19 ноября 1990 г. Понедельник, тон-ателье
Рисовал меня вчера Виктор, и хороший рисунок получился, но глаза на изображении... Хотелось плакать. Это я? Неужели это я?! Когда я стал таким? За сорок девять лет.
20 ноября 1990 г. Вторник
Совсем поздно репетиция с Табаковым. Он так под себя, органично, по-табаковски подхихикивает. Меня с моего надменного придуманного тона сбил. Ну, ничего. Режиссер как бы остался доволен, сказал: «Можно снимать». Текст уложился, но надо мять характер. И обязательно похудеть.
Какая тоска от этого фильма, от моего лица и от выговора. Что-то я совсем разучился играть и говорить. А может, оттого, что не получилось в другом? Не получилось компенсации за усредненную карьеру?
«Лит. газетой» я напомнил о себе многим. Письма пишут разные, противоположные. Если масса среагировала, почему молчит интеллигенция?! Звонков было мало, но не могло быть это не прочитано!!
Тамара дрожащим голосом, срывающимся в самых различных местах, рассказала, что в течение двух месяцев у нее высокая температура, слабость, потливость, плохой аппетит и похудание. «Мама! Ты похожа на скелет, но на скелет, в который можно влюбиться». «Я не узнаю себя, Валерочка, что со мной... Не пиши про меня плохое, я умру скоро. Я, правда, давно не читала твои дневники, правда, я все знаю, но все равно не пиши. Напиши про меня хорошее, напиши про меня солнечно. Сережечку жалко... Но ложиться я не буду ни за что, ни за что... хоть стреляйте».
22 ноября 1990 г. Четверг
Я помню, в бытность мою на Рогожском Валу, я сидел за столом в Денискиной комнате и писал дневник, ожидая оклика тещи Матрены Кузьминичны к завтраку.
А Петренко 30-го рвется играть. В зале фотокорреспонденты, ну, блин! Еле текст выговаривает, да не выговаривает, а поет и надо ж, какая самоуверенность.
Анекдот рассказывает. Ролан к своему слесарю в театре подходит, дает ему два гривенника и говорит: «Сделай из них одну монету, чтоб с обеих сторон орел был». Тот: «А зачем?» Ролан: «Да вчера со своей Ноной „Маленькую Веру“ смотрели, теперь монету бросать будем, кто сверху будет». Слесарь: «Ну и что, какая разница, или тебе так больше нравится?» Ролан: «Нет, просто жить охота».
24 ноября 1990 г. Суббота
Шацкая. Отсутствует. В больнице. Кто-то предполагает — на сохранении, беременна... Первый импульс — замечательно, только ой ли? Второй — тогда Филатов козырным мужем будет... не хотелось бы... Вот паскудная природа. Ну чего там?! Это бы какое счастье великое — Нинка в пятьдесят вдруг родила бы, а завидно... и лучше не надо... Но Нинка очередную подтяжку сделала, и будто бы все хорошо. И все мои опасения ревности напрасны.
Приходила Вероника из Стокгольма, одарила яичным ликером, а я ей книжку подарил.
В «Советской культуре» анонс: Петренко — новый Годунов, реклама. Что-то переменится и в театре. Боже мой! Еще текст не выучен, а уж авансы, векселя. А Николай позвонил: 30-го репетиция, и вечером он будет играть... Первый исполнитель. А у Глаголина недовольство. Он обещал 30-го Петренко дать сыграть, и тот сорок билетов купил. Война Любимова с Губенко на фоне спектакля?! Да это не нашего ума дело, в конце концов. Человек, сделавший для театра много добра, в том числе и для Любимова, первый исполнитель... да Бог с вами (с Глаголиным), ребята, и с профессиональной, и с нравственной точки стопроцентное право на стороне Николая. Почему такая спешка? Пусть с ним (Петренко) порепетирует сам постановщик, такие роли не делаются в две недели. А Николай абсолютно вправе считать себя хозяином спектакля наравне с Любимовым. И если бы не воля его и желание, вряд ли вообще спектакль увидел свет. А теперь у него оспаривают это право?! Неправильно. Нет, Борис, ты зарываешься. Во, блин, ...еще. Если труппа почувствует, что Борис на стороне Петренко, ему несдобровать. Петренко пришел и ушел, а нам работать и жить. И нельзя быть такими проститутками. Надо Глаголина уберечь от ложных выпадов и неверных шагов. Почему же так поступили с Шопеном? Можно ведь сказать, что Губенко и Шопену не давал играть за границей. Но ведь Губенко, вопреки воле и желанию Любимова, ввел Шопена в спектакль, и уже дело Шопена, как распорядиться собой в роли, на какой палец сработать. Любимову не по нутру — «не умеешь читать стихи», «ни разу толком не поработал». Хотя в отсутствие Николая в Берлине он вынужден был с Виталием проходить свет и мизансцены. При самолюбии Шопена это не так просто... Но играть ему не дали. Шопен залупился, и его понять можно, но он дурак, он спровоцировал отношения и на «Самоубийцу».
Такого обсеронса не помню я давно... Отменен при публике спектакль «В. Высоцкий». Не сработала электрика, и конструкция не сдвинулась с места. О неисправности было известно вчера, но никто не шевельнул пальцем. Оказалось, где-то оборван провод — до чего мы дожили! Потом долго пережевывали с Губенко, что делать с шефом. Как призвать его? Николай узнал о том, что репетировал Петренко три дня назад. Шеф не счел возможным с ним поговорить, предупредить, и получилось — мы все в г... Надо искать другого худ. руководителя!! Это как? При живом создателе?! Безвыходность. А оттуда, из-за бугра, репрессивные распоряжения: увольняй Трошунина, увольняй его мать, увольняй Галицкого. Снова увольняй, увольняй... До каких пределов это будет распространяться?!
«Когда надо защитить Аллу Банк, ты мне пишешь письма», — была брошена мне фраза в лицо. Это к тому, почему я не позвонил и не предупредил его, что репетирует Петренко... тоже чудак... Мрак докучный...
26 ноября 1990 г. Понедельник
Губенко затянул с помещением. Сейчас нужно ехать к судье, писать какое-то заявление. Над ней надзор прокурорский, адвокаты требуют писульку.
У Гладких кошка родила четырех котят, а кормить нечем: молоко в наших магазинах — детям. Девять областей отказались поставлять молоко в столицу. Россия в побирушках. Те, что морили нас блокадой, теперь посылки шлют. До чего довели Россию! Господи, спаси нашу Русь, сохрани мой народ!
Что шепнула мне на ушко старушка Елена Ивановна, вахтерша наша, — что она меня очень любит. Ну, это уже другой разговор. Теперь «Чума» пойдет легко, легче... Что бы такое сделать, чтоб прославиться?! Надо что-то написать или прочитать, дочитать надо Битова.
28 ноября 1990 г. Среда, мой день — начало поста
Пусть каждый живет как знает, как умеет. И Петренко пусть лепит свои портреты, пусть организует телевидение... ангажемент... пусть. Реклама — движитель прогресса. Почему это не должно относиться к актерскому ремеслу?
29 ноября 1990 г. Четверг
Ждем Табакова у дома его. У него еще дел на десять минут. Табаков не выразил восторгов. В свободную минуту спал или в кресле, как Фамусов, или на диване, как Обломов. А я в тревоге. Единственная надежда, что они наснимали не монтажно и что-то можно будет переснять.
Лихая баба, на вид недотепа — Галина Турчина, семейное предприятие, а мне пельменную не удалось открыть. Может быть, вернуться к этой идее?!
30 ноября 1990 г. Пятница
В 12 репетиция с Губенко и спектакль. Гитара моя готова и ждет меня.
9 декабря 1990 г. Воскресенье
Филатов звонил вчера, читал полуподвал из своего интервью в «Курантах», по-моему, очень хорошо... Он меня защитил и вообще вскрыл, что называется, проблему вширь и вглубь...
12 декабря 1990 г. Среда, мой день
«Это ведь такое впечатление — последний его спектакль. На „Таганке“ он, по-моему, уже ничего не поставит». — Смехов о «Самоубийце» и Любимове.
Из машины украли кофр с костюмом, дареной рубашкой (не пошла впрок), дареными туфлями, концертными, служили они мне прекрасно с гастролей в Сочи, где познакомился со Штоколовым. В ботинках — белые носки. С легкой руки некоторых товарищей на сцену выхожу я только в белых носках, вспоминаю товарищей и смеюсь. Машину открыли, но, слава Богу, ничего не сломали, кроме замка.
В «Литературке»: «В частности, кинорежиссер Ростоцкий негодовал на „матерное“ искусство молодых». А на другой день показали его собственный фильм, похожий на коврик с лебедями. Я ждала фильм о Федоре Кузькине с волнением — ведь с этим именем навеки теперь связана история Театра на Таганке. А увидела лубок про деда Щукаря в молодости. Борис Можаев такого не писал».
Свершилось! Я купил автомобиль. Не упустил момент. Спасибо тебе, друг Владимир Иванович! Мотался со мной на Красную Пресню, где тюрьма. На платформе, под снегом, кладбище новых машин. Володя, мастер-продавец, кричит, никого не боясь и не стесняясь: «Я обслуживаю только народных депутатов, блатных и дипломатов! Вы блатной? Тогда ко мне!»
Невозможно неприятный разговор с Ленькой о напечатании дневников, но он прав. И опять встает вопрос: дневники — это дело посмертное. Надо дать ему почитать — будь что будет! Скажет: «Боже тебя сохрани, не рой себе могилу» — буду опять думать и отказываться. А что с книгой тогда делать?
13 декабря 1990 г. Четверг
Вот гример Витя Мухин пишет просто, сердечно и по-русски. Из строчки видно, что человек чистый и божеский, без нашего лукавства и придуривания. За Ленькой тоже надо записывать. Мне сегодня режиссер сказал, что слышал обзор газет, Филатов защищал Золотухина.
— Мне понравилось.
— А кто читал-то, Филатов?
— Да нет, читал диктор.
14 декабря 1990 г. Пятница
Филатов говорил о том, что оттуда, где «душой с вами, телом в Индии», Любимов шлет черные списки с приказами об увольнении актеров и работников театра. «Нам нельзя отдавать ни одного человека». Любимов только и ждет нашей петиции — значит, они ничего не понимают, они — дети совдепии, с ними работать нельзя. Вовсю поносит он Горбачева, который говорит Губенко: «Коля, значит, мы сделали ошибку?» — «Выходит, так», — отвечает Коля, введенный в президентский совет. «Перекликуха». Подарил мне Филатов книжку с автографом. Когда-то я дал ему рукопись «Дребезгов», а он ее где-то на лавочке оставил, потерял. Потом я ему подарил подаренный Высоцкому кортик, и он, по требованию Володи, вернул мне его назад, и вот уж который год (а точнее, одиннадцать лет) живет с моей женою Нинкой.