А в кабинете племянник все курил и сквернословил. На камине стоял конверт, надписанный рукой мистера Мэннеринга. В нем было письмо кузине Джейн, которое он отправил из города, письмо, обличавшее постыдное поведение племянника. Конверт попался на глаза молодому человеку, и тот, движимый праздным любопытством, ничтоже сумняшеся вскрыл его и вынул письмо. По мере чтения лицо его чернело и чернело.
– Что?– прорычал он.– …хам и побирушка… никчемный подонок… пронырливый гаденыш… ну-ка, ну-ка… отсечь его напрочь… Что-о?– рявкнул он, безобразно выругавшись.– Да неужели так-таки напрочь? Не ты один умеешь отсекать, старый хрен!
Он схватил со стола большие ножницы и ворвался в смотровую.
Говорят, что рыба-солнечник вскрикивает, попавшись в руки человеку; из насекомых одна лишь гусеница бабочки «мертвая голова» способна слабо взвизгнуть от ужаса; в растительном же мире только мандрагора издает предсмертный вопль – до сих пор было так.
Романтика жива и приключения ждут[59]
Множество чертовщины таится в ясной и ветреной мартовской ночи. Маленькая яркая луна плывет в вышине над Фэйрлон-авеню в самом сердце жилого поселка Свитхолм. Новенькие дома купаются в ее молочно-белом свете, вот только затемненные окна задумчиво и мрачно глядят по сторонам, словно глубоко посаженные глаза или пустые глазницы. Вокруг растут молодые миндальные деревца, обыкновенно похожие на детский рисунок. Но теперь, когда их слабенькие ветки негромко шуршат на ветру, они кажутся шаманскими письменами на белых костях хрупкой ясной ночи.
Ветер заставляет человека уткнуться подбородком в воротник пальто, трепещущего, как обрывок ткани, и изогнуться наподобие серпа, чтобы пробить себе дорогу сквозь его порывы… Его лунная тень в шляпе-котелке, словно вырезанная из куска жести, упорно рассекает асфальт и кажется более надежной, чем он сам – возможно, она и есть подлинный человек, мистер Уоткинс. За поворотом, скрытая от взоров, другая фигура, тоже в котелке и тоже изогнутая серпом, прокладывает себе путь сквозь ледяной ветер. Быть может, это тень тени. Быть может, сама Смерть. Но на самом деле это всего лишь мистер Госпорт.
Вагон полночного поезда, из которого он вышел на станции, был в самом дальнем конце перрона. К тому же у него развязался шнурок. Объяснение есть всему – иногда даже два объяснения. Эти два проясняют, почему мистер Госпорт примерно на сто ярдов отстал от мистера Уоткинса.
Мистер Уоткинс с легкой улыбкой, заткнутой за поднятые лацканы, словно булавка для шарфа, с видом отчаянного и безнадежного превосходства обозревал монотонную череду домов на Фэйрлон-авеню. Это было с его стороны проявлением черной неблагодарности, поскольку однообразие порождалось тем, что каждый дом был построен наилучшим образом, доступным за свои деньги. Однако Уоткинс, пивший и веселившийся субботним вечером в исключительно мужской компании, был полон куража и задора, он позабыл осторожность и отринул всякую благодарность. Он решил, что в понедельник ограбит банк, в котором служит, и улетит в Южную Америку, где обустроит себе роскошный дворец.
Насколько же отличны были мысли мистера Госпорта, когда он, скрытый от взоров за поворотом, прокладывал себе путь на ветру и тоже оглядывал монотонную череду домов на Фэйрлон-авеню! Старина Госпорт полностью понимал, что каждый дом – лучший из возможных за свою цену. Ему было известно, что каждая побеленная стена есть позвонок в хребте страны. Он считал, что жизнь маленького человека так же полна романтики и приключений, как и жизнь пиратов былых времен. Журналисты говорили ему, что улицы вроде Фэйрлон-авеню суть жемчужины мира, ожерелья простых радостей и горестей, четки, в которых каждый ухоженный дом есть драгоценный камень. Беда была в том, что он не испытывал любви к драгоценностям и очень хотел умереть. «Я неспособен оценить лучшую из жизней в лучшем из всех возможных жилых поселков, – говорил он себе. – Завтра я приведу все дела в порядок и буду особенно нежен с Милли. А в понедельник уеду далеко-далеко, туда, где деревья больше здешних миндальных, и повешусь на ветке одного из них».
Шагавший впереди Уоткинс упоенно подхлестывал свое воображение видами изящных линий будущего дворца. Его остановил вид тусклого света за входной дверью. «Вот мы и пришли», – сказал он себе, а потом прошел по дорожке и открыл дверь, сразу оказавшись в домашнем тепле. За дверью его приветствовал расходившийся в три конца коридор, очень популярный в проектах домов на Фэйрлон-авеню.
Через несколько секунд полный храбрости Уоткинс повесил шляпу и пальто на вешалку, выключил свет в прихожей и стал тихонько пробираться наверх, в спальню.
Все еще на холоде, по прежнему рассекая чувствительным носом арктические потоки ветра, мистер Госпорт миновал его погрузившийся в темноту дом. Через четыре номера дальше по улице его слезившиеся глаза увидели тусклый свет за дверью прихожей. «Вот я и дома», – со вздохом подумал он.
Наверху в первом доме мягко ступавший, чтобы не разбудить жену, Уоткинс сбросил одежду, выкатил грудь колесом, почесал зад, натянул пижаму и скользнул в кровать. Его жена отреагировала на приход мужа приглушенным мычанием.
Две гусеницы человека, замершие в хлопковом коконе, ждали приближения сна и полета на крыльях грез.
Однако много таится чертовщины в субботней ночи. Что же такое вытянуло даму из сна, словно царицу Савскую из дивной Африки, и отвлекло джентльмена вроде Соломона от созерцания своего дворца? То ли самое, что вот уже три года угасало между ними, или же нечто совсем иное? Похоже, что нечто совсем иное.
Что-то очень похожее – то есть, совсем иное – в то же самое время происходило с мистером Госпортом.
Обе четы хорошенько поспали воскресным утром, а когда проснулись, то дамы проделали такое, чего не делали с самого медового месяца. А именно – с улыбкой встали в полутьме зашторенных спален и поспешили вниз, чтобы приготовить утренний кофе.
Уоткинс, окончательно проснувшись, услышал раздававшийся снизу перезвон посуды. Он улыбнулся, потянулся, хмыкнул, выгнул грудь колесом и с застенчивой улыбкой отдался теплому наплыву счастья. Оно, словно Гольфстрим, унесло его мысли из Южной Америки и осыпало цветущими бутонами все миндальные деревья на Фэйрлон-авеню.
Уоткинс спустился вниз и вошел в маленькую кухню. Там дымился свежезаваренный кофе, а фигура любимой в свежем цветастом халате клонилась над плитой. Он весело и любя ущипнул ее и взялся за газету.
«Как мужественно!» – подумала она.
В ту же самую минуту мистер Госпорт спускался по лестнице примерно в том же настроении. Ему тоже нравились аромат свежезаваренного кофе и склонившаяся над плитой дивная фигура в цветастом халате. Он одарил долгим и благодарным поцелуем нежные завитки волос на ее затылке, а после взялся за газету.
«Как элегантно!» – подумала она.
– Эй, что такое? – спросил мистер Уоткинс, когда отхлебнул кофе и с улыбкой пробежал заметку о сбежавшем банковском служащем, арестованном в Саутгемптоне. – Это что такое? Почему в воскресной «Телеграмм» нет детективного рассказа по реальным событиям?
– Это не «Телеграмм», – с удивлением проговорила дама, отводя глаза от плиты. – А вы, – продолжила она, повышая голос, – не мой муж.
С этими словами она упала на пол в глубоком обмороке.
– Я вчера не в ту дверь вошел, – пробормотал Уоткинс. – Надо быстрее домой бежать.
Он торопливо натянул одежду и выскочил на улицу. По пути ему попался мистер Госпорт, с которым он не был знаком. Оба так лихорадочно размышляли о том, как оправдать свою задержку в городе на всю ночь, что вовсе не заметили друг друга.
Мистер Уоткинс нашел миссис Уоткинс, а мистер Госпорт – миссис Госпорт в весьма возбужденном состоянии из-за необъяснимого отсутствия мужей, но дамы были слишком рады их возвращению, чтобы излишне придираться к их очень похожим оправданиям.
Оба получили к воскресному обеду отличный кусок говяжьей вырезки, а после обеда вздремнули, пока их жены смотрели в окно. Их сны не были лишены приятности, а когда они проснулись, Фэйрлон-авеню уже не казалась настолько однообразной, чтобы оправдать стремление к преступлению или к самоубийству. Сколько длилось бы это радостное настроение без подпитки извне, сказать невозможно. К счастью, вскоре миссис Госпорт познакомилась с миссис Уоткинс, ища потерявшегося котенка, и две семьи сделались закадычными друзьями, проводили вместе почти все вечера, выходные и летние отпуска.
Эти прекрасные отношения окончательно лишили Фэйрлон-авеню монотонности и продолжались бы по сей день, если бы прошлой весной не случилось их некоторого охлаждения ввиду отказа мистера Госпорта одолжить мистеру Уоткинсу газонокосилку.
Хищная птица[60]
Дом некогда прозванный Инженерским, теперь пустует. Срочно переброшенный из «Батон-Ружа» инженер отказался от дома, не выдержав там и месяца, и на свои кровные деньги сколотил себе двухкомнатную хибару на самой что ни на есть дальней границе земель концерна.
Крыша Инженерского провалилась, в окнах по большей части выбиты стекла. Как ни странно, ни одна птица не вьет гнезда под свесом крыши и не пользуется укромными комнатами. Нормальный пустующий дом становится отличным прибежищем для крыс, а также для мышей – простых и летучих, но здесь тишину не нарушали ни писк, ни взвизг, ни шорох. Лишь твари, совершенно чужеродные человеку, твари, наиболее отдаленные даже от таких, которые приходятся человеку седьмой водой на киселе, – лишь термиты, тарантулы да скорпионы равнодушно устраивали здесь себе жилище.
За какие-то считанные годы сад Эдны Сполдинг исчез с лица земли, словно его и не бывало. Веранда, где они с Джеком сиживали по вечерам, оба такие счастливые, – форменным образом гниет под бременем наметенных туда песка и веток. Молоденькое деревце, разрастаясь, высадило уже доски, обрамлявшие окно гостиной, и теперь они торчат как негнущиеся пальцы перепуганного человека. В углу все еще красуется прочно сработанная жердочка для попугая: уж к ее-то дереву не прикасались ни термиты, ни черви-древоточцы.