Но он был в долгу у своего дяди. И пришлось отпустить в город его сына и пристроить самого Лимпара кладовщиком на складе. У крестьян отобрали десяток самых больших сараев и устроили в них склады, потому что негде было хранить даже мешки с цементом. Правление кооператива состояло главным образом из середняков. Против назначения Лимпара кладовщиком возражали только Ференц Мок — он внес прежде Лимпара в список кулаков — и Иштван Прохазка, заместитель председателя. Прохазка, светловолосый, ясноглазый, горячий по натуре, в молодости батрачил у кулаков и некоторое время работал у Лимпара. Больше года он не выдержал: ему пришлось не по вкусу прогорклое сало. А жена Лимпара, обремененная тремя детьми, никогда не могла выбрать время, чтобы отнести обед своим батракам в поле.
— Знаю я эту породу. Он разбогател нечестным путем. А теперь пустили козла в огород, — сказал Прохазка.
— Да нет же. У него всего полно, зачем ему красть? — настаивал на своем Дани. — Знаете вы анекдот о воре-управляющем? Говорят, дело было здесь, по соседству, в имении графа Палфи. Граф обнаружил, что его управляющий не чист на руку, и приказал привязать его нагишом на ночь к дереву на краю болота. Утром граф пришел туда поглядеть и видит, что голого управляющего всего облепили комары. Сжалился он над беднягой и стал отгонять от него комаров. А управляющий взмолился: «Не прогоняйте их, ваше сиятельство, эти-то уже напились крови вдосталь».
Но Прохазку не так легко было переубедить.
— Такие, как Лимпар, никогда не напьются крови вдосталь! Батрак у него не выдерживал больше года.
Дани с тоской в голосе сказал:
— И я бы не мирился с той жизнью, которую мне приходилось вести, будь у меня какой-нибудь выбор. Но у меня не было выбора. Я не мог каждый год менять хозяина. — Он видел, что этот довод подействовал на Прохазку, и поэтому добавил: — А главное, кто бы ни стал кладовщиком, наш долг — не дать ему воровать. Мы по весу будем выдавать все на склад и по весу принимать. Сразу обнаружится, если не хватит хоть одного килограмма.
Последний аргумент убедил всех. Прохазка поворчал еще немного, что мука или зерно иногда усыхают, однако большинство членов правления проголосовали за назначение Лимпара кладовщиком.
Проспорив целый вечер, они попрощались у ворот конторы. Дани сказал напоследок Прохазке:
— Мне хотелось бы потолковать с тобой кое о чем.
— А на заседании ты не мог? — спросил тот ледяным тоном.
— Это не касается остальных.
Потоптавшись нерешительно на месте, Прохазка зашагал рядом с Дани. Они молчали. Был уже поздний вечер, но с лесопилки доносился визг пил. Отойдя от уличного фонаря, Дани остановился.
— Макаи до сих пор трудится, — значительно проговорил он.
— У него по горло работы. Ведь лесопилка Макаи одна на всю округу.
— И зарабатывает он недурно. Недавно купил легковую машину.
— Видел я ее, — презрительно пробурчал Прохазка, который как раньше, так и теперь ненавидел богачей.
— Он платит в год восемьдесят тысяч форинтов налога.
— Сколько же тогда он кладет в карман! — присвистнул Прохазка.
— Можешь себе представить! — И Дани как бы между прочим прибавил: — Эти деньги пригодились бы кооперативу.
Несмотря на темноту, он почувствовал, что его заместитель заволновался.
— Разве Макаи не вступил в кооператив? — спросил Прохазка.
— Нет. А все кузнецы, тележники, бондари, слесари, каменщики, плотники, электромонтеры вступили. Даже один сапожник, старик Вад, но я вернул ему заявление. Макаи же агитаторы забыли или пропустили.
Они пытливо смотрели друг на друга при скудном свете уличного фонаря, стоявшего в отдалении. Дани достал пачку сигарет и протянул Прохазке. Неторопливо дал ему прикурить. Он был поглощен своими мыслями.
— А почему его пропустили? — не унимался Прохазка.
— Наверно, потому, что у нас плохо поставлена организационная работа.
— Надо его сагитировать, — отрезал Прохазка и тут же запнулся: — Но как?
— А как тебя сагитировали?
— Черт его знает. Я и сам понял, что пришло время.
— Ты думаешь, ему нельзя разъяснить?
— Попытка не пытка.
Не теряя времени, они пошли к лесопилке, откуда доносились голоса. В воротах Дани остановился.
— Есть у тебя какой-нибудь крепкий довод?
Прохазка поплевал на ладонь.
— Есть… Но сначала попробуем, авось до него дойдут слова.
В ту зиму в деревнях царило такое настроение, что даже Макаи на третий день подписал заявление.
— Оборудование мы оценим, — сказал ему напоследок Дани. — И заплатим за него точно так же, как за скот, перешедший в кооператив.
Макаи, широкоплечий мужик с черными усами, расставив ноги, стоял на персидском ковре. Он молчал, опустив голову. Но когда наконец поднял глаза, в них горела ненависть.
На улице Прохазка громко рассмеялся. Он вспомнил о квартире Макаи с водопроводом, пианино, персидским ковром, холодильником и, похлопав себя по ляжке, злорадно воскликнул:
— Очень нужен такому кооператив!
— А почему нет? Разве тебе не нужен? — спросил Дани с улыбкой. Прохазка перестал смеяться. — И мне нужен, а ему еще больше.
На прощание Прохазка крепко пожал руку Дани.
«Одного человека потерял, зато другого приобрел», — подумал Дани, обрадованный такой заменой.
Все ему доставляло радость: ход жизни, холодное мерцание звезд, лай собак. Все, кроме погоды. Дани казалось, стоит ему махнуть рукой, и растают остатки снега на полях, а на деревьях набухнут почки.
Перед тем как лечь спать, он посмотрел на небо.
— Пора уже наступить весне, — нетерпеливо вздохнул он.
И на следующее утро, точно по его заказу, привольный южный ветер пронесся по краю и потоки грязной снеговой воды устремились к рвам и низинам.
В тот день Дани подписал документ на ссуду, выделенную кооперативу для постройки скотного двора на сотню стойл. Ссуда составляла миллион пятьсот тысяч форинтов. «А куда пошла бумага о парнях, сбежавших на завод?» — задал он себе вопрос, и перо задрожало у него в руке. Он выкурил сигарету, подождал немного, пока утихло сердцебиение, и потом спросил старшего бухгалтера:
— Тетя Жофи, на сколько лет могут упрятать за решетку человека, если он растратил, прокутил полтора миллиона форинтов?
Пожилая женщина, подсчитывавшая что-то, рассеянно ответила:
— На восемь — десять лет.
Дани стало страшно. Сгорбившись, вышел он из конторы, словно ему на плечи взвалили огромный мешок. Кто разделит с ним эту ношу?
От одного кулака, кривошеего Жибрика, кооператив получил бричку. Она была очень легкой на ходу, с высоким верхом, только желтая краска у нее кое-где облупилась. Дани с удовольствием покрасил бы ее, но не нашел подходящей статьи расхода. Мальчишкой он мечтал о таком экипаже, который называли обычно двуколкой или бричкой, но он предпочитал называть его кабриолетом: ему нравилось больше это слово. Дани с завистью смотрел, как богачи во время ярмарок и свадеб разъезжали в бричках по деревне. Позднее, после смерти отца, став самостоятельным хозяином, он вполне мог заказать себе такой экипаж, но к тому времени жизнь сильно изменилась, и у Дани возникли другие желания. Он обзавелся крупорушкой, насосом для колодца, купил для матери стиральную машину, залил цементом пол в кухне, коридоре и подъезд к дому от самых ворот. А теперь он так радовался бричке, словно сбылась наконец мечта его детства, хотя и поздно сбылась, но зато не пришлось тратиться. Кое-кто в деревне говорил с насмешливой улыбкой: «Наш председатель строит из себя барина». На этой бричке в весеннюю распутицу Дани объезжал кооперативные угодья с бригадирами, землемерами и районными работниками; он ездил вниз, вверх по холмам, до оси увязая в грязи на проселочных дорогах, где в такую пору безнадежно застревали велосипед, машина и даже трактор. На этой бричке прикатил он на станцию встречать агронома.
Дани стоял на утрамбованной шлаком платформе и ждал агронома, которого представлял себе пожилым сухопарым, высоким мужчиной, в желтых сапогах и непременно в кожаном пальто. В детстве он видел такого в одном имении. Последнее время в госхозах он встречался с другими агрономами, но ни один из них не произвел на него столь глубокого впечатления и не затмил образа, вынесенного из детства.
Вечерний поезд привез обычных пассажиров: школьников, рабочих, нескольких крестьянок, торговавших на базаре. Тщетно высматривал Дани в толпе сухопарого мужчину в кожаном пальто с лицом, загрубевшим на солнце и на ветру. Уныло поплелся он к бричке, дожидавшейся его у шлагбаума. На заднем сиденье он увидел молодую белокурую девушку, оживленно беседовавшую с дядей Ежи, которого из-за хромоты произвели в главные кучера. Между двумя сиденьями высилась гора чемоданов. Подойдя поближе, Дани узнал девушку: это была Мока, дочка Ференца Мока. За последние три года, с тех пор как они не встречались, она мало изменилась. У нее осталось то же суровое выражение лица и холодный блеск серых глаз (Дани уже видел однажды, как они сверкали ненавистью, и подумал тогда: в душе этой девушки бушуют сильные страсти), тонкая матовая кожа, сквозь которую просвечивали все жилки, и маленький рот, быстро припухавший и красневший от прилива крови, когда Мока в досаде кусала губы. В то время, в декабре пятьдесят шестого года, у Дани мелькнула мысль: наверно, так же припухают и наливаются кровью ее губы, когда их целуют. Три года он не видел Моку в деревне, и у него не было случая убедиться в этом.
— Здравствуйте, Мока, — с улыбкой обратился он к ней, забыв на минуту о своем разочаровании.
Он протянул руку, и девушка, слабо пожав ее, холодно бросила:
— Добрый день.
Дани, совсем помрачнев, сел не на заднее сиденье рядом с Мокой, а на козлы.
— Поехали, — сказал он дяде Ежи.
Лошади тронулись.
Однако он чувствовал себя хозяином и, обернувшись, просил девушку:
— В гости приехали?
— Нет. Насовсем. Я буду здесь работать.
— Где? В сельсовете?