годняшнего дня. Восторгаемся. Федор Иванович смеется:
— Будете еще раз на плотине, обязательно заходите.
— Куда заходить-то?
— Да на кран. Второй кран. Крановщик я. Сразу всю стройку увидите со ста метров высоты.
— Туда и не залезешь, ветром сдует.
— Не сдует! Никаким ветрам нас не сдуть. Верно я говорю, Ахмат?
Ахмат слушает и улыбается. Я обращаюсь к нему:
— Вы по-русски говорите?
— Немного говорю. Понимаю лучше.
— Давно на строительстве?
— Давно. С шестьдесят восьмой год.
По лицам арабов трудно определить их возраст. Ахмату, вероятно, около сорока.
— Хорошо ли работать с советскими?
— Хорошо. Я знаю. Я работал немецкий, я работал английский…
Он почему-то заволновался. Ему не хватало русских слов. Я попросил его говорить по-арабски, его поймут.
Вот что мы услышали.
— Я люблю ваших людей. Я сейчас работаю на бульдозере. Начальник говорит, что я хорошо работаю. Получаю премии. Я раньше не знал, что это такое. Я раньше был простой рабочий, носильщик. Что знал? — Ничего не знал. Что умел? — Ничего не умел. Почему я люблю ваших людей? Расскажу. Надо было срочно, до паводка вынуть грунт, заложить бетон… Если бы упустили время, все работы бы сорвались. Есть у нас, мусульман, самый большой праздник «Ид аль-Адха» — жертвоприношение. Бывает он в самом конце года. Все ждут его. Режут баранов, пируют. Не работают. Гуляют несколько дней. В том году зима была очень суровой. По ночам вода замерзала. А днем ветер, дождь, снег. Мы не любим холодов. Все арабы ушли со стройки. Советские остались. Инженеры, мастера, рабочие — остались все. Я всю жизнь буду помнить. Я видел, как русские женщины и дети приносили еду прямо к машинам, в котлован. По вашим законам рабочие работают семь часов. Их никто не заставляет работать двадцать четыре. Они работали. Для арабов. Для нас. Я — сириец, мусульманин. Я чту нашу веру. Но я вернулся вечером на второй день. И другие пришли. Не все, но пришли…
Меня часто хвалят. В пример ставят. Называют передовиком. Все так. Но не это главное. Главное, что я здесь как будто по-другому видеть стал. Как будто другие глаза открылись.
Ахмат выговорился и замолчал.
Мне захотелось сказать ему, что иначе и быть не может. Что по нашему кодексу человек человеку друг, товарищ и брат. Но фраза как-то не складывалась. Вместо этого вспомнилась моя фронтовая юность. Вспомнились рассказы матери о первых годах Советской власти… Рассказ Ахмата показался мне простым и естественным. Ведь он был рабочий человек. Свой. Товарищ.
Я спросил:
— Как по-арабски будет товарищ?
— Рафик! — ответил Ахмат.
Города Табки больше не существует. 5 июля 1973 года он был переименован в город Эс-Саура, что в переводе значит «революция».
Завершение строительства плотины мне пришлось наблюдать уже в Москве по кадрам хроники. На экране московского кинотеатра мелькают знакомые места. Оживленные улицы Дамаска. Горизонты пустыни. Долина Евфрата. Табка. Мощный, до предела нагруженный самосвал осторожно пятится к самому краю каменной дамбы. Медленно поднимается- кузов. В стремительный поток воды летят бетонные пирамидки. За действиями водителя следят тысячи и тысячи глаз. Оба берега усыпаны народом. Пестрые, праздничные одежды, флаги. Море флагов. Бесконечная очередь сменяющих друг друга самосвалов. Дамба нарастает и неумолимо движется к противоположному берегу. Стремительная и упругая вода бросается на берег, отрывает и увлекает в глубину бетонные блоки. Но подъезжают новые и новые самосвалы и на место одной унесенной глыбы ложатся десятки новых. В действие вступают бульдозеры. Они выравнивают дамбу и обеспечивают путь самосвалам.
И вот наступает мгновение, о котором мечтали десятки веков… По образовавшейся перемычке навстречу друг другу бросаются люди. Я вижу их напряженные лица. И они мне кажутся страшно знакомыми. Конечно, я с ними встречался. Встречался на улицах Дамаска, встречался на бесконечных дорогах, видел их склоненными к сухой вспаханной земле, видел поднятыми к небу, а чаще всего видел их смотрящими прямо в мое лицо.
Последние кадры хроники. Мужественное обветренное лицо сирийского строителя смотрит на меня с экрана. И я говорю:
— Здравствуй, рафик!
Мираж, который не исчезает
«Пальмира расположе- на в центре Сирийской пустыни...» Этой банальной истиной начинается большинство рассказов об одном из самых интересных мест земного шара. И это действительно так. Достаточно взглянуть на карту. От Пальмиры до Дамаска 312 километров пути, до Халеба — 242, до Латакии — 339, до Хамы — 202, до Хомса - 155, до Дейр-эз-Зора — 206. Не задумываясь ни на минуту, я пустился бы по любой из этих дорог пешком, лишь бы пережить еще раз встречу с легендарным городом.
О Пальмире написано достаточно много. Фотопанорама знаменитых руин встречает вас при входе в здание дамасского аэропорта и постоянно сопровождает вас во время нашего пребывания в стране, красуясь на рекламных плакатах, открытках, картинах и денежных купюрах. В путеводителе подробно перечисляют все основные объекты этого, как сейчас говорят, комплекса. Но Пальмиру нельзя представить себе без неба, без пустыни, так же как, не видев моря, трудно вообразить его даже при очень хорошем знании свойств воды, потому что море — это не только вода. Пальмира пленяет не только изящностью колонн, не только пальмовыми рощами, а сочетанием всего этого и многого другого. Горы меняют цвет, по небу бегут облака. Следовательно, изменяется, и притом непрерывно, весь облик долины, приютившей шедевры архитектуры, уже две тысячи лет восхищающие всех, кто их видит. Время может стереть Пальмиру, но обезобразить ее оно бессильно. Может быть, в этом и заключается пленительная тайна города — я не знаю, как назвать Пальмиру по-другому, хотя в ней уже многие века никто не живет.
Расположенный рядом типичный современный «райцентр» Тадмор с гостиницами, ресторанами, стандартными домиками, равно как и глинобитные постройки соседней арабской деревушки, ничего общего с Пальмирой не имеет.
Стыдно признаться, но до приезда в Сирию я о Пальмире знал лишь то, что она где-то существует. Воображению представлялись оживленные улицы южного города, утопающего в зелени стройных пальм…
Вот уже около часа я со своим спутником-переводчиком в составе туристской группы еду почти строго на восток по узкому разбитому шоссе, свернув чуть не доезжая Хомса с широкой и оживленной автомагистрали. Давно исчезли богарные пашни, раскинувшиеся было по обеим сторонам дороги. Машина вползает на очередной холм, и вновь, насколько хватает глаз, вокруг желто-коричневая, слегка всхолмленная, безлюдная голая земля. Десятки километров пути и не единой души, хотя по статистике тут на один квадратный километр приходится пять человек. Но вот вдали показалось несколько черных коробков. Это шатры бедуинов. Один из них совсем рядом с дорогой. Останавливаемся. Через несколько минут мы уже окружены бедуинской детворой. Нас разглядывают, но не бесцеремонно, а с тихим уважением. Через переводчика я прошу узнать, сколько еще километров до Пальмиры. Он спрашивает, но ребятишки лишь улыбаются и недоуменно разводят руками. Они не понимают вопроса. Критикуем переводчика. Но он ни при чем. Дети просто никогда не слышали о Пальмире. Кому-то приходит в голову мысль: может быть, у арабов есть другое наименование города. Ну, конечно! Это же Тадмор! Мы повторяем вопрос. Наши собеседники оживились. Начались сложные пересчеты арабских мер длины в метрические. Результатов исчислений я не услышал, так как все мое внимание привлек приближающийся к нам всадник. Поднимая пыль, от самого удаленного шатра в нашем направлении мчался белый верблюд, на котором восседала маленькая фигурка. Я никогда не предполагал, что это флегматичное животное способно на такую резвость. Верблюд был без седла. Седок примостился не на горбе, а сзади его, почти на хвосте. Он оказался девочкой лет девяти, черноглазой, оборванной и очень симпатичной. Верблюд перешел на рысь, потом на шаг и в нескольких метрах от нас остановился, возвратив себе присущую надменность. Амазонка, которая держалась на своем скакуне благодаря тому, что вцепилась в его густую шерсть, зашипела на верблюда как-то по-змеиному: «пшшш, пшшш…» И он неуклюже, но с достоинством опустился на землю поджав под себя свои длинные ноги, точь-в-точь как это делают коты. Девочка спрыгнула на землю и спряталась на спинами своих товарищей.
Эти маленькие бедуины на фоне лежащего верблюда были необычайно живописны. Я, никогда ранее не видавший верблюда в природных условиях, любовался теперь его своеобразной грацией и красотой. Особенно поразили меня глаза — выразительные, прекрасные, глубокие глаза, окаймленные густыми, необычайно длинными ресницами. Арабы в какой-то мере правы, считая верблюда самым Красиным и грациозным из всех животных. Кто-то из туристов угостил дромадера бутербродом. Он оживился, быстро вытянул шею, схватил с земли хлеб и с удовольствием принялся жевать. Нас всех потрясли верблюдовы зубы. Поверните руку ладонью вверх, растопырьте пальцы и чуть-чуть их согните. Если вы теперь выкрасите ладонь в желтый цвет, то будете иметь точное представление о жевательном аппарате этих красавцев. Я сорвал несколько довольно сочных кустиков травы и протянул нашему новому приятелю. Однако он посмотрел на меня с бескрайним презрением и с негодованием отвернулся. Дети засмеялись и что-то принялись объяснять. Оказалось, что трава эта несъедобна. Но никакой другой растительности в пустыне и не видел. Чем же питаются верблюды?
Дети проводили нас до машины и долго смотрели вслед странным людям, не понимающим арабской речи.
Мы здорово просчитались, предполагая проскочить полтораста километров за три — три с небольшим часа, как обычно. Шоссе становилось все хуже и хуже и, наконец, оказалось вовсе непроезжим. Объезд совершали по разбитой проселочной дороге, которая привела нас к концу дня в довольно большую деревню без единого кустика зелени, пропыленную, как сама пустыня. Солнце растеклось по горизонту