— Товарищ Драхош, я ничего не имею против демократических выборов, но такой демократизм — все-таки крайность.
Искреннее удивление отобразилось на гладком, упитанном лице Драхоша, который производил бы впечатление сытого обывателя, если бы не его припухшие от усталости нижние веки и белки глаз, покрытые густой сетью красных прожилок.
— Почему?
Ференц Мок кисло улыбнулся:
— А вы знаете членов правления?
— Пока еще нет. Но вы их выбирали и, стало быть, знаете. Достаточно хорошо знаете. Деревня — лучший кадровик.
— Среди них только один коммунист.
— Со временем будет больше, — убежденно ответил Драхош.
— Среди них нет ни одного человека с опытом работы в большом хозяйстве.
Драхош взглянул на глубоко расстроенного Ференца Мока и вдруг прищелкнул пальцами.
— Ах да, ведь у вас здесь был раньше кооператив.
— Был. И неплохой. Я говорю это не в похвалу себе. Но чего может добиться самый хороший председатель, если члены кооператива не желают работать? Хотя не нам судить о прежних заслугах, — заключил Ференц Мок, махнув безнадежно рукой.
— Почему, товарищ Мок, вы проявляете такое нетерпение? Во-первых, вы как секретарь сельской парторганизации будете принимать участие в заседаниях правления. Во-вторых, должность председателя кооператива — не теплое местечко для пенсионера. Отнюдь нет. Это сито. Кто не подходит, отсеивается. Потом его сменяют другие.
— Но пока он отсеется, сколько бед натворит! А этого можно избежать при более тщательном подборе кадров… Ведь и коммунистов с девятнадцатого года отстраняли в сорок пятом году.
Драхош сразу вспомнил историю здешнего маленького кооператива. Действительно, он был неплохим. Если бы в пятьдесят шестом году его не разогнали, сейчас он славился бы на всю страну. Но в том была заслуга не Ференца Мока, а его дочери. Она была тогда восемнадцатилетней девчонкой; маленькая блондинка, с такой тонкой кожей, что, казалось, сквозь нее просвечивают все жилки, но голубые глаза девушки сверкали решимостью, а очертания рта выражали твердую волю — очертания рта никогда не обманывают, — и поэтому с трудом верилось, что ей всего восемнадцать лет и она недавно окончила техникум. Он вспомнил, что благодаря хорошей характеристике ее хотели направить на опытную станцию, но девушка — как же ее все называли, подождите, Мок Анна, Моканна, Мока, да ее называли ласково Мокой — отказалась от многообещающего предложения. «Я поеду домой в деревню, — сказала она. — У отца плохой кооператив, попробую наладить там дело. Буду учиться заочно в университете». — «В таком случае мы зачислим вас также на должность районного агронома, иначе мы не сможем платить вам зарплату». — «Я не согласна, — решительно возразила Мока. — Не могу же я одновременно скакать верхом на двух, точнее говоря, на трех конях. Кроме того, в кооперативе мне будут идти трудодни…» Куда же девалась эта девушка, когда ей перестали идти трудодни, потому что уже не было кооператива?
— Товарищ Мок, где теперь ваша дочка?
— Работает в одном альфёльдском госхозе. А что? — спросил с удивлением Ференц Мок.
Драхош достал свою записную книжку.
— Скажите мне ее адрес.
Через некоторое время, когда Драхош, Дани и Ференц Мок шли по улице, Драхош, прервав молчание, сказал:
— Мы вызовем домой всех агрономов, которые работают в других районах или в других областях. Они нужны в сельскохозяйственных кооперативах. Ваша дочка, товарищ Мок, вышла замуж? Есть у нее дети? А квартирой она обеспечена? Как вы думаете, приедет она домой, если мы ей напишем?
— Агроном нам позарез нужен. — У Дани загорелись глаза. — Мы все, конечно, не лыком шиты, но специалистов всегда не хватает. Пришлите нам, товарищ Драхош, побольше специалистов, старых и опытных. Не с университетской скамьи, а из хорошего госхоза. Мы не испугаемся, если вы к нам направите какого-нибудь бывшего начальника, лишь бы разбирался в деле. Можете вы раздобыть такого человека?
Драхошу понравился молодой председатель. Он ответил с улыбкой:
— Уже есть такой человек. Как раз такой, какой вам нужен. — Он похлопал себя по нагрудному карману, где лежала записная книжка. — Здесь его адрес.
Жизнь Дани Мадараса совершенно изменилась. Он забыл о приятном пробуждении по утрам, долгом умывании, обильном завтраке. На заре в четыре часа уже начинали барабанить к нему в окно бригадиры и люди, пришедшие по разным делам. За несколько недель вся деревня узнала, что председатель спит в задней комнате. У него не хватало теперь времени на уход за скотом — коровами, волами и молодняком. Лошадей же его по-прежнему запрягали каждый день: на них возил навоз молодой возчик Имре Ковач. Он не помогал матери Мадараса, не чистил конюшню, не выгребал оттуда навоз, не ухаживал как должно за лошадьми; этого безответственного парня интересовало только одно: сколько он заработает трудодней. А Дани не мог выкроить время, чтобы помочь матери. Около шести часов утра садился он на велосипед и отправлялся в контору кооператива, но лишь часов в девять-десять попадал туда, проделав полуторакилометровый путь. На каждом углу его буквально стаскивали с велосипеда. Он не представлял себе раньше, да и трудно было представить, что при переходе к новой жизни возникнет столько сложных вопросов. Их мог решить только председатель, и никто другой. Но как ни старайся, нельзя было угодить сразу двумстам пятидесяти членам кооператива. Напрасно мать ждала его завтракать и обедать. Несколько раз она таскалась с судками в контору, но заставала там только старшего бухгалтера тетю Жофи, приезжего молодого человека, назначенного счетоводом, и шуструю девчонку, дочку господина Кейзингера, которая стучала на пишущей машинке. Дани где-нибудь в поле, говорили ей, или в банке, или на МТС, или в райсовете, или в одном из ста других мест. По вечерам мать до десяти, одиннадцати часов ждала с горячим ужином сына, но потом ее смаривал сон.
— Что же все-таки ты ешь целый день? — на следующее утро спрашивала она Дани.
Как бы рано Дани ни подняли с постели, он не мог опередить мать. Ежедневно чистила она ему сапоги, грела воду для умывания, доставала из шкафа чистую рубашку. Но было еще так рано, что завтрак не лез Дани в горло, и мать тщетно потчевала его.
— Что же все-таки ты ешь целый день?
— Да что попало, — отвечал Дани, пожимая плечами. — У меня и времени на это нет.
— Почему ты не приезжаешь домой обедать? — ворчала мать. — Что у тебя за должность, если даже не отпускают домой пообедать?
— Некому отпускать меня, мама, — смеялся Дани. — И некому мне приказывать. В том-то и беда.
— Да ты и не спишь совсем, — продолжала мать.
Каждый вечер ставила она возле его кровати пустую пепельницу и на другое утро находила ее полной окурков. Он поздно ложился, чуть свет вставал да еще курил по ночам.
— Что же с тобой будет? — причитала она.
Дани сбросил сразу килограммов десять лишнего веса, как поле, под конец зимы освобождающееся от снега. Но он не ощущал никогда ни голода, ни усталости. Он жил в таком напряжении, с такой внутренней концентрацией сил, которые знал прежде только по быстро пробегающим мгновениям любви.
Для преобразования двухсот пятидесяти мелких крестьянских хозяйств в одно крупное хозяйство надо было проделать огромную организационную работу. При этом Дани не мог использовать полностью свое положение и власть, как, например, командир роты или директор завода. У него была возможность не приказывать, а только просить; не налагать взыскания, а только взывать к совести тех, кто допустил ошибку. Но, по правде говоря, ему хватало этих вспомогательных средств. Он, сумевший великолепно наладить свое маленькое хозяйство, чувствовал, что организовать кооператив на площади в триста раз большей, чем у него, ему намного легче, — так человеку гораздо удобней двигаться в одежде, сшитой по росту. Дани еще недоставало опыта, но, как ни странно, люди и дела повиновались его словам и рукам.
Организационная работа стала повседневной жизнью Дани, но его действиям придавало особую эмоциональную окраску обладание властью или, вернее, сознание этого. Он почувствовал собственную власть впервые, когда сразу после выборов к нему явился председатель сельсовета, присланный в деревню с какого-то пригородного завода после смещения Ференца Мока.
— Будь добр, товарищ Мадарас, подпиши. — И он разложил на столе перед Дани несколько листов бумаги.
Дани внимательно прочел на одном из них текст, отпечатанный на машинке: «Удостоверяем, что сельскохозяйственный кооператив «Новая жизнь» отпускает с работы следующих товарищей…» И дальше шли имена семнадцати-восемнадцатилетних парней, среди которых значился младший сын Кальмана Лимпара. Дани знал и других, если не по именам, то в лицо. Это были сын Келемена, сын Маришки Варги…
— А зачем мне подписывать? — спросил он, взглянув на председателя сельсовета.
— Потому что иначе их не примут на завод.
— Отчего же не подпишете вы сами?
Председатель сельсовета расплылся в улыбке:
— Почему ты со мной на «вы»? Вот тебе раз. Правда, я старше… Подписать не могу. Подписать должен председатель кооператива.
— Я?
— Ты.
— А почему кооператив не нуждается в них? — спросил Дани, еще раз просмотрев документ.
Но сейчас ему важней было разобраться совсем в другом: неужели одним росчерком пера он может решить судьбу людей, отпустить их в город или оставить крестьянствовать в деревне? Дани отодвинул от себя бумагу.
— Не подпишу, — коротко сказал он и занялся другими делами.
Вечером к нему пришли все три парня: «Дядя Дани так да дядя Дани этак». И Дани подписал бумагу: пусть не говорят, что он желает им зла. К тому же среди них был сын дяди Кальмана. Тот до смешного походил на отца, одежду на него точно вилами набросали. Он не смог окончить даже восьми классов, и к нему полностью относилась поговорка: «Дурака учить — что мертвого лечить».
«Он сроду не пошел бы на производство, если бы в деревне не создали кооператива. Темнота. Ничего не смыслит, ему бы только с волами иметь дело», — подумал Дани.