— Тут старушка жила. Я у нее угол снимала…
— А почему ж не уехали? — перебил Борька.
— Так… не удалось, — неопределенно ответила она, а Борька допытываться не стал, неудобно.
Разобрала она Борьке постель, а сама на печи себе место устроила.
В первый раз в жизни Борька наедине ночью с женщиной остается, и тревожно ему как-то… И впервые за два месяца до белья раздевается — тоже странно.
Лег на простыню, одеялом каким-то цветным укрылся, и не верится, наяву ли это. Подошла женщина, одеяло ему вокруг подоткнула, погладила по голове, и сладкой истомой зашлось тело, и ушел сон куда-то. Женщина тоже долго не засыпала, вздыхала часто, и ослепила Борьку сумасшедшая мысль — а вдруг ждет она его? Приподнялся он, сердце затрепыхало, голова кругом, и на печи женщина притихла, будто прислушивалась… Спустил было он ноги с кровати, а потом не по себе сделалось — как же это он, за ее хлеб-соль… Если показалось ему просто, а у нее и в мыслях того нет — оттолкнет его, да отчитает за такое нахальство, и обидится… Нет, нехорошо это… Лег он опять, натянул одеяло на голову и откинул напрочь такие мысли. Но всю ночь было ему неспокойно и сладко, что лежит совсем рядом женщина и, может, ждет его…
Утром встрепенулся Борька от стука в дверь и вскочил с постели, как был, в кальсонах, ища глазами по комнате, чего бы ухватить тяжелого, потому как во второй раз попадаться живьем в плен он не собирался. Но женщина успокоила его — это она просила одного деда прийти, чтобы дорогу он Борьке указал.
Неудобно очень, что в кальсонах он ей показался — сроду их до армии не носил, — покраснел, смутился, схватил брюки, начал их напяливать, прыгая на одной ноге, торопясь, а потому не сразу попадая в штанину. Женщина отвернулась, но заметил Борька легкую улыбку, и еще стыднее сделалось.
Дед попался любопытный и все у Борьки дотошно выспрашивал — и где войска наши, и неужто правда наступают наши, и скоро ли сюда могут подойти, и откуда сам Борька, и как в плен угодил… Ну, а потом сам рассказал подробно, как Борьке идти, какие деревни будут на пути. Охотник он бывший и все места в округе знал как свои пять пальцев.
Когда дед закуривал, попросил Борька махорки, а сам сигареты немецкие вытащил и предложил взамен. Дед отказался, а женщина взяла одну и закурила, красиво держа ее в тонких пальцах. И показалась она после этого Борьке еще привлекательней и как-то доступней. И закрутились ночные горячие мысли.
Перед уходом дед отвел Борьку в сторону и шепнул:
— Не обидь чем Олю-то, учительшу нашу. Одна она совсем, нету у нее сродственников здесь. А жених без вести пропавший. Не поступи по-свински.
Учительница она, оказывается… А давно ли Борька учеником был? И как стыдно было бы, не удержись он ночью… И то, что одна она тут, беспомощная и беззащитная, всколыхнуло в Борькиной душе другие чувства, хорошие, и предложил он сразу ей чего-нибудь по дому сделать — дров нарубить или еще что…
Но когда рубил с остервенением поленья, мысли о женщине не уходили, а, наоборот, все больше лепились вокруг нее, все больше манила она к себе — и запахом духов, и улыбкой какой-то печальной и загадочной, будто знает она что-то особенное. Всем волновала она его, а все потому, наверное, что не ожидал он никак в заброшенной ржевской деревеньке встретить такую, не деревенскую, не обычную…
А к вечеру оказался Борька окончательно влюбленным, пребывал в каком-то сладком тумане и глядел на женщину преданными собачьими глазами, а когда она подошла к нему, положила опять руку и сказала: «Вот мы и стали настоящими друзьями, Боря», его залила волна такой необыкновенной нежности, какой никогда не испытывал ни к Любе, ни к кому другому. Но к радостности этого ощущения примешивалось и другое, горькое, — он понял, как невозможно трудно будет уходить ему теперь отсюда, что совсем некстати вспыхнуло в нем это чувство, которое неизбежно будет мешать ему в главном — дойти до своих.
— Позавчера был Новый год, Боря. Я была одна, и мне не хотелось его отмечать. Давай сегодня встретим его. У меня есть кое-что…
И она поставила на стол вареную картошку, немного сала и — что удивило Борьку — банку немецких консервов. Раскрыл он было рот спросить — откуда, да постеснялся. Она заметила его удивление, но ничего не объяснила, а налила ему в стакан спирта из того же пузырька и себе немного…
— За Новый год, Боря… Пусть будет он лучшим, чем прошлый.
— За победу, Ольга Андреевна.
— Разумеется, Боря… Раз такие мальчики, как ты, — она погладила его по голове, — не потеряли мужества, она придет непременно.
Они чокнулись, выпили… Но разговор не клеился. Ольга Андреевна сидела какая-то очень сосредоточенная и, как казалось Борьке, все время прислушивалась. Была вся в себе, в своих мыслях, которыми не находила нужным с Борькой делиться… И Борька, понимая это, был скован… Грустно было, и посидели они недолго…
Когда он лег в постель, она, как и вчера, подошла, подоткнула одеяло, провела рукой по голове… Борька не выдержал, прижал ее руку к губам. Она долго не отнимала ее, потом отняла, сказав:
— Глупенький… Спи.
Но Борька заснул не сразу… Он ощущал на своих губах тепло ее руки, горьковатый запах духов, у него чуть кружилась голова, а в сердце ныла сладкая боль… И все же, засыпая, он твердо решил уходить на днях. Обязательно уходить.
Проснулся он от приглушенного разговора в сенях. Он не мог разобрать, о чем говорили, но один голос был Ольги Андреевны, другой мужской…
Он быстро нашарил брюки, надел, сунул ноги в сапоги и, взявши топор, лежащий под кроватью, неслышными шагами подошел к двери. Отсюда он услышал:
— Уходи. Ради бога, уходи, Дима…
— Хорошо, Оля… Сейчас я уеду, но… Оля, я хочу, чтоб ты поняла меня. Поняла. У меня не было выхода.
— А у этого мальчика был выход? Не говори мне ничего. Уходи.
— Прощай, Оля…
Потом услышал Борька, как хлопнула дверь. Он бросился к окну. Там стояли сани, и он увидел ладную фигуру в венгерке… Неужели он? Переводчик тот, который допрашивал его в первый раз? Похоже, что он…
Вошла Ольга Андреевна… Борька метнулся от окна, остановился. Она подошла к столу, села, охватив голову руками, и замерла.
За окнами раздалось негромкое «но-о», лошадиное ржанье и скрип полозьев… Борька подошел к Ольге Андреевне.
— Мне уходить? — спросил он тихо.
— Нет, нет, Боря, — вздрогнув и подняв голову, поспешно сказала она.
— Нет, наверно, мне надо уходить… — сказал Борька после недолгого молчания. — Вы сказали про меня?
Она протянула руку к пачке сигарет на столе, зажгла спичку, прикурила.
— Да, сказала… Но ты не уходи, Боря… До такого, надеюсь, он еще не дошел.
— А если?.. — Борька закурил тоже.
— Нет, нет, — быстро зашептала она.
Борьке хотелось верить ей и страшно не хотелось уходить сейчас в темную, холодную ночь, и он, подойдя к постели, присел.
— Нет, нет… — повторила Ольга Андреевна и поднялась.
Борька прилег, но спать не мог. Так и лежал одетый, прислушиваясь к каждому шороху, сжимая топорище взятого в постель топора. И ушел бы на другое утро, если б не чувствовал себя разбитым и слабым после событий этой ночи.
Ольга Андреевна весь день ходила бледная, подурневшая, с распухшими глазами, и Борьке было жалко ее до невозможности, хотя что-то и обрубилось той ночью. Чтоб занять себя чем-то, мастерил он себе нож из старой, заржавленной косы. Отпустил на огне сломанное основание, пробил две дырки и приладил деревянную ручку. Потом шил ножны из какого-то куска кожи.
За ужином они почти не говорили, а когда поднялись из-за стола, Ольга Андреевна подошла к нему, погладила по небритой щеке и сказала:
— Умница мальчик, что ни о чем не расспрашиваешь… Тебе все равно не понять.
И опять пахнуло горьковатыми духами, и замер Борька… Понимал он, что коснулся краем большой человеческой трагедии, разобраться в которой ему пока не под силу, и потому, ничего не сказав, взял ее руку в свою и тихонько пожал… Завтра утром он уйдет, и никогда больше не увидеть ему эту женщину, никогда не услышать ее печальный низковатый голос, никогда не прижаться к тонкой руке…
На другой день, рано утром, еще темно было, стал Борька собираться в путь-дорогу. Ольга Андреевна положила ему в котомку картошки вареной, сала кусочек и хлеба немного. Присели они по русскому обычаю, помолчали, и, видимо, такими глазами смотрел на нее Борька, что она, улыбнувшись растроганно, спросила:
— Будешь вспоминать меня, Боря?
— Всю жизнь! — выпалил Борька.
Она улыбнулась, поглядела на него внимательно и сказала просто:
— Подойди, я поцелую тебя.
У Борьки провалилось сердце куда-то, и он, неуклюже громыхая сапогами, подошел к ней. Она взяла его голову, наклонила к себе и поцеловала в губы коротким, но крепким поцелуем.
— Иди, мальчик… Желаю тебе добраться до своих и… остаться живым на этой войне. Иди. — Она легко оттолкнула его от себя, на глазах блестели слезы. Накинув пальто, она вышла вместе с Борькой из дома.
Идя по деревне, он часто оборачивался и видел ее — маленькую, хрупкую, махавшую ему рукой. Вскоре дорога сворачивала влево, и он долго стоял перед поворотом. И была секунда, когда он чуть было не повернул обратно. Уже напряглись ноги… Но он знал: если побежит, если вернется, то уже не найдет в себе сил оторваться от нее…
Махнув последний раз рукой, он шагнул за поворот и вступил в лес. И стало сразу будто холодней, словно перешагнул какую-то границу… Ольги Андреевны было уже не видать.
На проселке еще виднелись санные следы побывавших в деревне немцев, а по ним более свежий — от саней того, кто приезжал к Ольге Андреевне. Борька шел уверенно, зная, что эта дорога выведет на большак, который надо пересечь незаметно за Бахмутовом, а оттуда выйти к Волге. По ней, по родимой, и идти ему вверх, к Селижарову. Там фронт гремит.
Как ни тяжело было Борьке уходить отсюда, но знал он: останься он, покоя не будет. Какое он себе оправдание может найти? Никакого! А сейчас действует он, идет к своим и вроде продолжает войну с немцами — кто кого.