и безыскусна, да к тому же пахла как цветочная лавка, что не всегда свойственно богиням.
Хамфри наблюдал этот феномен с сосредоточенностью, которую до тех пор берег для срезов малоизученных эндокринных желез, помещенных на предметное стекло микроскопа. Когда они выходили из театра, он обратился к своим спутникам:
– Вы случайно не знаете эту девушку?
Заметив, что этот вопрос их удивил, он продолжил, не дожидаясь ответа:
– Или кого-нибудь, кто с нею знаком?
– Нет, Хамфри. Она живет в заоблачном мире, и мы ей не чета. Она живет рядом с людьми, имена которых напоминают здания и тонкие блюда. А когда она не на сцене, то плавает на яхтах, посещает игры в поло и все такое. Мы бы даже и этого не узнали, не читай мы воскресных газет.
Хамфри такой ответ ничуть не обескуражил. Он прекрасно знал, что нужна лишь пара-тройка знакомств, чтобы преодолеть расстояние до любого человека на свете. Поэтому он стал расспрашивать всех без исключения знакомых, при этом не скрывая своей цели, и всего через несколько недель уже сидел на террасе с видом на пролив Лонг-Айленд, окруженный людьми с именами зданий и тонких блюд, и разговаривал с Кэролайн Коутс. Он с восторгом обнаружил, что она не имеет никакого понятия о колоссальной важности последних исследований функций желез внутренней секреции, и ему доставило огромное удовольствие поведать ей о том, какие огромные прорывы в области здравоохранения, всеобщего счастья и долголетия сулят эти новые результаты. Можете себе представить, какой эффект произвел этот сухопарый, нескладный молодой человек со впалыми щеками и в совершенно неуместном пиджаке, сидя в рафинированном обществе и рассказывая двадцатитрехлетней знаменитости о влиянии неких неудобоваримых секреций на каких-то жутких безумных детей, ковыряющихся в собственных испражнениях. Конечно же, она страстно, безоглядно, по уши влюбилась в него, и не прошло и месяца, как было объявлено об их помолвке.
Несколько зданий изумленно пошатнулись, некоторые тонкие блюда булькнули и вскипели пуще обычного. Но в общем люди решили, что такой поступок свидетельствует о чистоте души Кэролайн и особой беды в нем нет, потому как вряд ли помолвка продлится долго. Например, что произойдет, когда Хамфри уедет в Вену работать под руководством знаменитого Винглеберга?
– Я пробуду там, – сказал Хамфри, – ровно три года. А если и выйду за это время из лаборатории на сорок восемь часов подряд, то лишь потому, что она сгорела. Вернуться сюда повидать тебя у меня не получится.
– Может, я смогу приехать к тебе в перерыве между спектаклями.
– Хотелось бы, чтобы ты передумала.
– Дорогой, мне, как и тебе, не терпится, чтобы мы поженились поскорее. Но я просто не могу отказаться от премьеры и всех разочаровать. К тому же…
– Тебе нужен еще один спектакль.
– Да. Возможно, смогу приехать, когда его снимут со сцены.
– Говорят, это чертово представление будут давать годами.
– Оно может провалиться уже через полгода. Хамфри, я знаю – ты думаешь, что мне просто очень хочется славы…
– Я такого никогда не говорил.
– Но ведь думал. А если не думал, то ты сумасшедший. Потому что это в крохотной степени правда. Но если я почувствую, что успех захватил меня в плен…
– А как, ты думаешь, он захватывает? Вот так?
Тут разговор прервался на самом важном месте, что очень жаль. Хамфри уплыл на пароходе. Кэролайн сыграла премьеру, ее обожествляли даже больше, чем раньше, и все ждали, что она влюбится в кого-нибудь другого. Но прошел год, прошел другой, пошел третий, а Кэролайн оставалась верна своей клятве. Тому было две веских причины. Она очень любила Хамфри и очень любила себя.
Когда прошло три года, Хамфри Бакстер сел на пароход, и вскоре тот причалил. Он несколько недель воображал себе, как будет выглядеть Кэролайн, когда встретит его, и эта картина так врезалась в его разум, что, читая правую страницу своей книги, он видел ее на левой, будто иллюстрацию. Поскольку все происходило в 1920-х годах, он облек Кэролайн в серебристый мех и фиалки. Окинув взглядом швартовочный трап, он увидел множество мехов и цветов, но никаких признаков Кэролайн.
Хамфри спустился по трапу и вышел за ограждение. Двое людей подошли и подхватили его под руки: это были Дик и Стелла Арчер, те самые, кто познакомил его с Кэролайн и таким образом застолбил права на их отношения. Они пожимали ему руки и смотрели на него, приветствуя в высшей степени сердечно и радушно.
– А где Кэролайн? – спросил Хамфри.
Приветствия испарились, как лопнувший мыльный пузырь. Трое как-то сразу посеревших людей стояли на восточном ветру в огромной неприветливой пустоте причала.
– Кэрри не смогла прийти, – ответила Стелла.
Не осталось никаких сомнений в том, что рот у Хамфри чувственный, необычайно чувственный.
– Она заболела? – спросил он.
– Ну… – протянул Дик.
– Не заболела, – сказала Стелла. – Но прийти не смогла. Хамфри, забирай свои вещи, и поедем в «Ревестель», где за обедом мы все тебе расскажем.
– Что ж, хорошо, – согласился Хамфри.
Они отправились в «Ревестель», где в былые дни очень часто обедали и ужинали. Заказали обед.
– По-моему, вам давно пора мне рассказать, что же случилось, – сказал Хамфри.
– Хамфри, – начала Стелла, – ты должен понять.
Все-таки, пожалуй, было трудно определить, очень чувственный у Хамфри рот или же слегка суровый.
– Продолжайте, – сказал он.
– Мы старые друзья, – произнес Дик. – Сам знаешь, мы с тобой и с Кэрри знакомы черт знает сколько.
Хамфри поглядел на Стеллу.
– Кэрри влюбилась, – сказала Стелла.
Хамфри закрыл глаза. Можно было вообразить, что он заснул или вообще умер. Люди со впалыми чертами лица иногда поразительно похожи на мертвецов.
Однако через несколько долгих мгновений он снова открыл глаза. Дик что-то говорил.
– Когда? – спросил Хамфри у Стеллы.
– В прошлом месяце, Хамфри. И почти сразу же стало слишком поздно тебе об этом писать.
– В кого влюбилась?
– Он очень порядочный человек, – ответил Дик. – На самом деле, это Броди.
– Алан Броди – чемпион по теннису, – добавила Стелла.
– Восемь лет в одиночном разряде, – сказал Дик. – Шесть последних – подряд.
– Алан Броди играл в Европе в мой первый там год, – проговорил Хамфри. – Приезжал в Вену. Какой-то скандал был в гостинице. Поклонницы сцепились. Там такое нечасто случается.
– Он прямо-таки звезда.
– Как и Кэрри?
– Он такой красавец, Хамфри. Встряхивает людей так же, как Кэрри. А вместе они!..
– Она, наверное, сильно изменилась.
– Не совсем, Хамфри. По-моему, она просто поняла, для чего рождена.
– Она рождена вовсе не для этого, – произнес Хамфри негромко, без нажима, но очень убежденно.
– Хамфри, просто подожди, пока не увидишь их вместе.
– Я подожду, – ответил тот.
В Нью-Йорке редко приходится ждать очень долго. Хамфри требовалось опубликовать книгу и у него был издатель, а поэтому ему прислали приглашение на обед в некий ресторан, где собирались люди, знакомые друг другу и репортерам желтой прессы. За соседним столиком сидела женщина, за эндокринные железы которой он заплатил бы небольшое состояние. Внезапно она взвизгнула, а потом Хамфри с чувством, которое на всю жизнь сделало его убежденным противником казни на электрическом стуле, услышал ее возглас:
– Ой, глядите-ка! Влюбленные!
Хамфри не надо было оборачиваться. Он видел, как все смотрят в сторону двери. Ему хватило времени заметить, как на лицах, отягощенных успехом, отразилось простое удовольствие, отчего даже эти лица сделались очень привлекательными. Хамфри не только наблюдал, но и размышлял. «Только что-то очень хорошее, – подумал он, – может настолько преобразить подобные лица».
Все это время вышеозначенные лица поворачивались, словно прожекторы в поисках невидимой цели, глядя на Кэролайн и ее Алана Броди. Внезапно Хамфри обнаружил себя, если можно так выразиться, на линии всех их лучей; это означало, что она оказалась прямо у него за спиной. Он повернулся, и они встретились взглядами.
Все прошло очень мило, дружелюбно и весело. Кэролайн с Броди присели за столик к Хамфри и его издателю. Люди подходили поздороваться и, оставаясь присесть, составляли им компанию. Все много говорили – за исключением Хамфри, от которого долгих разговоров никто и не ждал.
Дело в том, что Хамфри предстояло принять решение. Он был готов поверить своим впечатлениям о том, что приближавшаяся свадьба Кэролайн – событие радостное. Ему хотелось в это верить, по крайней мере, настолько, насколько этого можно ожидать от человека, практически ослепленного ревностью. И в самом деле, если отбросить эту очень человеческую слабость и учесть, что в глубине души Хамфри понимал идиотизм и самовлюбленность, пронизывавшие всю ситуацию, можно сказать, он и вправду верил, что это радостное событие. Что же до желания разнести все вдребезги и вытащить Кэролайн из пропасти – это не что иное, как варварство и атавизм, которым никоим образом нельзя потворствовать.
Кэролайн помогла ему в этом благородном деле. Каждое ее слово и каждый взгляд призваны были смягчить удар. Она, не раздумывая, попросила издателя пересесть и устроилась рядом с Хамфри. Она говорила с ним донельзя заботливо и нежно. Ее взгляд просил его все понять. Улыбка же и лучившееся от нее сияние возвещали, что, даже если он не поймет, на свете есть ценности, которые превыше всего. А когда она смотрела на своего возлюбленного, становилось предельно ясно, что это за ценности. «Да будет так, – думал Хамфри. – Это прекрасное решение». И он, как и все в кружке, стал любоваться счастливой парой, и лучезарный свет, заливавший лица остальных, отражался и на его лице, хотя, без сомнений, и в несколько искаженном виде.
Затем случилась интерлюдия, какая часто происходит в ресторанах, где завсегдатаями являются знаменитости. Появились молодые люди с землистым цветом лица, увешанные фотоаппаратами и вспышками. Кэролайн и Алана просили встать так и сяк, чтобы сняться так и этак. Процесс этот оказался более длительным, чем обычная фотосъемка в ресторанах, отчасти потому, что снимали по заказу солидного журнала, а отчасти потому, что метрдотель и сидевшие за соседними столиками стали принимать в ней живейшее участие. В общем, ситуация была из тех, что невыносимо бесят, если не любишь подобных вещей, а если любишь, то доставляют огромное удовольствие.