Человек, склоненный над книгой, и человек, склоненный над плугом, — люди сегодняшней Сирии (здесь, впрочем, необходимо уточнение; сирийскому крестьянину до последнего времени плуг был незнаком, на протяжении тысячелетий он пользовался, да и сейчас еще часто пользуется мотыгой).
Я помню, как возвращался домой с этой встречи. Вечерний Дамаск жил своей обычной жизнью. Жара спала. Люди, высыпав на балконы и террасы домов, наслаждались струящейся с гор прохладой. Я шел по самой красивой улице города Абу Рамани и думал о только что отшумевшей встрече. Говоря откровенно, я вряд ли узнал для себя что-либо новое. Почти все услышанные цифры и факты мне были известны в общих чертах. Знал я и то, что обычно не упоминается в официальных выступлениях. О трудностях, возникающих порой при осуществлении намеченных планов и программ. О противодействии тех сил, которым не по душе курс, выбранный сегодняшней Сирией. Но я не знал, пожалуй, главного — отношения к осуществляемой программе сотрудничества СССР — САР широких масс, молодежи… Я вновь открыл для себя старую истину: как бы ни была щедра земля Сирии, как бы ни были богаты ее недра, истинное богатство страны не в них, а в юношах и девушках, мужчинах и женщинах, что проходят сейчас мимо меня. Это им воплощать в жизнь намеченные планы. Это они испытают, проверят нынешние расчеты, наметки, проекты. Проверят и вынесут свое мнение. По существу это и называется судом истории.
Здания Культурного центра при посольстве СССР в САР на улице Абу Рамани больше нет. Израильская бомба превратила его в развалины. Под ними погибли те, кто здесь работал. Сирийцы и наши, советские товарищи. Они погибли, как и работали, рядом.
К Евфрату
Автобус катит на восток к Евфрату. За окнами плывут распаханные просторы богарных земель. Согласно командировочному предписанию, мы сегодня должны быть в Дейр-эз-Зоре, который расположен в 320 километрах от Халеба. Мы — это я и сопровождающий меня переводчик, вчерашний студент, завтрашний арабист.
Однообразный ландшафт. Прямое, ровное шоссе. Монотонное пенье мотора. Неодолимо клонит в сон. Я закидываю голову на спинку сиденья и пытаюсь представить в своем воображении незнакомый Дейр-эз-Зор. Мне известно, что сей город насчитывает около тридцати тысяч жителей, что на сегодня он единственный крупный населенный пункт на всем протяжении среднего течения Евфрата, что он — центр области, или, как здесь говорят, мухафазата, с территорией в 23 тысячи квадратных километров, что более всего он знаменит своим длинным висячим мостом через Евфрат, а также большим, оживленным базаром, привлекающим кочевников. Последнее обстоятельство закрепило за городом славу «бедуинской столицы». Мне почему-то упорно рисуются стройные минареты над зелеными волнами садов.
Раскаленный, прокуренный, переполненный автобус наш летел сквозь коричневую мглу поднявшейся бури. Она изредка прерывалась, очевидно, специально, чтобы подразнить нас широкой стальной лентой текущей параллельно дороге реки. Это был Евфрат.
Евфрат я увидел первый раз за несколько лет до своей командировки в Сирию. Наш самолет летел тогда из Кабула в Прагу, я сидел у иллюминатора и любовался золотистым маревом, клубящимся под нами в десятикилометровой глубине. Его однообразие было нарушено лишь единый раз до того, как показалось Средиземное море. Черная, почти прямая полоса рассекала раскаленную сковородку пустыни. Мой сосед — средних лет араб, пребывавший до этого в дремотном состоянии, встряхнулся, привстал с кресла, чтобы получше видеть, и произнес торжественно, ни к кому, собственно, не обращаясь:
— Аль-Фурат!
Очевидно, я вел бы себя примерно так же, если бы в компании иностранцев пересекал Волгу.
Таким и запомнился мне Евфрат. Черная мощная река среди разогретых до желтого каления песков.
Сейчас, вблизи, он произвел на меня совершенно иное впечатление. Не особенно широкий поток (примерно как Москва-река в районе Крымского моста) петлял среди пологих берегов, возделанных в основном под хлопчатник. Кое-где еще продолжался сбор урожая. Река то приближалась, то удалялась, непрерывно меняя свой цвет в зависимости от клубящейся за окнами пыли. Иногда она распадалась на рукава, образуя большие, плоские острова, иногда круто поворачивала. И по крутизне берега в этих местах можно было догадаться о стремительности ее течения.
В Дейр-эз-Зор мы приехали уже на закате дня. Как это ни странно, он действительно показался мне из-за обилия зелени райским уголком. Впрочем, после дороги, которую кроме как адовой не назовешь, любое пристанище покажется раем. Нас ждали срочные дела, и разглядывать город времени не оставалось. Когда мы освободились, был уже поздний вечер. Город мог бы показаться совсем безлюдным, если бы не щедрое сияние окон кофеен. Эти кофейни представляют собой своеобразные клубы и очень типичны для всех сирийских городов. В такой кофейне, заплатив пол-лиры, вы можете находиться сколько угодно, забавляясь игрой в нарды, шашки, карты или просто наслаждаясь беседой с друзьями. Здесь проводит свой досуг мужская половина. Характерная особенность таких кофеен — отсутствие буфета и широкие окна, позволяющие посетителям обозревать улицу, а прохожим созерцать посетителей. Желающие выпить кофе, чаю, воды, могут заказать их в соседней лавочке или харчевне. Раньше непременной деталью кофейни был также профессиональный рассказчик. Рассказывали сказки из «1001 ночи». Имели успех и рассказы о деяниях победоносного султана Бейбарса, в которых самодержавный жестокий деспот изображался строгим, но справедливым отцом народа.
Однако особой популярностью среди слушателей пользовалась «Повесть про Антара» — наивные, бесконечные повествования об удивительных приключениях легендарного народного героя Антара.
Когда события повести были особенно захватывающими, а рассказчик от усталости не мог шевелить языком, его не отпускали, а укладывали на часок тут же в кофейне спать, потом будили и требовали продолжения. Сейчас этих повествователей вытеснил транзистор и телевизор.
Мы шли ночным, пустынным Дейр-эз-Зором. Город жил своей жизнью. Она сильно отличалась от столичной. Если в Дамаске в это время ревут моторы автомобилей, кругом — огни, центральные улицы запружены прохожими, то здесь, в Дейр-эз-Зоре, мы были чуть ли не единственными людьми на улицах. Лишь когда мы проходили мимо кофеен, до нас долетали обрывки разговоров, смех.
Пока ночной дежурный по гостинице вписывал наши имена в регистрационную книгу, мы разглядывали странную статуэтку, установленную на денежном сейфе. Поначалу она показалась мне гипсовой копией изображения какого-то египетского фараона, но, потрогав ее, я убедился в своей ошибке. Это был твердый, прочный камень. Скульптура изображала обнаженного мужчину. Он сидел в просторном квадратном кресле. Его выпрямленный корпус, развернутые плечи и приподнятая голова выражали высокомерие, а устремленный вперед взгляд и сжатые губы — волю. Было в его бритом, скуластом лице что-то монгольское, но еще больше он напоминал фигурки, виденные мною на выставке мексиканского древнего искусства. По моей просьбе дежурный переставил статуэтку на стол. Я заметил, как он напрягся, снимая ее с сейфа. Я приподнял скульптуру. Она весила килограммов десять при ориентировочном объеме 30 X 30 X 35 сантиметров. Это был белый, чуть в желтизну, гладкий камень, но не мрамор.
— Кто это? — спросил я через спутника у дежурного.
— Древний повелитель.
— Откуда же такая интересная вещица?
— Из Мари.
— Сами выкопали?
— Нет. Купили у бедуинов.
— И дорого заплатили?
— Две тысячи лир.
Меня удивило, почему эта дорогая уникальная вещь находится в холле провинциальной гостиницы, а не в музее. Статуэтка была водружена на прежнее место. Я очень хотел ее сфотографировать, но слабое освещение абсолютно исключало это. Мы долго рассматривали жесткое лицо изваянного повелителя и нам казалось, что он в свою очередь разглядывает нас. Была странная диспропорция в его фигуре. Мощный торс, сильные плечи, мускулистые руки, спокойно лежащие на подлокотниках кресла, и жалкие, хилые ноги паралитика. Достаточно было лишь раз взглянуть на вещь, чтобы убедиться, что это работа большого мастера.
За ужином, принесенным из соседнего ресторана, мы долго рассуждали о культуре и истории древнего царства Мари, о существовании которого до приезда в Сирию мы и не подозревали. Вспоминали экспонаты халебского музея, дамасского музея. Холодный ветер разгуливал по комнате. Мы сидели в плащах, натянув на себя все, что было теплого, и мерзли. Ведь стоял декабрь, и находились мы не на побережье моря, а чуть ли не в центре пустыни. Разговор окончился довольно неожиданно:
— Владимир Антонович, отсюда до Мари лишь 117 километров — всего два часа езды. Вы никогда не простите себе, если мы упустим возможность побывать там.
— Но мы же завтра вечером должны быть в Табке.
— Не волнуйтесь, мы вечером будем в Табке.
— Тогда надо выехать в шесть утра…
Мой студент, не дослушав меня, пошел договариваться с дежурным. На сон оставалось всего-ничего.
Проснулся я от головной боли. Помещение отапливалось печкой, устройство которой очень напоминало механизм большой керосинки. Очевидно, ветер забивал трубу, и не давал выхода гари. Я собрал в кулак волю и вынырнул из-под трех одеял, предоставляемых постояльцам гостиницы. Ледяная вода в умывальнике сделала доброе дело. Я согрелся. В коридоре у печки стоял стол с большим чайником. На нем лежало несколько лепешек, полдюжины крутых яиц, масло, сыр. Закусив, мы спустились в холл.
Через полчаса мы уже выруливали из Дейр-эз-Зора. Я сидел рядом с водителем, точнее говоря, на месте водителя, поскольку последний был вдавлен в стенку мною и двумя моими соседями. На переднем сиденье нас сидело четверо. Сколько седоков находилось сзади, я не знал, так как не имел возможности пошевелить головой: на нее кто-то навалил мешок с чем-то, слава богу, мягким. Все это нам было уже хорошо знакомо, привычно и не вызывало душевных протестов. Я давил на водителя, водитель — на акселератор, и «мерседесик», которому давно надлежало находиться на свалке, пока