– Понятно! – воскликнул племянник, когда сиделка, негодующе вильнув задом, с ухмылкой удалилась из спальни. – Теперь понятно, бедный мой дядя, отчего ты просто до ужаса худ и бледен!
– В точности как ты, – отозвался дядя, – а ведь ты вполовину меня моложе.
– Что ж, – сказал племянник, пробуя иной подход, – может быть, твой доктор и прав. Может, мне бы не мешало полечиться по вашей методе.
– От всей души тебе это советую, – поддержал его старик.
– Тут одна загвоздка, – заметил племянник, – работать станет некогда. Ты ведь вряд ли ссудишь мне малую толику, чтобы я испробовал твое благотворное лечение?
– Ну нет, – сказал дядя. – Это нет. Ни гроша.
– Так я и думал, – кивнул племянник. – Боюсь, придется мне и дальше трудиться без продыху. Вот ведь огорчится твой добрый старичок, коновал на двуколке! Ты мне все-таки одно скажи, пустяк один, спрашиваю из чистого любопытства. Есть ли надежда, что твои деньги достанутся мне? Ты их мне отказал по завещанию?
– Да ну тебя! – запротестовал дядя. – Нашел о чем беспокоиться!
– Нет, ты скажи, – настаивал племянник. – Ты даже не представляешь, как это мне интересно.
– Ладно уж, раз ты такой дотошный, – сказал дядя. – Я все завещал нашему старику, простому, прямодушному и безотказному, сварливому, твердолобому и мягкосердечному деревенскому ворчуну лекарю старого закала, знал бы ты, как он мне помог своим лечением.
– В самом деле? – сказал племянник. – Признаться, я и ожидал чего-нибудь подобного. Как раз на этот случай у меня все предусмотрено. Позволь-ка, любезный дядюшка.
С такими словами он выдернул подушку из-под головы у старца и прижал ее к его лицу. Престарелый дядя чуть-чуть побрыкался, но жил он не по возрасту, расходовал силы почем зря, осталось их мало, а какие остались, тех ненадолго хватило.
Племянничек, покосившись на дверь, скоренько совлек с себя все одежды и запихнул их под кровать. Затем, может статься слегка продрогнув, он без спросу одолжил дядину ночную рубашку. Потом, затолкав хилый труп дяди под ту же кровать, сам он залез под простыни, сплюнул вставную челюсть в чистый носовой платок, для этой цели припасенный, и откинулся на подушки – живой портрет опочившего старика.
Вскоре он заблеял:
– Цыпочка! А цыпочка!
Сиделка поспешно явилась на его зов.
– Сладушка моя, – удивилась она, – а куда же девался твой паршивец племянник?
– Пошел прогуляться тут поблизости, – проквакал наш герой. – И кстати, миленькая, не такой уж он паршивец. Нет, я этого юношу недооценил, и пошли-ка ты за стряпчим. Хочу воздать ему должное в завещании.
– Что с тобой, папуленька? – воскликнула сиделка. – С чего это ты так к нему переменился?
– Я переменился? – обеспокоился племянник. – Нет, деточка, ничуть я не переменился, только вот чувствую, что конец мой близок. А в остальном я тот же самый.
В подтверждение он ее дружески приласкал на дядин манер. Она радостно взвизгнула и, хихикая, отправилась исполнять поручение.
А племянник полеживал себе, ожидаючи стряпчего.
«Продиктую новое завещание, – думал он, – подпишу его каракулями на глазах у стряпчего своей дрожащей стариковской рукой. Потом попрошу всех удалиться – дремота, мол, одолевает, – уложу на постель моего бедного дядю, переоденусь в свое, вставлю зубы, выпрыгну из окна и подойду к двери, будто бы нагулялся. Какие реки слез я пролью, когда мы обнаружим, что несчастный старец отошел в лучший мир!»
Довольно скоро на крыльце послышались тяжелые шаги, и дюжий мужичина с объемистым черным портфелем ввалился в спальню.
– А, вот и вы, очень рад, – сказал наш герой. – Я хочу немедля составить новое завещание. Все наследует мой племянник.
– Друг ты мой дорогой, – отозвался новоприбывший, – да тебе, видать, болезнь в голову бросилась. Скажи кому, что мой старый приятель принял меня за стряпчего, а? Нет, давай-ка я тебя осмотрю.
Он откинул простыню и стал тыкать племянника жестким, мозолистым пальцем. Племянник слишком поздно понял, что это не стряпчий, а коновал на двуколке собственной персоной, и испустил тяжкий стон.
– Ну вот то-то и есть, – сказал доктор. – Чего-то такое где-то у нас не так. Надо тебя тут же оперировать, чтобы вернуть рассудок.
При этом он перевернул племянника и вытащил из черного портфеля чудовищный шприц.
– По счастью, – сказал он, – у меня всегда все наготове.
Герой наш хотел было протестовать, но не находил нужных слов, опасаясь вдобавок, что под кроватью обнаружится дядя и это будет свидетельствовать не в его пользу. Доктор мигом вкатил ему ниже пояса добрую пинту ледяной жидкости, и середина его туловища оцепенела, а прочие способности утратились: он мог только вращать глазами, что и проделывал изо всех сил.
– Я всего лишь старый, грубый, неотесанный коновал на двуколке, – заметил доктор, – но и я не отстаю от жизни. Душевная болезнь – она заболевание нутряное. Ну-ка, сиделка, вынимай мои инструменты, давай разберемся, в чем там дело.
И беднягу племянника на его собственных глазах, которыми он беспрерывно вращал, вмиг распластали. Доктор потрошил его, точно кожаный саквояж, бегло комментируя свои действия.
– Вот, возьми, – говорил он сиделке, – положи это в раковину умывальника. А это на стул. Смотри не перепутай, а то потом черта с два поймешь, куда что девать. Жаль, племянник не возвращается: этичней было бы заручиться перед операцией согласием родственника. Совсем неплохая поджелудочная, учитывая возраст пациента. Положи ее на комод. А эти повесь на спинку кровати. Ну-ка поднеси свечку поближе, – продолжал он. – Что-то я никак не могу понять, отчего он свихнулся. Да ты не капай, не капай туда стеарином, гигиену нарушаешь. А он, конечно, свихнулся, чего бы ему иначе вздумалось завещать деньги этому прохвосту племяннику. Правильно ты сделала, душечка, что оповестила меня и не стала зря тревожить стряпчего. Когда все это кончится, надо нам с тобой будет куда-нибудь съездить поразвлечься.
Тут он ущипнул сиделку примерно за то же место, что и дядюшка с племянником. Такой фамильярный жест не только шокировал, но и крайне расстроил нашего героя, подточив сопротивляемость его организма. «Фу, как непрофессионально, – подумал он, – и хуже того, отдает постыдным сговором».
При этой мысли он напоследок повращал глазами и разом приказал долго жить.
– Батюшки, – сказал доктор, – похоже, что мой пациент тю-тю. Иногда я прямо-таки завидую городским докторам – какие у них операционные залы! Ну да зато их автобиографии обычно расходятся еле-еле, а для своего старинного друга я как-никак сделал все, что мог, недаром он меня упомянул в завещании. Останься он жив, он бы, чего доброго, его переиначил. Вот какая поразительная игра судьбы! Ты подавай мне, душечка, все эти внутренние органы, а я их наскоро рассую по местам – ведь, того и гляди, вернется племянник и будет очень сердиться, что они разбросаны по комнате.
Творческое сотрудничество[45]
Жил-был мужчина по имени Амброуз, который гордился своим прекрасным профилем и прекрасным вкусом. Предполагалось, что его жена служит свидетельством и тому и другому. Медовая блондинка с большим ртом и чарующим взглядом, она была слаще чашки клубники со сливками, однако слишком простодушна для иной роли, кроме как обожательницы, и именно на нее он жену и назначил. Однако ему удалось приучить ее требовать шерри и фыркать при виде коктейлей, и иногда она гадала, не вздыхает ли от тоски по бокалу «олд-фэшнда».
У них был небольшой дом на Лонг-Айленде и еще один на юге Франции. Как-то раз, разбирая почту, он сообщил:
– Все хорошо. В следующем месяце поедем в Прованс. Увидим наш чудный дом, террасу, сад, все – образчик изысканного вкуса, все по моему замыслу. Я сниму тебя на кинокамеру, а ты, – проговорил он, отбрасывая назад свои вьющиеся волосы, – снимешь меня.
– Да, дорогой, – ответила жена.
– Вот только, – продолжал он, – была бы у нас парочка детей-херувимов, копий своего отца. Их можно было бы снять бегущими мне навстречу. Можно было бы снять их на Лонг-Айленде и показывать друзьям в Провансе, а потом снять в Провансе и показывать друзьям на Лонг-Айленде. Не пойму, почему ты не родила мне пару детей-херувимов. Я так их хочу.
– Я отказалась от коктейлей, потому что ты так хотел, – заметила она. – И теперь пью только шерри.
Он поднес изящную руку ко лбу.
– Я говорю о детях-херувимах, – простонал он, – а ты несешь бессвязную ерунду про какие-то коктейли. Оставь меня. Ты меня раздражаешь. Я разберу почту один.
Она послушно удалилась, но вскоре горький вскрик заставил ее прибежать обратно.
– Мои милый, что с тобой? – ужаснулась она. – Что случилось?
– Вот, прочти, – сказал он, протягивая ей письмо. – И не говори со мной о коктейлях. Читай.
– Что это значит?! – вскрикнула она. – Ты разорен!
– Я хотел удвоить капитал, – ответил он. – Думал, это было бы неплохо. А все потому, что я художник, мечтатель. Избавь меня от упреков.
– У нас есть мы, – ответила она, и по ее щеке скатилась большая слеза, как часто случается у женщин, когда они прибегают к этому доводу в качестве утешения.
– Да, – согласился он. – Можем снимать друг друга в очереди за благотворительным пайком и показывать пленки друзьям. Тебя я сниму, если хочешь. А у меня есть гордость.
– У меня есть драгоценности, – ответила она. – Мы сможем прожить на вырученные деньги, пока ты пишешь книгу, о которой всегда так много говоришь.
– Всегда говорю? – удивился он. – Я что-то тебя не понимаю. Однако сколько дураков пишут книги, продающиеся сотнями тысяч экземпляров. Каков будет гонорар с полумиллиона? Принеси мне в кабинет пачку самой лучшей бумаги. И скажи всем, чтобы меня не беспокоили. Будь у нас парочка детей-херувимов, ты могла бы велеть им играть потише, пока я работаю. Объяснила бы, чем занимается папа.
Вскоре он заперся в кабинете, от чего все гости приходили в благоговейный восторг. Иногда он показывался оттуда и б