозможно. За нами по коридору идет сержант Кларк, который будет наблюдать за задержанным, как только того посадят под замок. Когда крики стихают, я завершаю очередной раунд проверок и мысленно возвращаюсь к хрупкой девушке из Ж4.
На этот раз я беспрепятственно дохожу до двери ее камеры. Сдвигаю пластиковую заслонку на окошке, чтобы обнажить прозрачное стекло. Через это маленькое окно мы можем заглянуть в камеру, не открывая дверь. Я улыбаюсь и собираюсь подбодрить девушку, но при виде ее лица моя улыбка застывает.
Она вся красная и задыхается. Волосы спутаны от пота, а широко раскрытые глаза вылезают из орбит. Она соскальзывает с койки и тяжело приземляется на колени. Когда они ударяются о бетонный пол, я осознаю, что она сделала. Я шарю в кармане в поисках ключей, но их там нет. Дерьмо. Я вспоминаю, что отдала их детективу.
Я как можно громче выкрикиваю лишь одно слово: «КЛЮЧИ!»
У меня звенит в ушах от собственного крика. Из «аквариума» выходит Тони. Вероятно, он понял, что я встревожена, потому что мчится ко мне так быстро, что чуть не врезается в стену. Он подает мне связку. Я вставляю ключ в замок и давлю на тяжелую холодную ручку двери камеры. Момент, пока дверь со скрипом открывается, кажется мне вечностью. Я забегаю внутрь и падаю на колени рядом с Фрэнсин. Мое лицо оказывается на одном уровне с ее.
Ее выпученные глаза умоляюще смотрят на меня. Красивый шарф туго завязан на шее. Настолько туго, что закручивается и утолщается, когда я пытаюсь просунуть под него пальцы. Я слышу, как Тони зовет сержантов, и эхо его низкого голоса раздается у меня в ушах. Топот ботинок, крик Тони, рев сигнала тревоги – все это сливается в единую звуковую волну.
Для меня все стихает, когда мои пальцы утопают в мягкой коже шеи Фрэнсин. Я слышу лишь ее тяжелые вдохи, ее последние вдохи, когда она падает на меня. Напрягшись всем телом, я держу ее, но тут подбегает Тони и поднимает ее. Он садится на кровать и кладет ее перед собой. Пока он перемещает девушку, ее конечности болтаются, как у страшной куклы чревовещателя. Я падаю перед ними на колени, пытаясь сдвинуть ткань с передней стороны ее шеи и ослабить давление на трахею. Хрящи ее трахеи трутся о мои костяшки, когда мне все же удается проникнуть под шарф. Она хрипит. Это резкий и страшный звук. Ее выпученные глаза, налитые кровью, прикованы ко мне.
Я пытаюсь просунуть пальцы под шарф, туго затянутый вокруг шеи Фрэнсин, и слышу ее тяжелые вздохи, слишком похожие на последние.
Спаси меня.
Кожа над затянутым шарфом начинает превращаться из красной в фиолетовую. Я должна действовать быстрее. Хватаю пластиковый нож на ключах и пытаюсь просунуть лезвие под натянутую ткань. Я чувствую, как тело девушки напряглось, и понимаю, что причиняю ей боль. Я вижу, как на ее шее начинает образовываться синяк, но, если не разрежу шарф, она умрет. Мне кажется, что проходит вечность, пока мне наконец удается натянуть шелк на лезвие. А вдруг это не поможет? Должно помочь. Я забываю обо всех своих сомнениях и с силой прижимаю материал к лезвию.
У меня не получается все сделать мгновенно. Материал не рвется, и в течение нескольких страшных секунд я думаю, что все бесполезно и мы ее потеряем. А затем шелк вдруг начинает расползаться, и я быстро вожу лезвием туда-сюда, чтобы окончательно разрезать неподатливую ткань. В итоге от шарфа остается лишь ниточка, которая разрывается на истерзанной шее. Девушка падает мне на руки и делает глубокий вдох, наполняя воздухом свои отчаявшиеся легкие. Мне кажется, что это самый прекрасный звук на свете. Я убираю потные волосы с ее лба и продолжаю сидеть на холодном бетонном полу камеры.
– Скорая помощь уже в пути. Оставайся тут до ее приезда, – говорит сержант Дебден. Я киваю и бросаю взгляд на его бледное искаженное лицо. Я не успеваю понять, отражается ли на его лице раскаяние, потому что он быстро расправляет плечи, разворачивается и идет к своему столу. Отличная работа, констебль. Ты спасла человеку жизнь.
Я осторожно помогаю Фрэнсин подняться и сесть на край койки. У меня дрожат руки, и я прячу их за спиной. Адреналин курсирует по моим венам. Я смотрю на ее распухшую шею. В тех местах, где я пыталась просунуть рыбный нож под шарф, остались ярко-красные следы. Там, где побывали мои пальцы, видны царапины от ногтей. На месте шарфа образовался большой темный синяк. Стоять рядом с Фрэнсин мне кажется слишком формальным, поэтому я сажусь на другой конец длинной деревянной койки. Обычно я легко нахожу слова ободрения, но сейчас в моей голове пустота. Фрэнсин всхлипывает и вытирает нос кулаком.
– Простите, – говорит она хрипло.
Я начинаю говорить ей, что все нормально и я рада, что она осталась жива.
– Я не собиралась… Понимаете, я не пыталась… – она замолкает и кладет трясущуюся ладонь на голову. Она закрывает глаза и, содрогаясь всем телом, тяжело вздыхает. – Я не знаю, зачем сделала это.
Я пытаюсь показать ей, что все понимаю. У всех нас бывают моменты одиночества и отчаяния, когда мы больше всего на свете хотим, чтобы кто-то обратил на нас внимание и пришел на помощь. В такие моменты мы думаем о немыслимом. А еще мне хочется прокричать ей: «Какая же ты глупая!» Понимает ли она, насколько близка была к смерти? Я представляю, как сообщала бы ее близким о самоубийстве. Представляю бесконечные вопросы, расследование и газетные заголовки вроде «Срочное сообщение! Еще одна смерть в изоляторе». Представляю, как была бы шокирована общественность, когда узнала бы о юном возрасте умершей и увидела ее красивое лицо в газетах. Многие бы подумали: «А ведь это могла быть наша дочь!» Это не преступница, а молодая девушка, чья жизнь, полная возможностей, могла оборваться в результате небрежности. Я представляю, что ее фиолетовое лицо с выпученными глазами могло бы пополнить ряды тех мертвых, которых мне довелось увидеть. Закрывая глаза по ночам, я видела бы еще одно лицо.
Я не могу избавиться от мыслей, что было бы, если бы мы не спасли Фрэнсин. Если бы пришлось сообщать родителям и общественности о ее самоубийстве в изоляторе.
Но она не умерла. Мы спасли ее. Я спасла ее.
Я скольжу к ней по обернутому полиэтиленом матрасу и обнимаю ее дрожащие плечи.
– Все хорошо, – бормочу я.
Она кивает, и из ее опухших глаз капают слезы. Она дышит регулярно, но каждый вдох сопровождается хрипом. Я думаю об отекших тканях ее горла и молюсь, чтобы ее состояние оставалось стабильным до приезда скорой. Отек поврежденных тканей может перекрыть трахею. Не знаю, сколько мы уже так сидим. Я внимательно наблюдаю за каждым изменением в ее искаженном дыхании. Вдруг поднимаю голову и вижу врачей, входящих в камеру. Чувство облегчения, кото