Так они и поступили, и Берти с Юстасом стали красоваться на расклеенных по всему району афишах. Наступил судьбоносный вечер, Сэди села в первом ряду и чуть шею не свернула, считая зрителей, поскольку очень переживала за свои сбережения.
Страхи ее быстро рассеялись, поскольку зал наполнился под завязку. Вскоре поднялся занавес, и на сцене показался Юстас, кланявшийся как Свенгали. Берти также снисходительно отвечал на аплодисменты.
«Какие, должно быть, замечательные пружины вставил в него Юстас, – подумала Сэди. – Похоже, ему все по плечу. И, конечно, он куда симпатичнее Чарли Маккарти».
Началось представление, и, к великому огорчению Сэди, вскоре возникли определенные трудности. Юстас посадил Берти себе на колени и засыпал его старыми затертыми остротами, которые прочитал на последних страницах книжки про чревовещание. Потом оказалось, что он недостаточно тщательно проштудировал первые страницы, потому что голос его обладал легкостью свинцовой болванки. Более того, пружины в челюстях куклы упорно отказывались работать, и вскоре всем стало ясно, что чревовещатель из Юстаса никудышный.
Публика начала свистеть и смеяться. Юстас, понятия не имевший, что что-то пошло не так, принял это за свидетельство того, что представление идет выше всяких похвал, поэтому с улыбкой подошел к рампе и пригласил всех желающих без промедления поколоть куклу булавками.
Всегда находятся люди, не способные отказаться от подобного приглашения. Они взобрались на сцену, им раздали огромные булавки с декоративными головками, но, как только первая из них вонзилась в Берти, он издал отчаянное «Ай!», которое эхом разнеслось по залу и убедило всех, что на сцене даже не настоящая кукла.
Это переполнило чашу терпения зрителей, которые ощутили, что их дважды обвели вокруг пальца в разные стороны. Тотчас поднялся переполох, влетела полиция, и деньги за билеты пришлось вернуть. Юстасу, приехавшему на такси, пришлось шагать домой на своих двоих, сгибаясь под весом Берти и под градом упреков Сэди, которые вынести было ничуть не легче.
Добравшись домой, он положил манекен на диван и замер, повесив голову, как потерпевший полное поражение. Сэди продолжала наседать на него с упреками, потому что очень остро переживала расставание с деньгами и больше не верила в не знаю сколько сотен тысяч долларов в год.
– Ты это все нарочно! – бушевала она. – Ты нарочно все испортил!
– Нет, дорогая, ничего подобного, – оправдывался он. – Признаюсь, что с чревовещанием у меня и вправду неважно.
– Хватит врать! – говорила она. – Хватит кривляться! Это «Ай» было просто шедевром! Ты продемонстрировал свой талант в самый неподходящий момент.
– Нет-нет, – защищался Юстас. – Я не айкал! Я был так же ошарашен, как остальные.
– Если не ты, то кто же айкнул? – не унималась она.
– Откуда мне знать? – ответил он. – Пожалуй, это мог быть импресарио Чарли Маккарти, просочившийся в зал с фальшивой бородой, чтобы стереть в пыль многообещающего конкурента.
– Чушь собачья! – вскричала она. – Ты сам айкнул, и ты это знаешь.
– Что ж, может быть, – согласился Юстас. – Все-таки булавка впилась в дитя моего гения, а у меня тонкая натура, хоть сейчас я и практикующий чревовещатель. Но если так, то заверяю тебя, Сэди, я сделал это бессознательно.
– Так же бессознательно, как и ущипнул меня, – фыркнула Сэди.
– Клянусь, это был бессознательный щипок, – сказал Юстас.
– Вовсе нет, – проговорил Берти, уже некоторое время взиравший на эту печальную сцену с надменным выражением лица. – Сэди права, как обычно. Это я ее ущипнул. Более того, я сделал это совершено сознательно и до сих пор все помню в подробностях.
– Но мы же не женаты! – взвизгнула Сэди. – Мы даже не помолвлены. Что же нам делать?
Она захихикала, потом закрыла рот ладонью и посмотрела на манекен большими, полными упрека глазами.
– Что ты такое?! – закричал совершенно огорошенный Юстас. – Говори! Говори!
– Хочу – говорю, хочу – молчу, – ответил манекен.
– Ты, должно быть, какая-то проклятая душа, – провозгласил Юстас, – выпущенная на поруки из ада, заскочившая ко мне в печку погреться и нашедшая там мой шедевр?!
Фигура надменно улыбнулась.
– Возможно ли, – продолжал вещать Юстас, – что глина у меня на заднем дворе та самая, из которой был вылеплен Адам?! Но это означает, что Бруклин – задворки райского сада.
Манекен расхохотался в открытую.
– Или мне удалось то, – продолжал Юстас, – что не удалось всем ученым, и я превратил мертвую глину в органическую коллоидную материю, полную жизни и энергии? Иного объяснения нет. В таком случае я величайший скульптор на планете!
– Понимай, как хочешь, – заявил манекен. – В любом случае, чревовещатель из тебя никакой, а именно чревовещанием можно заработать не знаю сколько сотен тысяч долларов в год.
– В этом есть доля правды, – согласился Юстас. – Но раз ты так здорово разговариваешь, теперь мы уж точно закатим сногсшибательные представления.
– Нет уж, в статисты к тебе я не пойду, – заявил Берти. – У меня есть внешние данные, и я личность. Не стану я сидеть у тебя на коленях. Если хочешь, можешь сам сесть ко мне на колени, а я поведу представление и стану загребать деньги.
– Я?! К тебе на колени?! – возмутился Юстас. – Да никогда в жизни!
– О, это не так уж неприятно, – сказал Берти. – Давай, попробуй. Не хочешь? Тогда, может, дама попытается?
– И попытаюсь, – ответила Сэди. – По-моему, нельзя вот так просто отказываться от не знаю скольких сотен тысяч долларов в год.
С этими словами она уселась на колени к манекену.
– Нравится, дорогуша? – спросил тот.
– Думаю, нам надо обручиться, – проговорила она. – Даже более того, я думаю, нам надо пожениться.
– Насчет этого не переживай, – пообещал манекен, взяв ее за подбородок. – На сцене другие порядки. Мы, артисты, народ практичный.
– Тогда избавьте мою мастерскую от вашей практичности, – заявил Юстас. – Я возвращаюсь к идеалам. Никакого больше чревовещания, никакой больше глины, никаких больше пружин! Буду ваять надгробные памятники и, клянусь, не пожалею на них камня!
– Дело твое, – произнес манекен. – Мы с Сэди составим прекрасную пару.
– Булавки ей не понравятся, – заметил Юстас.
– Никаких булавок, – пообещал манекен, ободряюще поглядев на Сэди. – Только вот такие пустячки.
С этими словами он снова ее ущипнул почти как в первый раз, вот только сейчас она взвизгнула сочнее и громче.
– Визжишь ты сочно и громко, – обратился к ней Юстас, с ледяным спокойствием открывая дверь на улицу. – Не забывай только, что пружины у него в некоторых местах до безобразия старые и ржавые.
С этими словами он захлопнул за ними дверь а потом, вопреки первоначальным намерениям, подошел к оказавшемуся под рукой комку глины и начал ваять из него очень соблазнительную Еву. Однако, не доделав работу, передумал, кое-что исправил и получил в итоге премилого маленького терьера.
Молодость из Вены[83]
Все молодые розовощекие шатены с открытыми лицами ведут себя одинаково, и нет в мире ничего более естественного. Они с одинаковой готовностью и рвением влюбляются в работу и в женщину, а потом разочаровываются в них. Если нефть и Люсиль им больше не по нраву, они очень скоро утешаются сталью и Эстель.
А вот другие молодые люди, похоже, рождены только для одной страсти или, быть может, двух: к одной работе и к одной женщине. Если обе страсти присутствуют, то они бегут по жизни параллельно, как рельсы, они прочны как сталь и так же лишены романтизма. Им изначально суждено продолжаться вечность, и если одна из них угасает, то результаты могут быть самыми печальными. Молодые люди подобного сорта порой бывают очень высоки, стройны до худобы с тонкими, похожими на черепа лицами, глубоко посаженными и горящими глазами, а также ужасно чувственными или ужасно суровыми ртами – трудно разобраться на первый взгляд. Если они бедны, то представляют собой печальное зрелище, если богаты, то похожи на Авраама Линкольна в ту пору, когда он был дровосеком.
Такие молодые люди часто посвящают себя науке, иногда медицине. Их привлекает сам процесс исследования. Если они достаточно умны и достаточно богаты, то учатся у специалистов мирового уровня. Если их интересуют определенные функции эндокринных желез, то они добиваются стипендии Фондов Лилли или Форда, но в былые времена, во времена нашей молодости, они отправлялись в Вену.
Перед тем как отправиться в Вену, Хамфри Бакстер отправился ужинать со знакомой супружеской парой. Те, не имевшие ни малейшего понятия об эндокринных железах, имели, однако, возможность обзавестись тремя театральными билетами для себя и для него. Пьеса оказалась легкой романтической комедией, лишь опосредованно связанной с железами внутренней секреции. Хамфри терпеливо смотрел, пока в удачно выбранный момент в начале первого действия на сцене не появилась Кэролайн Коутс. Хамфри подался вперед. Это движение осталось незамеченным, поскольку все в зале тоже подались вперед.
Можно резонно спросить, по какой причине все эти люди потратили столь значительное количество жизненной энергии на девушку, которая не избежала звания худшей на свете актрисы только потому, что совершенно очевидно вообще не была актрисой. Дело в том, что Кэролайн Коутс была богиней. По-моему, это Александер Вулкотт писал: «Требовать от нее актерского мастерства – все равно, что требовать от настоящей актрисы гимнастических упражнений на трапеции. Талант в этой молодой женщине будет таким же разбавителем, как содовая в виски – чем меньше его, тем лучше. Когда на сцене появляется божественная Афродита, мы не хотим, чтобы она играла как божественная Сара Бернар».
Кэролайн оказалась среди исполнителей в результате невообразимой ошибки в тот самый год, как приехала из Беннингтона. Сразу же стало ясно, что она из тех девушек, что рождаются одна на поколение, чей дар заключается в чем-то большем, нежели талант и красота, и поэтому она обречена на всеобщее обожание. Главным достоинством Кэролайн была ее молодость. Она вызывала у зрителей самую глубокую, живую и проникновенную радость, редчайшее и чудеснейшее из чувств. К тому же, как мне известно из заслуживающих доверия источников, эта Кэролайн обладала добрым нравом, была хорошо воспитана, честна, проста в обращении, добра, весела