— Без кредита я не могу обеспечить окончание осенних полевых работ, — сказал Дани.
— Вы не можете обеспечить? Тогда уступите свое место тому, кто сможет обеспечить.
— Хорошо. — Дани решительно встал и вышел из комнаты.
Достигнув середины горы, Дани невольно сбавил скорость. В сумеречном свете октябрьского вечера внизу, как раскрытая ладонь, простиралась деревня. Несколько узких, извилистых улочек, точно пальцы, протянулись между холмами. Явиться в деревню с пустыми руками и с обидой в душе он не мог. Дани заглушил мотор, оставил мотоцикл на обочине дороги и по одной из борозд, пролегших среди виноградников, стал подниматься наверх, к своей давильне. Эту возвышенность, куда только с троекратного разбега сумела взобраться с равнины дорога, называли Крик-гора. В детстве Дани очень любил это место: оттуда в явные весенние вечера можно было насчитать шестнадцать церковных колоколен на Малой Альфёльдской равнине, а иногда вырисовывались очертания Карпат и Альп. Старики рассказывали, что когда-то на вершине горы возвышалась сторожевая башня, и, если приближался враг, жителей окрестных сел оповещали оттуда об опасности в огромный рог, — вот почему гора получила такое название. Даже теперь, когда там вскапывали землю, в ней находили камни и обломки железа, а как-то раз в том месте, где прежде, по-видимому, была крепостная тюрьма или колодец, произошел обвал. Восточный склон горы круто обрывался; с такой кручи увлек, наверно, за собой в бездну Титус Дугович[4] турка, который хотел водрузить бунчук на Нандорфехерварскую крепость. И в такую же глубокую пропасть — Дани видел ее однажды в Буде — в воды Дуная язычники сбросили епископа святого Геллерта.
Чем выше поднимался Дани, тем отчетливей вырисовывалась перед ним деревня. И правда, она напоминала руку, дома жались друг к дружке и к подножию холмов. Только усадьба госпожи Регины и новый скотный двор стояли одиноко, вдали от деревни, словно выставленные вперед часовые.
Дани с удовольствием выпил бы немного вина, но у него не было с собой ключа от давильни. Если бы он прошел дальше по тропке, то попал бы в погребок, где его, очевидно, угостили бы, но он знал, что вино все равно ему не поможет. Впрочем, разве что-нибудь поможет ему?
Он сел возле давильни на низкий растрескавшийся камень и, обхватив руками колени, устремил взгляд вниз, на деревню. «Поджечь бы ее, — вот единственное, о чем он способен был думать. — Эту деревню спасло бы только одно, если бы ее сожгли. Впрочем, все деревни спасло бы только это».
Чувство стыда и собственной беспомощности причиняло ему настоящую физическую боль, точно с него заживо содрали кожу и обсыпали его солью. «Поджечь бы деревню, все деревни». Ему припомнились вдруг стихи, которые он во время войны прочел в книге, взятой у учителя, и считал давно забытыми:
Всюду кровь и всюду тайны,
Всюду предки, гнет, легенды,
Камыши и лес печальный,
Всюду учат жизни деды…
Наступил тот час заката, когда солнце уже прячется за горизонтом, но его красноватые отблески, как обманчивая надежда, еще сверкают на небе. Дали застлала прозрачная дымка, краски нежно переливались, словно кто-то прошелся по пейзажу мокрой кистью, очертания церкви и домов резко выделялись на светлом фоне. «Поджечь бы эти дома».
Вдруг Дани услышал тихие приближающиеся шаги. Он хмуро посмотрел на тропу: у него не было ни малейшего желания делиться с кем-нибудь своей неудачей, а ни о чем другом он бы не смог говорить.
Среди виноградных лоз показалась Мока.
К ее резиновым сапогам и рукам присохли комки земли; на лбу красовалось пятно величиной с пятак, видно, она грязными руками поправляла волосы. После подъема на гору она тяжело дышала и тонкая кожа у нее на лице покраснела.
Дани чуть ли не враждебно глядел на нее.
— Ты не получил денег, — сказала девушка и, когда Дани молча отвел от нее взгляд, села рядом с ним на землю. После долгого молчания прозвучал наконец ее тихий голос, удивительно гармонировавший с закатом: — Мы под горой свеклу копали. Весь день я поджидала тебя. Потом услышала гул мотоцикла и увидела, что ты взбираешься наверх.
Они снова замолчали. Внизу сумерки грозили поглотить деревню. На узкие разбегающиеся в разные стороны улочки уже легли тени холмов, только главная площадь отчетливо вырисовывалась почти правильным кругом.
— Точно ведро с оборвавшейся цепью, забытое на дне колодца, — печально проговорил Дани. — Забытое давным-давно, во времена средневековья.
Мока внимательно посмотрела на него, но ничего не ответила. Так и есть. Средневековье, феодализм, феодальная деревня. Натуральное хозяйство. Было и осталось натуральное хозяйство. Пшеница, чтобы был хлеб. Лес, чтобы разводить свиней, чтобы были бревна и дрова. Река, чтобы была рыба. Конопля, чтобы была одежда. Пчелы и тростник, обыкновенный болотный тростник, чтобы был сахар. Виноград, чтобы было вино, палинка… Сколько крестьян до сих пор похваляются, что в годы второй мировой войны им приходилось покупать только соль… Но Мока не произносила ни слова. Она понятия не имела, о чем думает этот парень, на которого она постоянно нападала, — так уж получалось! — и что он собирается делать. Не поспорить ли с ним? Она мысленно перебрала все, что знала по такому вопросу: капитализм ничего не сделал для деревни, а мы хотим поднять ее с помощью кооператива… Но она устала, и ей не хотелось спорить…
Дани был благодарен ей за молчание. Он заговорил сам:
— Мне исполнилось девять лет, когда отец в первый раз взял меня с собой на Крик-гору. Перед тем я долго гадал, что может быть по другую сторону холмов. И когда мы сюда взобрались, я почувствовал страшное разочарование. Ведь там, внизу, наша деревня показалась мне такой крошечной! А раньше я считал ее огромной, думал, больше и не бывает. Но зато здесь, на вершине, возникло прекрасное и удивительное ощущение, что нет конца свету, что отсюда начинается что-то, то есть неведомый мне мир. Стоял чудный осенний вечер. К западу на равнине мы насчитали шестнадцать церковных колоколен, а за ними виднелись две горы. И отец сказал, что там тоже не кончается мир, за горами есть еще села и города, а города такие большие, как десять деревень, вместе взятых, и есть еще моря и другие горы… По сравнению с этой панорамой какой маленькой и жалкой казалась мне наша деревня! Я не мог смириться с мыслью, что здесь предстоит мне прожить всю жизнь, в то время как мир такой огромный, бесконечный. Я хотел все, все повидать. Детские мечты, не правда ли? — И когда Мока кивнула, бросив на него ободряющий взгляд, он продолжал: — Но я эти детские мечты сохранил до тридцатилетнего возраста. Я хотел учиться и уехать из деревни. Сразу и то и другое. Сначала мне не разрешили, потом это было неосуществимо, наконец я и сам не смог. Старое дерево нельзя пересаживать в новую почву… Я ездил в гости к своим братьям в Мишкольц, Будапешт, Дунауйварош. Боже, сколько там камня! И какой чад, море дыма на заре! А от хождения по асфальту у меня гудели ноги. И здесь — пусть это не самое главное — я глубоко пустил корни. Когда я все понял — недавно, весной, — то нашел иной выход: не уезжать из деревни, а перенести сюда большой мир. Перенести сюда из большого мира все доброе и прекрасное. И с помощью доброго и прекрасного вытащить это средневековое ведро из колодца. — Дани указал вниз, на равнину, но деревня уже исчезла во тьме, от нее осталось одно воспоминание. Дани безнадежно махнул рукой. — Но мне не удалось ничего сделать. Человек всегда цепляется за ногу бога, а потом оказывается, он держится за пустой сапог: нет ни ноги, ни бога.
Дани замолчал. Еще крепче обхватил руками колени и оперся о них подбородком. Мока сбоку смотрела на него, и у нее внезапно промелькнула странная, нелепая мысль, что он сидит в позе сжавшегося в могиле мертвеца. Она содрогнулась от ужаса и заговорила, сдерживая волнение:
— Еще рано бить в набат, Дани. У нас довольно скверное, но не безнадежное положение.
— А у меня безнадежное, — с горечью возразил Дани. — И Драхош, вместо того чтобы помочь мне, свалил на меня всю вину. Но за последний год я усвоил по крайней мере одно: раз существует и пока существует сельское хозяйство, крестьянская жизнь — вот единственный стоящий образ жизни. А то, что начинает теперь осуществляться… Ты помнишь, сколько спорили члены правления и инженер, где нам ставить новый скотный двор? Хотели вон там, у Белого моста, на задворках, чтобы было и не в деревне и близко от нее. Я с трудом настоял, чтобы строили в трех километрах от деревни, между Свинопасным лесом и Рабой. Помнишь? Многие ворчали, что далеко ходить туда, дорога плохая, дорого проводить электричество, и еще не помню уж, что говорили. Они не могли понять, что скотный двор строится не на один день, а на пятьдесят, сто лет. А во что превратится наша деревня через двадцать лет? Возможно, и раньше. В город-сад, дачный поселок. Тогда уже никто не станет держать возле дома скотину. Это покажется такой же нелепостью, как, предположим, откармливать свинью в ванной двухкомнатной квартиры с балконом. И правильно. Скотину, мух, кучи навоза подальше от жилья. Построив на берегу Рабы скотный двор, я уже начал борьбу с мухами в деревне. И что бы я ни предпринимал в нынешнем году, по мере сил я ориентировался на будущее… Конечно, мало что было мне по силам, ведь еще не заложен фундамент крупного хозяйства, но я многому научился, усвоил, как, что и почему… Когда Драхош пригрозил меня снять и я представил себе такую возможность, то сразу понял, как насыщенно и целеустремленно я жил: я был председателем кооператива и ничем больше. Я не был уже Дани Мадарасом, вчерашним середняком, который иногда жалел свою землю, я не был уже парнем, который часто влюблялся, а если не был влюблен, то тосковал без любви; я не был уже сыном своей матери, племянником своего дяди — тут ты заблуждалась, — другом своего друга. Я олицетворял в себе деятельность, я был председателем кооператива. И я был счастлив. — Он бросил мимолетный взгляд на Моку. — Когда ты приехала в деревню, признаюсь, ты понравилась мне, потому что ты не похожа на тех, с кем я раньше встречался, потому что — прости, если я ошибаюсь, — ты неприступная и суровая, как человек, переживший страшное разочарование или никого еще не любивший. У тебя совершенно нет женской мягкости, способности растворяться, которые дает девушке первая счастливая любовь. Я подумал, ты для меня вполне подходящая цель… В женщине я ценю не только женщину, но и цель… Но видишь, ничего из этого не получилось. Если я люблю, то очень люблю; если я люблю, то могу любить только всем своим существом. А я не мог любить всем своим существом, потому что был полностью поглощен работой. У меня не оставалось ни одной мысли, ни одного нервного волоска ни для чего другого в жизни. Я был и так счастлив…