Пока его таскали по судам, он хранил мрачное молчание, изредка заглядывая лишь в газеты, пестревшие анонсами книги, которую он подложил Дарли. Узнав, что продано больше ста тысяч экземпляров романа, он перестал владеть собой и оскорбил судью. Когда эта цифра удвоилась, он от отчаяния попытался было сознаться в подлоге, но его признания сочли грубой симуляцией безумия. Кончилось тем, что судебные материалы по его делу составили сами по себе целый том и были выпущены массовым изданием. Его забрали и посадили за решетку.
«А все потому, – сокрушался он, – что я захотел в одежде покрасоваться перед публикой. Теперь, правда, одежда у меня есть, но она мне не нравится, к тому же и публику сюда не пускают». В результате он люто возненавидел литературу, а всякому, кто ненавидит литературу, да еще на долгие годы посажен за решетку, можно только глубоко посочувствовать.
Что же касается Дэнниса Дарли, то, вернувшись, он стал так знаменит, что за отсутствием времени не удосужился даже раскрыть свою книгу, а потому оставался в счастливом неведении относительно подлога. Теперь, если его жена размышляет о славе и богатстве, которых добился ее муж, либо вспоминает тот день, когда она, оказавшись в железных тисках антропоида, чуть было не поддалась ему, то спешит к супругу и бросается к нему на шею. Ее объятия и поцелуи доставляют Дарли несказанное удовольствие.
Ночь! Молодость! Париж! И луна![62]
Обидевшись на весь мир, я снял большую студию в Хэмпстеде. Здесь я решил жить в полной отчужденности, пока мир не приползет ко мне на коленях, жалко бормоча извинения.
Студия была большая, с высоким потолком и высокой же платой за аренду. К счастью, костюм на мне был добротный, и я обладал неутолимым аппетитом к селедке. Я жил здесь счастливо и скудно, довольный просторной комнатой с темнотой по углам и несуразной маленькой галереей под потолком, где поставил и тут же запустил свой фонограф. Мне также пришлась по душе маленькая кухонька с грустными вечнозелеными растениями, которая дверью выходила на улицу. Я никого не видел. Мое настроение походило на небольшую бомбу, но такую, которая не имела намерения вот-вот начать тикать.
Хотя у меня и не было намерения никуда уезжать, я не смог устоять перед искушением купить большой чемодан, который увидел у входа в лавку старьевщика. Меня привлек его старомодный вид, ибо я сам надеялся сделаться старомодным, и его размер, ибо я не крупной комплекции, а также его плавные резные изгибы на крышке, потому как я всегда любил всяческие изгибы. Но больше всего на мое решение повлияло замечание торговца, который ковырял в носу, стоя на обшарпанном пороге своего заведения.
– Такие вещи, – изрек он, – всегда пригодятся в хозяйстве.
Я уплатил четыре фунта и заказал доставку большого черного вместилища на машине в мою студию. Там я поставил его на той самой небольшой галерее, которая непонятно зачем тянулась вдоль дальней стены.
Сделка оставила меня без денег. Я почувствовал, что придется сдать студию в аренду. Это была сплошная тоска. Я телефонировал агентам, и вскоре они устроили, что их клиент, некий Стюарт Масгрейв, явится осмотреть мое скромное жилище. Я согласился с небольшой оговоркой.
– Мне бы хотелось отсутствовать во время этого осмотра. Ключ будет в двери. Потом вы мне сообщите, берут ли студию внаем.
Чуть позже мне сообщили, что студия взята внаем.
– Я уеду, – сказал я, – в четыре часа в пятницу. Незваный гость может прийти в четыре тридцать. Ключ будет в двери.
Без чего-то четыре в пятницу я обнаружил, что столкнулся с проблемой. Когда сдают студию, запирают свою одежду в стенной шкаф, как раз и предназначенный для этой цели. Я так и сделал, но остался голым. После собирают чемодан. Чемодан у меня имелся, но было нечего туда положить. Я распрощался с миром. Вот моя студия – сдана внаем. А вон мир. Если и есть что-то еще, кроме этих двух вещей, то оно едва ли представляет практическую пользу.
Пробил означенный час. Я разрубил гордиев узел, перешел Рубикон, сжег свои корабли, открыл чемодан и залез внутрь. В четыре тридцать явился незваный гость. Затаив дыхание, я выглянул в крохотную подзорную отдушину. Меня ждал сюрприз. Я полагал увидеть юношу, вовсе обделенного привлекательными качествами. но Стюарт Масгрейв оказалась девушкой, одаренной много чем.
Она внимательно огляделась по сторонам, открыла все ящики и осмотрела все углы. Попрыгала на большой диван-кровати. Даже взошла на никому не нужную галерею, перегнулась через перила, прочла пару строк из монолога Джульетты, а потом приблизилась к моему скромному убежищу.
– Не буду тебя открывать, – сказала она. – Вдруг в тебе спрятано тело.
Я подумал, что чутье у нее превосходное. Да и цвет лица тоже был просто божественный.
Чрезвычайно интересно наблюдать за молодой женщиной, считающей, что она одна в большой студии. Никогда не знаешь, что она сделает в следующую минуту. Очень часто, лежа там один, я и сам не знал, что стану делать дальше. Вот только я в самом деле был один. Она тоже так думала, но я-то знал. Это придало мне ощущение уверенности и могущества.
С другой стороны, я скоро без памяти в нее влюбился. К моему ужасу, у меня было стойкое подозрение, что она не отвечает взаимностью. Да и как она могла меня полюбить?
Ночью, когда она спала в соблазнительной позе, я тайком спустился вниз, вымыл посуду, ее туфли и подъел курицу, которую нашел в холодильнике.
– Вот ведь как, – сказала она подруге, – в студии фея поселилась.
– Поставь ей молока, – ответила подруга.
Все шло гладко. Нет ничего более хрупкого, чем невысказанная любовь, возникшая между уставшим от мирского поэтом и прекрасной юной художницей, такой свежей, такой естественной и такой совершенно лишенной саморефлексии.
Как-то раз, надо признаться, я споткнулся об угол ковра.
– Кто здесь?! – вскрикнула она, внезапно проснувшись ото сна, в котором знаток живописи любовно превозносил ее офорты.
«Мышь», – телепатически пискнул я ей, замерев на месте. Она снова заснула.
Несколько дней спустя ее отправили в царство Морфея куда более грубым способом. Почти весь вечер она отсутствовала, а потом вошла в компании мужчины, который мне сразу очень не понравился. Чутье никогда меня не подводит: он не пробыл в студии и получаса, как уже вынудил ее сказать:
– Прошу, не надо.
– Да, – сказал он.
– Нет, – ответила она.
– Нужно, – сказал он.
– Не нужно, – возразила она.
– Я должен, – настаивал он.
– Не должен, – парировала она.
Крупица изящного чувства убедила бы его, что не может быть счастья между людьми, столь расходящимися во мнениях. У любой пары должна быть точка воодушевленного согласия хоть в каком-то вопросе, например в отношении к молоку. Но, какими бы ни были его чувства, изящными их назвать было нельзя.
– Зачем ты меня сюда привела? – фыркнув, спросил он.
– Посмотреть мои офорты, – ответила она, закусив губу.
– Ну, тогда…
– Я думала, ты покупатель.
– Я и есть покупатель. И мы еще поторгуемся.
С этими словами он ударил ее в висок. Она упала, помертвевшая, онемев и неловко обмякнув.
– Вот черт, – сказал он. – Я убил ее. Прикончил. Меня повесят. Если только… я не скроюсь.
Мне пришлось признать в этих словах холодную логику. На мгновение поэт во мне против воли преклонился перед человеком приземленным, человеком действия.
Он торопливо раздел ее.
– Вот черт, – сказал он. – Жаль, что я так сильно ее ударил.
Злодей взвалил ее на плечо, перехватив ноги. Потом поднялся на полутемный балкон. Открыл чемодан и засунул ее внутрь. «Замечательно! – подумал я. – Вот она в ее состоянии, а вот я в моем состоянии. Знай она, что мертва, то обрадовалась бы». Эта мысль была горькой.
С рассветом он отправился за такси. Шофер поднялся вместе с ним, и они вместе отнесли чемодан к ждавшей внизу машине.
– Твою налево, тяжеленный какой! – воскликнул водитель. – Чой-то там у вас?
– Книги, – с невиданным спокойствием ответил убийца.
Если бы я додумался сказать: «„Потерянный рай“ в двух томах», то так бы и сказал прямо там, и на этом история бы закончилась. Однако нас загрузили в такси, и мы двинулись в сторону вокзала «Виктория».
В щель ворвался прохладный ночной воздух. Та, которую я оплакивал как мертвую, втянула его и вздохнула. Вскоре она полностью пришла в себя.
– Кто вы? – с тревогой в голосе спросила она.
– Меня зовут Эмилия, – тактично ответил я.
– Вы шутите, – сказала она.
– А вас как зовут? – осведомился я.
– Стюарт, – ответила она.
Я не смог сдержаться и проговорил:
– В таком случае я – Флора Макдональд.
Так, шаг за шагом, я приближался к щекотливому вопросу моей до того безнадежной любви.
– Лучше бы я умерла, – произнесла она.
Я ответил:
– В каком-то смысле вы уже умерли. К тому же я ваша фея. Или же это все просто сон, и вы вряд ли можете себя в нем винить. Так или иначе, я полагаю, что он повезет нас в Париж.
– А ведь я всегда мечтала о медовом месяце в Париже, – сказала она.
– Парижская луна! – воскликнул я. – Книжные развалы на набережных! Ресторанчики на левом берегу!
– Цирк Медрано! – подхватила она.
– Гранд Опера!
– Лувр! Ле Пти-Пале!
– Ле Беф сюр ле Туа!
– Дорогой! – воскликнула она. – Не будь так темно, я показала бы тебе свои офорты, если бы только взяла их с собой.
Мы были в полном восторге, мы слышали, как берут билет до Парижа. Нас зарегистрировали, почти что поженили, и мы смеялись над качкой парома. Однако вскоре нас понесли вверх по бесконечной лестнице.
– Mon Dieu, mais que c’est lourd![63] – ахнул коридорный.– Qu’est-ce qu’il y a dans cette malle?[64]
– Des livres[65]