– Милостивый государь, – сказал он, – на этот счет вы можете быть совершенно спокойны.
– Вроде бы и так, – сказал молодой человек, – но сегодня утром, на работе, я ощутил нестерпимое любопытство, почти непреодолимый позыв прыгнуть из окна и посмотреть, что я увижу.
– Вам пришлось бы, к стыду своему, убедиться, – сказал психиатр, – что ваш опрометчивый поступок лишен каких бы то ни было оснований. Ваша невеста не является моей пациенткой и, значит, не могла быть под влиянием того безвреднейшего психического аффекта, в силу которого чувственные эксцессы субъекта излечения переключаются на лечащего врача. К тому же у нас существует профессиональная этика, и ничего такого и тому подобного в кабинетах не происходит. Нет, милостивый государь, все, что вы описали – сравнительно неосложненное состояние, навязчивое сновидение, невротическое побуждение, – все это со временем вполне излечимо. Три-четыре сеанса в неделю – и буквально за несколько лет вы пойдете на поправку.
– Помилуйте, доктор, – воскликнул в отчаянии молодой человек, – ведь я же вот-вот ударюсь оземь!
– Но всего лишь во сне, – увещевал его психиатр. – Запомните это накрепко и заметьте в особенности, как высоко вы при этом подскочите. А пока что возвращайтесь на службу, продолжайте работать и тревожьтесь как можно меньше.
– Попробую, – сказал молодой человек. – Но ей-богу, вы поразительно похожи на себя, каким я вас видел во сне, – вот и галстук у вас заколот такой самой жемчужной булавкой.
– Эта булавка, – сказал психиатр с улыбкой и прощальным поклоном, – получена в подарок от одной весьма небезызвестной дамы, которой все время снилось, что она падает.
С этими словами он прикрыл дверь за посетителем, и тот удалился, упрямо и угрюмо покачивая головой. А хозяин кабинета сел за свой стол и сложил кончики пальцев, как это всегда делают психиатры при оценке стоимости нового пациента.
Его подсчеты прервала секретарша, чья голова показалась в дверях.
– К вам мисс Мимлинг, – оповестила она. – Ей назначено на два тридцать.
– Пусть войдет, – разрешил психиатр и поднялся навстречу новоприбывшей молодой женщине, похожей на встрепанную мышь, которой на голову выплеснули ведро перекиси водорода. Она была в чрезвычайном волнении.
– Ой, доктор,– сказала она,– ну я просто не могла вам не позвонить, потому что, когда ваша фамилия оказалась в телефонной книге, я, конечно, сразу поняла, что это вы. Я видела вашу фамилию на дверной табличке! Во сне видела, доктор! Во сне!
– Давайте-ка мы это спокойненько обсудим, – предложил целитель душ, пытаясь усадить ее в глубокое кресло. Однако ей там не сиделось, и она примостилась на краешке стола.
– Не знаю, вы, наверное, считаете, что сны вообще-то пустяки, – заговорила она. – Но это был такой, ну, необыкновенный сон.
Мне приснилось, что я подхожу к вашей двери и вижу табличку с вашей фамилией, такую самую, как и взаправду. Я потом полезла в телефонную книгу, а там оказалась ваша фамилия, такая самая, как во сне. Тут я и решила, что мне непременно надо с вами повидаться.
Вот, а мне снилось дальше, что я зашла к вам в кабинет и сижу на столе, в точности как сейчас, и вам что-то говорю, и вдруг – я, конечно, знала, что это всего только сон – я ощутила такое чувство… ну вот даже стесняюсь вам сказать. Мне показалось, будто вы мой отец, мой старший брат и один мой знакомый, его звали Герман Майерс, и все они – это будто бы вы. Я не знаю, как я могла такое почувствовать даже во сне, я ведь помолвлена и люблю своего жениха до потери сознания, а я думала, что до потери подсознания тоже. Ой, какая я гадкая!
– Милая барышня, – проворковал психиатр, – это всего-то навсего явление эмоционального переключения, которое может случиться с каждым и, как правило, с каждым случается.
– Но я не просто переключилась, – сказала она, – я пересела к вам на колени, вот так, и потом вот так обняла вас за шею.
– Ну, ну, – ласково остерег ее психиатр, – по-моему, вы воспроизводите свой сон под влиянием невротического импульса.
– А я всегда все воспроизвожу, – сказала она. – Поэтому меня зовут на любую вечеринку и называют душой общества. Но, доктор, потом я случайно обернулась к окну, вот так, и… Ай! Это он! Это был он! Это был Чарли! Как он на нас страшно поглядел на лету!
Мэри[74]
В давние времена стояла – надеюсь, она осталась там и теперь, – среди холмов и лощин Норт-Гемпшира деревня под названием Уфферлей. В каждом саду там росло по огромной яблоне, и однажды, когда их ветви алели, усыпанные спелыми плодами, а свежеубранный картофель лежал, поблескивая на солнце, между гороховыми и капустными грядками, в деревню вошел молодой человек, который там раньше никогда не бывал.
Он остановился на дорожке прямо против калитки дома миссис Хеджес и заглянул в сад. Собиравшая горох Рози услышала робкое покашливание, повернулась и потянулась через изгородь узнать, что тому нужно.
– Я хотел узнать, – ответил молодой человек, – не сдает ли кто-нибудь в деревне комнату внаем.
Он поглядел на Рози, чьи щеки рдели краснее спелых яблок, а волосы золотились таким блеском, что нежнее и представить нельзя.
Рози взглянула на него в ответ. Он носил синюю фуфайку вроде той, что носят моряки, но на моряка едва ли походил. Лицо у него было загорелое, простое и приятное, волосы черные. Он был немного обтрепанный и застенчивый, но что-то в нем явно говорило, что он не какой-нибудь бродяга.
– Я спрошу, – сказала Рози.
С этими словами она побежала к матери, и миссис Хеджес вышла переговорить с молодым человеком.
– Мне нужно неделю пожить рядом с Андовером, – сказал он, – но вот в городе останавливаться не хочу.
– Койка есть, – ответила миссис Хеджес. – Если не погнушаетесь есть вместе с нами…
– О конечно, сударыня, – произнес он. – Лучше и быть не может.
Обо всем быстро договорились. Рози собрала еще одну горсть гороха, и через час новый жилец уже сидел с ними за ужином. Сказал, что звать его Фред Бейкер, но дальше молчал из вежливости, так что в конце трапезы миссис Хеджес пришлось напрямик спросить его, чем он зарабатывает на жизнь.
– Ну, сударыня, – ответил он, глядя ей в глаза, – занимался я то тем, то сем с самой юности, но однажды услышал поговорку о том, как прожить в нашем мире: «Корми народ или развлекай». Вот этим-то я и занимаюсь – разъезжаю со свиньей.
Миссис Хеджес никогда и слыхом не слыхивала о подобном.
– Вы меня удивляете, – продолжал Фред. – Так вот, говорят, в лондонских концертных залах на свиньях целые состояния делают. Хрюшки слова составляют, считают, складывают, на вопросы отвечают и все такое. Но вот пусть погодят, – с улыбкой проговорил он, – пока Мэри не увидят.
– Так зовут вашу свинью? – спросила Рози.
– Ну, – застенчиво ответил Фред, – я так ее между нами называю. Но для публики она Золя. Я решил назвать ее на французский манер. Так пикантнее, пардон за выражение. Но в фургоне я зову ее Мэри.
– Вы в фургоне живете? – воскликнула Рози, с восторгом представив себе что-то вроде кукольного домика.
– А то, – ответил он. – У нее своя койка, у меня своя.
– По-моему, так негоже, – заметила миссис Хеджес. – Только не со свиньей, нет.
– Она у меня чистенькая, будто новорожденный младенец, – ответил Фред. – А что до компании, так она почти как человек. Но все равно, постоянные переезды ей не по нраву. Как говорится, по горам, по долам. Между нами говоря, я не успокоюсь, пока не пристрою ее в какой-нибудь большой лондонский театр. Вот как-нибудь увидите нас в Вест-Энде.
– А по мне, так лучше нету, чем в фургоне жить, – проговорила Рози, которой вдруг захотелось много чего сказать.
– Фургон у меня красивый, – продолжал Фред. – Занавески там, знаете ли. Горшок с цветами, маленькая печка. Я уж как-то привык. Представить себе не могу, что остановился бы в большой гостинице. Но только Мэри надо думать о карьере. Я не хочу мешать проявлению ее таланта, вот так.
– А она большая? – поинтересовалась Рози.
– Дело не в размерах, – ответил он. – Ширли Темпл ведь ценят не за размеры. Штука в ее уме и в личности. Она умней целого вагона мартышек! Вы бы ей понравились, мне кажется. Да, обязательно. Иногда я боюсь, что ей со мной скучновато, я ведь с дамами особо дела не имел.
– Ну что вы говорите, – лукаво заметила миссис Хеджес, чтобы соблюсти приличия.
– Чистая правда, сударыня, – сказал он. – Я всегда в дороге, с самых пеленок. Корзины и метлы, кастрюли и сковородки, немного акробатики и вот теперь Мэри. Двух дней на одном месте не живу. Вовсе некогда знакомиться.
– Но ведь здесь вы пробудете целую неделю, – бесхитростно заметила Рози. Тут ее щеки разом вспыхнули во сто крат краснее, чем раньше, поскольку миссис Хеджес бросила на нее многозначительный взгляд, заставив понять, что ее слова можно истолковать превратно.
Однако Фред ничего не заметил.
– Да, – кивнул он, – неделю здесь пробуду. А почему? На рыночной площади в Андовере она наколола себе копытце гвоздем. Закончила номер и свалилась. Сейчас она в ветлечебнице, бедняжка.
– Ой, бедненькая! – согласилась Рози.
– Я так перепугался, – признался Фред, – что с ней что-то серьезное. Но она, похоже, выкарабкается, а я воспользовался случаем, чтобы немного подремонтировать фургон. Вскоре мы с ней снова двинемся в путь. Пойду завтра ее проведать. Может, найду немного ежевики, чтобы она полакомилась, так сказать.
– В низинке у Горсли, – сказала Рози, – ежевика крупная и сочная.
– Ага! Вот если бы знать, где эта низинка… – нерешительно проговорил Фред.
– Быть может, утром, если у Рози время выдастся, она вам покажет, – сказала миссис Хеджес, которая уже начала ощущать ее расположение к юноше.
И точно, утром у Рози выдалось время, она показала Фреду низинку и даже помогла набрать ягод. Чуть позже, вернувшись из Андовера, Фред рассказал, что Мэри набросилась на ежевику, как на самое изысканное лакомство, и наверняка, умей она говорить, передала бы Рози особую благодарность. Ничто так не трогает, как благодарность бессловесного животного, и Рози решила каждое утро вместе с Фредом собирать ежевику для больной свинки.