шеваны деревни, уже вступившие, как писала газета, на социалистический путь развития. Это красное пятно расплылось, распространилось по карте, как наводнение в Сигеткёзе (лишь в одном месте прорвало в тот раз плотину на Дунае, но за несколько дней затопило весь Сигеткёз). За исключением небольшого уголка на юге, вся карта была уже красной.
— Сто пятьдесят деревень. И каждая была таким же крепким орешком, как ваша.
Мадарас пожал плечами.
— Знаете, в нашей деревне говорят: если башня дьёрской ратуши уже скрылась под водой, то у нас вода обычно доходит только до порога церкви… Иными словами, нет двух одинаковых деревень. Я ездил в несколько сел, где вы уже агитировали. Там всюду было за что уцепиться. Или народ бедный, или не умеет разумно хозяйствовать. Здесь по соседству, в Сентпале, взяли да объявили: с сегодняшнего дня у нас сельскохозяйственный кооператив и пусть никто пикнуть не смеет. Там, подальше, в Шокороальё…
— Скажите же наконец, что вам надо? — нетерпеливо перебил его Потьёнди, обеспокоенный этими тревожными слухами.
Мадарас бросил на него испытующий взгляд.
— Вы меня не знаете. Но это не беда. Я приведу к вам двадцать, точнее, двадцать пять человек, желающих вступить в кооператив. Самых лучших хозяев, малоземельных крестьян. Вы называете их середняками.
— Ну-ну.
— Но только с одним условием, если я буду председателем кооператива.
За время трехнедельной агитационной работы Потьёнди встречал немало таких, кто напрашивался в председатели, правда чаще всего то были люди, выдвинувшиеся после сорок пятого года.
— Гм… Погодите. Это не так просто. Во-первых, мы вас фактически не знаем.
— С того я и начал.
— Во-вторых, это не от нас зависит. По уставу члены кооператива выбирают правление на общем собрании. Мы не имеем права назначать председателя.
Мадарас выпрямился.
— Я не нуждаюсь, чтобы меня назначали. Народ выберет меня, только вы не вмешивайтесь.
Потьёнди не спускал удивленного изучающего взгляда с молодого крестьянина, Мадарасу было, наверно, лет тридцать пять, если не меньше. Среднего роста, стройный, он был одет на первый взгляд обыкновенно, но щегольские сапоги у него были с низкими задниками и мягкими голенищами, узкие брюки обтягивали бедра, как у танцоров, и поэтому он выглядел еще стройней, а под коротким пальто, которое он расстегнул, войдя в теплую контору, был поддет толстый модный свитер. Он держался непринужденно, слегка небрежно; видно, этот парень всюду чувствовал себя как дома и на телеге с навозом орудовал вилами так же лихо, как произносил бы речь в ратуше или отплясывал бы в «Гонг-баре». Лоб у него был чистый, высокий, глаза серые, с холодком. Он производил впечатление человека умного и вполне современного, но болезненно самоуверенного. Потьёнди тут же решил навести справки в сельсовете об этом самонадеянном типе. Конечно, не сейчас. Сейчас важно, чтобы люди вступали в кооператив. А если Мадарас приведет с собой еще двадцать пять середняков, то сражение выиграно. При последней мысли у Потьёнди затихла боль в желудке.
Он приветливо улыбнулся Мадарасу.
— А выберут ли вас? Мы вовсе не собираемся вмешиваться. Ведь мы уже усвоили, что сама деревня — лучший кадровик. Там все знают друг друга как облупленных; нам так не узнать человека, изучив его биографию на тридцати страницах… Вас как зовут?
— Даниэль Мадарас. А вас, товарищ?
— Потьёнди. Иштван Потьёнди.
— Ну, тогда поедемте со мной, товарищ Потьёнди. Прихватите бланки заявлений о вступлении в кооператив.
— Куда же мы поедем?
— На гору. Там в погребке уже собрались люди… Да не беспокойтесь, мы поедем на санях. У меня пара отличных коней. Породистых.
Вернувшись на рассвете домой, Дани разбудил мать. От него разило винным перегаром, но глаза были ясными, незамутненными, точно студеная вода.
— Ох, беда! — запричитала испуганно старуха.
— Какая беда? — Дани размахивал листом бумаги. — Идите, подпишите.
Мать испугалась еще больше. За последние десять лет в ней укоренился страх перед всякой бумажкой, поэтому она ненавидела книги, которые ее сын зимой дюжинами носил из клуба. В одной рубашке вскочила она с кровати и, отыскав очки, поднесла бумагу к лампе.
— За-яв-ле-ние о всту-пле-ни-и в ко-о-пе-ра-тив, — по слогам прочитала она. Ее смуглое морщинистое лицо побледнело, насколько оно вообще могло побледнеть. Она подняла на сына испуганный взгляд: — Ты хочешь вступить?
— Надо вступить, — невозмутимо сказал Дани. — Все уже вступили. Мы не можем оставаться в стороне.
— А я что говорила? Господи, боже мой! — прошептала мать.
Она свято верила, что нет на свете такой катастрофы, которая не грозила бы их деревне. Уже две недели жила она в постоянной тревоге и из-за этого не могла спокойно работать. Уже две недели собиралась она устроить большую стирку, каждый день включала стиральную машину, но не доводила дела до конца: то ей мешали агитаторы, которые приставали к ней со своими разговорами, то заходила какая-нибудь соседка, подруга, сестра, золовка или невестка, и они вместе кляли жизнь и стращали друг друга. Иногда она никому не открывала дверь, но и тогда впадала в такое беспокойство, что выключала стиральную машину и бежала к соседке, подруге, сестре, золовке или невестке, чтобы разузнать обо всем, что может повлиять на их жизнь. Конечно, пагубно. И вот теперь беда стряслась. Лицо старухи выражало такое отчаяние, что Дани пожалел ее. Он погладил мать по костлявой, натруженной спине.
— Не бойтесь, мама. В кооперативе мы не умрем с голоду.
Мать посмотрела на ласково улыбающегося сына, и лицо ее вдруг стало непроницаемым.
— Конечно, тебе все нипочем, — враждебно сказала она. — Ты родился на готовенькое. Откуда тебе знать, сколько нам с твоим беднягой отцом пришлось спину гнуть, пока мы нажили эти двенадцать хольдов земли, дом, фруктовый сад и виноградник. Когда он женился на мне, восемнадцатилетней девчонке, мы поселились в саманном домике, который только благодаря нашим молитвам не развалился, а земли-то у нас было всего полтора хольда, да и то на болоте, среди камышей, где водился один хариус… Господи, сколько раз поднималась я среди ночи, часа в два, и с корзиной на голове, с корзиной, полной огурцов или смородины, тащилась на дьёрский базар, потому что двадцать крейцеров, которые надо было уплатить за билет на поезд, тоже не валялись на дороге…
Старуха села на кровать, до подбородка закуталась в одеяло и, зябко поежившись, продолжала горько жаловаться на свою судьбу. Заявление о вступлении в кооператив она оставила на столе.
Дани одолевала нестерпимая скука. Он прекрасно знал все, что говорила обычно мать, которая не упускала случая осудить теперешнюю молодежь и прежде всего отругать дорогого сынка за легкомыслие, распущенность, праздность, лень и расточительство. Дани рассеянно слушал ее, как слушают по радио, сводку об уровне воды в реке. Он зевал, уставясь на острые носы своих сапог, потом поднялся с места, ссутулив плечи и чувствуя страшную усталость.
— Ну, ладно, вы правы… Идите, подпишите.
— От своей земли я не откажусь, — упрямо твердила мать. — Пока жива, не откажусь. Старик Секереш, не тот, что теперь старик, а его отец, на старости лет отписал землю своим детям и сразу стал всем обузой. По очереди жил он у сыновей и дочерей, но никто больше двух недель не держал его в доме. Так он и сдох, как пес, у чужих людей.
«Ага, вот куда она гнет, — с досадой подумал Дани. — «Он умрет не в своем доме» — ничего более обидного не могут сказать о человеке старые крестьяне. Почему для них так важно умереть «в своем доме»? Или я и в самом деле не понимаю этого, потому что «родился на готовенькое»? Отчего я не цепляюсь за свою собственность? Но теперь не о том речь!»
— Но теперь не о том речь! — раздраженно воскликнул он.
— От своей земли я не откажусь, — повторила упрямо старуха. Она легла на кровать и накрылась одеялом. — Погаси свет, — прибавила она.
Они жили вдвоем уже три года, с тех пор как самый младший ее сын — он был инженером-строителем — вместе со своей невестой уехал за границу, на Запад. Остальные ее четверо сыновей давно разлетелись по свету: один жил в Мишкольце, другой в Дунауйвароше, а двое в Будапеште. «Им не жалко было расставаться с землей, — мучительно думал Дани, ворочаясь без сна на кровати в соседней комнате. — А разве той молодежи, что толпами уходила из деревни, жалко было землю? Я остался дома, но мне так же, как им, не жалко земли. Наверно, потому что я принадлежу к их поколению, потому что я так же молод, как они».
Однажды, несколько лет назад, мать собралась переписать на него имущество. Он отказался, так как не хотел связывать свою жизнь с деревней. По той же причине он до сих пор не женился. Дани был единственный из братьев, кто остался дома, но он тоже считал свое пребывание там временным. С весны до осени он не замечал времени, ему некогда было вздохнуть. Все силы поглощала земля, виноградник, фруктовый сад. Совсем молодым окончил он агрономические курсы и на практике применял все, чему научился. Первым привозил он продавать на дьёрский базар ранний перец и помидоры. Он вырастил такой сорт малины, что у него покупали рассаду государственные хозяйства. Его не удовлетворял урожай свеклы в двести центнеров с гектара. Все лето он лихорадочно работал, ставил опыты, строил планы. Больших доходов Дани не извлекал, потому что занимался трудоемкими культурами и значительная часть средств уходила на поденщиков. Зато жизнь его не была бесцельной, пустой и однообразной. Но, как только он отгружал в вагон последнюю телегу сахарной свеклы, его, по словам матери, словно подменяли. Он начинал ненавидеть землю, землю, не требующую больше его забот. Целыми днями валялся он на диване и читал. Каждый год в сельскую библиотеку приходило сто — сто пятьдесят новых книг, но учитель, выполнявший также обязанности библиотекаря, всегда вздыхал с облегчением при наступлении весны, потому что к этому времени у него не оставалось ни одной новинки для Дани Мадараса. Когда младшие братья еще жили дома и на поезде ездили в школу, каждую осень им покупали новые учебники. Дани до рождества сидел и читал эти учебники, он запоминал все, что должны были готовить к летним экзаменам его братья. И к июню он по памяти натаскивал их.