родил среди них с изящной рассеянной улыбкой. Незадача была в том, что он и за письменным столом оставался рассеянным, а на первом листе первоклассной бумаги не появилось ни строчки, только рисованные профили.
– Думаю, я слишком художественная натура, – говорил он сам себе. – У меня нет вкуса к жесткому и грубому материалу, из которого строятся сюжеты. Я – воплощенный стиль. Книги не будет, мы превратимся в нищих, и Дафна перестанет мною восхищаться. Нужно выйти наружу и увидеть жизнь. Возможно, ко мне придет сюжет.
Он стал выходить и торчать в богемных кабачках Гринич-Виллидж, где увидел множество писателей, но не особенно много жизни и уж точно ни одного хорошего сюжета.
Наконец его занесло в самое дешевое и обшарпанное из заведений, как раз подходящее для того, кто не может закончить книгу, у кого нет денег, чья жена перестала им восхищаться и чьи шансы обзавестись детьми-херувимами вследствие этого неумолимо стремятся к нулю.
В заведении яблоку было негде упасть. Видимо, в подобных плачевных обстоятельствах пребывает множество писателей. Амброузу пришлось подсесть за столик к молодому человеку, похожему на дворового кота, уши которого сплошь искусаны в сотнях поединков. У него была яйцевидная голова, приплюснутый нос, превосходные зубы и голодное лицо. Рубашка на нем зияла дырами, и из-под нее виднелась грудь, заросшая самыми что ни на есть натуральными волосами.
Руки у него тоже были несколько пообтрепаны.
– Этот большой палец отстрелила мне одна дамочка. Я играл номер со свечой. В грошовом цирке. Обычно она не промахивалась. Приревновала. Этот оттяпал крокодил. А этот распороли канатным шилом. Третий помощник. Команда взбунтовалась. А этот большой я отморозил. Ловил попутку на Лабрадоре в снежную бурю. Все эти шрамы – от укусов; одни от лошадей, другие от волков, а иные – от дамочек.
– Несомненно, – заметил Амброуз, – вы повидали жизнь.
– Жизнь, рождение, смерть и необузданные страсти, – ответил сосед. – А хотелось бы повидать котлету.
– Слушайте, вон одна как раз жарится там, на плите, – проговорил Амброуз. – Вы случайно не писатель?
– Второй Джек Лондон, – ответил сосед. – Но издатели на меня ополчились. Я преподношу им кровь, пот, похоть, убийство – все на свете. А им подавай стиль.
Последнее слово он произнес с ноткой отвращения.
– Стиль, – укоризненно проговорил Амброуз, – это девяносто девять процентов всего дела. Я сам стилист. Официант, вон ту котлету принесите. Вы ведь на нее хотели поглядеть?
– Спасибо, – ответил молодой человек.
– Да, – кивнул Амброуз. – Теперь можете рассмотреть ее поближе. Я обладаю способностью – талантом, если хотите, – радовать своих друзей, потому что я прекрасный стилист. Рассчитываю, что моя будущая книга разойдется тиражом в полмиллиона экземпляров. Ешьте котлету. Меня она не интересует.
– Ладно, – ответил молодой человек, набрасываясь на еду.
– Вы, похоже, любите котлеты, – заметил Амброуз. – Мне нужен некто вроде секретаря с хорошим знанием жизни. Короче сказать, подмастерье, как у художников в старину, который бы мог набрасывать мне сюжеты. У вас, кажется, их неограниченный запас. А у меня неограниченный запас котлет.
– Продаться? – ужаснулся молодой человек. – За котлету? Никогда!
– Я могу предложить вам огромные бифштексы…
– Но…
– …с грибным соусом, – продолжал Амброуз. – Жареных цыплят. Пироги. Новую одежду. Комфортное жилье. Возможно, доллар в неделю на карманные расходы.
– Два, – заявил молодой человек. – На доллар с дамочкой не разгуляешься.
– Вот уж нет, – сказал Амброуз. – Никаких дам. Все должно уходить в сюжеты.
– Жестковато.
– Решайте, да или нет, – подвел черту Амброуз.
После некоторых терзаний молодой человек сдался и вскоре оказался связан долгосрочным контрактом, а после – сопровожден в небольшой дом на Лонг-Айленде. Амброуз представил его как секретаря, чтобы скрыть от жены истинный характер договоренности, поскольку боялся, что это снизит степень ее восхищения.
Молодой человек, которому очень шла новая одежда, ел и пил с удовольствием, пользуясь всеми благами жизни, кроме шерри. От него он твердо отказался и потребовал коктейль.
– Сделай ему «олд-фэшнд», – сказал Амброуз жене, поскольку ему казалось, что коктейль поможет созреть сюжету из самой гущи жизни.
Его очаровательная жена широко раскрыла глаза и поглядела сначала на мужа, потом на секретаря и, наконец, на коктейль, который она, не устояв перед искушением, чуть пригубила тайком. «Как же вкусно! – подумала она. – Как все-таки прекрасна жизнь! Появился этот молодой человек, и я сразу получаю то, о чем я вздыхала. Интересно, а он о чем-нибудь вздыхает? Нет, в нем слишком много жизни. Он просто попросит. Или возьмет сам. О боже!»
С такими мыслями она протянула коктейль молодому человеку, который принял его застенчиво и с благодарностью, однако вместе с тем и как должное. Он выпил его залпом, по-мужски быстро, но в то же время с острым, ярким, первобытным наслаждением, держа стакан и запрокинув голову в восхитительно живописной манере. Словами не передать, как обаятельно молодой человек расправился с коктейлем.
В доме все пошло хорошо. Амброуз перестал волноваться. Его жена перестала вздыхать. Вскоре созрел сюжет – цельный и совершенный.
– Вы останетесь здесь, – сказал Амброуз секретарю, – а мы отправимся в наш домик в Провансе, где я превращу эту грубую глину в прекрасную древнегреческую вазу. Тем временем поразмыслите над новым сюжетом.
И они отправились в путь. Амброуз потирал руки. Когда они всходили по трапу на корабль, его жена снова проявила свою болезненную склонность к вздохам, но он этого не замечал. Однако у него самого вскоре появились причины вздыхать, поскольку, начав работать у себя в каюте, он обнаружил, что стиль его не столь изыскан, как он ожидал. В сущности, к концу плавания листы первоклассной бумаги оставались такими же чистыми, как и прежде.
Это снова повергло Амброуза в пучину отчаяния. Когда они приехали в Париж, он выскользнул из гостиницы и забрел в самое обшарпанное кафе, какое только смог найти. Там собирались наибеднейшие литераторы, лишенные сюжетов, денег, обожающих жен, детей-херувимов и всего остального.
Таких кафешек полно на задворках Парижа, и посетители там многочисленны и космополитичны. Амброуз оказался за одним столиком с молодым англичанином с лицом довольно нежным и почти прозрачным от крайнего истощения. Амброуз заметил, что в глазах молодого человека стоят слезы.
– Отчего, – спросил он, – у вас на глазах слезы?
– Я писатель, – ответил молодой человек, – а варвары-издатели плевать хотели на стиль, им подавай сюжеты о погрязших в скотстве мужчинах и женщинах. Так что можете понять, почему мне приходится жить очень экономно. Я составил свой скромный ужин из запаха дивных вареных рубцов, которые ест вон тот толстяк. Но тут вошел отвратительный газетчик, пристроился по соседству и принялся поливать все и вся вокруг таким журнализмом, что я был вынужден отсесть подальше. А есть так хочется!
– Какая незадача! – посочувствовал Амброуз. – Знаете что, я закажу себе порцию, а вы можете нюхать от души, сколько захотите.
– Безмерно вам благодарен! – воскликнул молодой человек. – Не знаю, с чего бы вам так облагодетельствовать совершенно незнакомого человека.
– Пустяки, – отмахнулся Амброуз. – А вы когда-нибудь жевали кусочек хлеба, обмакнутый в подливку?
– Да, конечно! – воодушевился сосед. – На прошлое Рождество. Это придало особую пышность моему стилю на целых полгода вперед.
– Как бы великолепно вы писали, – проговорил Амброуз, – если бы кто-то угостил вас тушеной говядиной!
– Я бы «Илиаду» сочинил! – вскричал молодой человек.
– А на ухе по-марсельски?
– «Одиссею».
– Мне нужен человек, – сказал Амброуз, – который мог бы наложить несколько завершающих штрихов на мою относительно современную, но все же великолепную задумку. У меня есть домик в Провансе с замечательной кухней…
Словом, вскоре этот несчастный целиком оказался у него в руках, словно белый раб в Буэнос-Айресе, накрепко опутанный обязательствами и займами.
Сначала молодой человек жил восторженным вкушением запахов, затем привык к кусочкам хлеба в подливке и наконец стал есть все, что давали, к вящему благу его тела и стиля. Однако он наотрез отказывался от шерри.
– Позвольте мне выпить коктейля, – просил он, – он придаст моей прозе современности и реализма, что особо желательно для сцен, происходящих в Америке.
«Более того, – подумал Амброуз, – это послужит связующим звеном, мостиком между ним и тем, другим». В согласии с этой мыслью он позвал жену, при появлении которой молодой человек сделал глубокий вдох.
– Смешай ему «олд-фэшнд», – попросил Амброуз.
Жена, как и прежде, широко раскрыла свои чарующие глаза и поглядела на мужа, на секретаря и на коктейль, от которого, как и прежде, тайком отхлебнула. «Возможно, я ошиблась, начав снова вздыхать, – подумала она. – Возможно, истинные причины для вздохов возникают у нас очень редко. У этого юноши такой вид, словно ему довелось много вздыхать, что печально для такой утонченной и нежной натуры. Интересно, знает ли он, где найти от этого лекарство?»
Жизнь, однако, состояла не из одних лишь развлечений. Книга быстро продвигалась и вскоре превратилась в бесспорно классическое произведение, достаточно захватывающее, чтобы увлечь самых закоренелых мещан, и написанное столь искусно, что поразило самых привередливых ценителей изящной словесности.
Продавалась книга, как горячие пирожки, и Амброуза восхваляли на каждом углу. В погребе собралась коллекция великолепнейших шерри. Жена его больше не вздыхала, даже когда они уезжали из Лонг-Айленда в Прованс или из Прованса на Лонг-Айленд.
– Приятно переменить обстановку, – говорила она журналистам.
Прошло совсем немного времени, и она добавила высшую радость ко всем удачам Амброуза, подарив ему крепыша-сына.