— Здесь будет рай! Настоящий рай! — твердил Прохазка, и глаза его горели.
Сидевший на другом конце стола Ферко защебетал:
— Дядя Дани, а сорняки мы будем уничтожать с самолета?
— С вертолета, сынок, с вертолета, — смеялся довольный Прохазка. — Вечно что-нибудь такое у него на уме.
— И прекрасно! — воскликнул Дани, вспомнив об одном своем старом плане. — Ты, Ферко, поедешь в техникум, выучишься на садовода. По рукам?
Мальчик радостно закивал:
— По рукам!
— Ты будешь нашим стипендиатом.
Окончательно расчувствовавшись, Прохазка обнял Дани за плечи.
— Ты, Дани, мне друг!
Жена его, стоявшая у печки, с улыбкой покачивала головой.
— Конечно, мы будем истреблять сорняки с самолета, — разливался соловьем Дани. — Непременно с самолета! И с вертолета. Хватит нам ковырять землю мотыгой!.. К черту картошку! Мы не будем больше выкапывать ее вручную. Хватит с нас! Веришь мне, приятель?
— Верю, — отозвался Прохазка.
Вдруг Ферко воскликнул, захлебываясь, с мальчишеским жаром:
— Человек всегда опаздывает!
— Как это так? — с недоумением посмотрели на него мужчины.
— Если бы мне было сейчас лет тридцать-сорок, я бы заправлял кооперативом.
— Найдется здесь для тебя работа и через четыре года, — утешил его Дани. — Когда вернешься домой из техникума.
— Да нет! Тогда мы уже будем уничтожать сорняки с самолета.
— Вот видишь, — сказал Дани, — сорняки и тогда не переведутся.
Но день пролетает быстро, особенно праздничный день. На другое утро полевой сторож Андриш Сентеш сообщил Дани, что он обнаружил кражу: кто-то скосил и вывез три хольда кооперативной люцерны.
— Как раз тогда, когда людям надо сдавать в кооператив скот, — возмутился Дани. — Смотри в оба, дядя Андриш, кражи могут повториться. Каждый боится, что у него именно теперь, перед расценкой, отощает корова.
Дани взял уже на заметку самые большие коровники в деревне, но размещать в них кооперативный скот представлялось нерациональным. Для ухода за ним потребовалось бы много людей и трудно было бы контролировать их работу. Во всяком случае, дойных коров следовало поместить в один скотный двор.
Дани поехал на велосипеде в Ореховую долину, в усадьбу госпожи Регины. Впервые осмотрел он там внимательно хозяйственные постройки. Хотя Регина и не использовала их — у нее осталось всего-навсего три коровы и две лошади, на которых работал ее поденщик, — постройки были в хорошем состоянии после ремонта, произведенного прежним кооперативом. Коровник мог вместить пятьдесят коров, и Дани решил, что надо в обе стороны расширить его, удлинить крышу, построить перед ним загон до колодца, и тогда до осени они продержат здесь сто коров. А к тому времени будет построен новый скотный двор на сотню стойл, под который вчера заложили фундамент. В пятикомнатном доме Регины они выделят две нежилые комнаты, одну, чтобы хранить отруби, другую для сепаратора и молочных бидонов.
Дани зашел в дом. Регина месила тесто к обеду. Она выглядела значительно моложе своих сорока лет; и не удивительно, подумал Дани, ведь никогда в жизни она не работала. У нее были крепкие, полные руки и бедра, глаза светились умом, а на изгибе пухлых губ мелькала хищная улыбка. У Дани закипела кровь. С тех пор как он стал председателем, у него не оставалось времени на любовные похождения. Он встречал иногда своих прежних любовниц, но ему некогда было бегать по тайным свиданиям, даже когда не требовались долгие ухаживания.
— Давненько ты ко мне не заглядывал, — приветствовала его Регина и вместо фамильярного «Дани» с насмешливой улыбкой добавила: — Господин председатель.
Отставив тесто, она вымыла руки и пригласила Дани в комнату, хранившую следы былой роскоши. В те времена, когда он захаживал в Ореховую долину, здесь стоял только ободранный диван, а среди мешков с картошкой был запрятан радиоприемник, который хозяйке всегда удавалось каким-то чудом спасти от судебного исполнителя.
«Как хочешь, но я не могу жить без классической музыки», — так Регина объясняла Дани свою изобретательность, а на рассвете, провожая его до шоссе, восклицала с восторгом, указывая на окрестные поля: «Смотри, смотри! Словно все это изобразил Гольбейн!»
Дани сел в кресло, обитое бордовым плюшем, и хозяйка подала ему зеленый тягучий ликер. Но тут же спохватилась:
— Я-то хороша! Ведь ты его не любишь! — И она принесла бутылку прозрачной палинки. — Чему я обязана вашим посещением, господин председатель?
— Я проверяю, кто из членов кооператива ходит на работу, а кто нет. Ваше место, сударыня, сейчас на свекольном поле.
— С такими руками, господин председатель? С такими руками? — И она выставила перед Дани свои полные, соблазнительные руки.
Дани захотелось впиться в них зубами. Он откинулся на спинку кресла и перевел разговор на серьезную тему:
— Мы покупаем у тебя, Регина, коровник.
Она внимательно посмотрела на него: не шутит ли он? Потом нехотя проговорила:
— Он не продажный.
— Почему?
— Мне самой он нужен.
— Не глупи. Ты сможешь держать там своих коров.
— Все равно не продажный.
— У нас есть на это тридцать тысяч форинтов. Я знаю, что он стоит дороже, но мы не имеем возможности платить больше. А тебе не представится другого случая сбыть его с рук. Если ты не продашь коровник, он рано или поздно развалится. Ведь тебе он больше никогда не понадобится.
— Ты в этом уверен?
— Точно так же, как в том, что сижу сейчас здесь у тебя.
— Ты говоришь так по долгу службы. — Она взглянула на него с надеждой: — Лишь потому, что обязан так говорить.
— Ты мало что извлекла из уроков истории, — засмеялся Дани. — Перед пятьдесят шестым годом ты тешилась той же надеждой…
— Ты очень изменился, Дани, — огорченно сказала Регина. — Помнишь, как мы строили планы, что я получу назад свои пятьдесят хольдов и ты будешь на них хозяйничать?
— Ты же их не получила, — грубо отрезал Дани. — И не получишь. Не надейся на это, Регина.
Регина сидела рядом с ним на ручке кресла. Своими нежными пальцами она гладила его по голове.
— Я понимаю, что теперь ты просто не можешь говорить и поступать иначе. Но почему ты обижаешь тех, кто сроду тебя не обидел? Неужели ты так же относишься к своим родственничкам? Я, видно, не заслужила у тебя того, что заслужил этот жулик, твой дядька?
У Дани возникло неприятное чувство, будто он прикусил что-то твердое больным зубом. Значит, вот каким считают его в деревне? Надо опровергнуть эти слухи. Но как?.. Подняв голову, он посмотрел в глаза Регине: от кого она могла слышать такое и при чем тут ее коровник? Но тут он уперся лбом в пышную грудь Регины. Помимо своей воли он крепко обнял женщину и потянулся к ее губам. Через минуту, не прерывая поцелуя, встал с кресла и повел ее к стоявшему поблизости дивану. Это был не старый, скрипучий диван, а другой, который Дани привез сюда в декабре пятьдесят шестого года на подводе с резиновыми шинами.
Закрыв глаза, лежал он рядом с женщиной. «Рыхлое, мягкое тело. И слишком мягкие, слишком липкие объятия. Регина, диван — все мягкое, рыхлое, клейкое… Через одежду греет изразцовая печь… Губы у Моки тонкие, строгие. Когда она в гневе закусывает их, они сразу припухают, налившись кровью. А если бы я впился в них, они так же налились бы кровью? Стоит ей загореться ненавистью, как в декабре пятьдесят шестого, и глаза у нее станут зелеными. Зеленое зеркало, острый осколок стекла. А если обнять Моку, глаза у нее тоже станут зелеными? Конечно. Но словно чуть замутненными, нежно-зелеными, как вода, отражающая облака. Или как крупные листья у водяной лилии в глубине озера. Надо будет непременно заглянуть в эти зеленые глаза, когда они не горят ненавистью ко мне…»
Дани даже не посмотрел на Регину. Стоя у стола, он выпил залпом две стопки палинки. И, не оборачиваясь, спросил:
— Ну, так продаешь?
Очнувшись от сладкой истомы, Регина приподнялась на локте.
— Что?
— Коровник.
— Ах, Дани… Дорогой Дани!
— Если не продашь, нам придется его отобрать. Подумай хорошенько. Завтра здесь уже будут наши коровы.
Регина тяжело дышала за его спиной. Дани ждал ответа.
— Знаешь, кто ты? Знаешь, кто? Ты… ты… — наконец она нашла самое страшное оскорбление: — Ты такой же, как Моки. Они тоже все отбирали!.. Но ты еще пожалеешь об этом!
Животноводческую бригаду возглавил Дюри Пеллек. Это была не такая уж ответственная должность, но и не синекура, просто Дюри Пеллеку поручили руководить работой десяти животноводов в усадьбе госпожи Регины. Ему едва перевалило за тридцать, у него было смуглое, как у цыгана, лицо, крупные хищные зубы и искрящиеся благодушием глаза — словом, вполне привлекательная внешность. Но он был страшно неряшлив. Жил он со старухой матерью, которая с осени непрерывно болела. У нее едва хватало сил, поднявшись с постели, доползти до чулана, где стояла бутыль с палинкой, да и то, если ей в руки случайно попадали ключи от чулана, забытые сыном. Ее многочисленные дочери по очереди приходили к ней один-два раза в неделю постирать белье и наварить кастрюлю капусты, которая, как известно, долго не портится и, чем чаще ее подогревают, тем вкуснее делается. Соседки и родственники приносили больной старухе тарелку супа, зажаренного в сухарях цыпленка, а Дюри ел одну капусту, наваренную на целую неделю. Он не решался ее выбросить, потому что жесткое копченое сало опротивело ему еще больше. На Дюри сказывалось отсутствие женской заботы. Он ходил в огромных потрескавшихся резиновых сапогах, которые сваливались у него с ног, когда он припускался за какой-нибудь строптивой коровой; на голове у него всегда был черный берет, прослуживший ему с десяток лет, а на боку болтался старый чехол от противогаза, куда он клал завтрак. В таком виде явился он к госпоже Регине, чтобы получить ключи от двух ее комнат, отведенных под хранение отрубей и молочной посуды.
Кому приятно, когда чужие люди шныряют по двору? Да еще лезут в дом, где могут совать нос в кастрюли? Господи, ко всему они еще неряхи и грязнули! Тащат в дом грязь, навоз, на ходу просыпают отруби. Устраивают беспорядок в красиво убранной прихожей. И кроме того, подмечают, кто к ней, Регине, пришел, что делает, долго ли сидит. И как она за все это ненавидит Дани, готова задушить его собственными руками! И так как у нее не было возможности сделать это, она злилась еще больше.