Все сочли ее очаровательной и одобрили выбор постановщика. Включая Кэролайн. Во время первого выхода новенькой Кэролайн стояла за кулисами и смотрела, как у нее все получится. Даже взгляда ей в спину было достаточно, чтобы заметить, что девица засияла, как только ее увидела публика. Вряд ли это можно считать предчувствием, но Кэролайн шагнула вперед и внимательно проследила, как новенькая проходит по проторенной дорожке исполняемой роли. В конце ее сценки всегда звучали одобрительные аплодисменты. Но на этот раз, когда девица скрылась за кулисами, Кэролайн подумала: «Господи, это жемои аплодисменты».
И она была совершенно права. Звуки из зала раздавались куда более взбудораженные и несли в себе куда больше гула человеческих голосов, нежели просто хлопки в благодарность за хорошую актерскую игру. Это были звуки публики, влюбившейся в актрису. Кэролайн это прекрасно знала. Она слышала их каждый вечер на протяжении многих лет и услышала в тот же вечер, когда последовал ее выход. Однако верно или нет, но теперь ей казалось, что из них что-то пропало, и, на слух Кэролайн, пропала как раз та доля, что досталась долговязой девице.
В коридоре у ее гримерной небольшая группа людей почтительно внимала нашедшему дебютантку постановщику.
– Как она тебе, Кэрри? – добродушно спросил он у Кэролайн.
– По-моему, она прелесть, – ответила Кэролайн.
– Кэрри, – продолжил постановщик, – она самое большое открытие с тех пор, как ты дебютировала в Ньюпорте.
Кэролайн улыбнулась и вошла в гримерную. Через приоткрытую дверь она услышала, как кто-то спросил:
– И ты думаешь, что из нее выйдет актриса?
– Вот что я тебе скажу, мой мальчик, – ответил счастливый первооткрыватель, – я смотрел весь второй акт с первого ряда. Понимаешь, когда говоришь с этой девчонкой, вот как я сейчас с тобой, кто она? Просто девчонка. Но, мальчик мой, когда она выходит на сцену, это сама МОЛОДОСТЬ. Безумная, дивная, головокружительная, несчастная и незадачливая молодость здесь и сейчас, мой мальчик! И она бередит тебе сердце. Так что мне глубоко наплевать, научится она играть или нет. Более того, я надеюсь, что никогда не научится. За последние пятнадцать лет я поставил не меньше успешных спектаклей, чем любой мой собрат, и помню, что давным-давно сказал Уолкотт Гиббс об одной дамочке: «Когда на сцену выходит молодость и красота, к черту Сару Бернар».
Кэролайн закрыла дверь.
В тот вечер она не могла дождаться, пока попадет домой. Ей очень хотелось увидеть Алана. Она чувствовала себя раненым животным, инстинктивно ищущим горькую траву, которая его вылечит. Можно сказать, она знала, какой вкус ей нужен от него: резкий, терпкий, исцеляющий уязвленное самолюбие, обжигающая сила… какого его качества? «В любом случае, он есть, – думала она, поднимаясь в лифте, – в его кривой улыбке, в том, как он…» Тут она резко осеклась. «У Алана кривая улыбка? Похоже, на меня и вправду что-то нашло. Ладно! По крайней мере, я дома».
Она вошла, но в доме никого не было. Пустота полночного жилища, куда стремился за лаской и утешением, уязвляет и ранит, и Кэролайн именно что оскорбилась, хотя для Алана было обычнее обычного выйти прогуляться, пока она в театре, и вернуться после нее. С недавнего времени он проделывал это почти каждый вечер, и она над этим ничуть не задумывалась. Но сегодня это уязвило и озлобило ее.
Перейдя в другую комнату, она поглядела на самую большую фотографию Алана и осталась недовольна его улыбкой.
– Незрелая какая-то, – сказала Кэролайн.
Потом посмотрелась в зеркало и не без труда изобразила улыбку на собственном лице. Ею она осталась еще более недовольна, но по прямо противоположной причине.
– Надо смотреть правде в глаза, – произнесла двадцатисемилетняя ипохондричка. – Я постарела.
Она стояла и глядела на свое отражение, опустив уголки губ, и в застывшей тишине квартиры ей показалось, что она слышит безжалостный шелест песков времени. Секунда за секундой отслаивались частички кожи, фолликулы волос лопались, растрескивались и сгнивали, словно корни высохших деревьев. Все трубочки и мили тоненьких канальцев во внутренних органах засорялись, как высыхающие реки. А железы внутренней секреции, те самые наиважнейшие железы, захлебывались, забивались, изнашивались и распадались на куски. И она чувствовала, как распадается на куски ее семейная жизнь, вскоре исчезнет Алан, и закончится жизнь.
Ее взгляд уже давно перебежал на маленький пузырек. Кэролайн взяла его в руку, отвинтила крышку и выпила содержимое. Исполненная спокойствия и самообладания, она направилась в ванную и наполнила пузырек водой, добавив для горечи хинина. Потом поставила на место, снова посмотрелась в зеркало и обозвала себя таким грязным и грубым словом, что казалось почти невероятным, чтобы такая милая девушка, как Кэролайн, могла произнести подобное.
Когда Алан вернулся домой, она не спросила его, где он был, но обрушила на него водопады нежности, конечно же, чувствуя себя при этом так, словно чудовищно предала его, собираясь бросить и сбежать в край вечной весны, куда он за ней никогда не смог бы последовать.
Этот настрой не угасал последующие несколько недель и должен был бы сопровождаться столь же покаянной нежностью со стороны Алана, но жизнь не всегда складывается так, как следует. Увы, единственным неудобством, которое он испытал из-за собственного тайного происшествия с пузырьком, была мысль о том, что он женат на стареющей женщине, отчего мужчины чувствуют себя альфонсами.
Так вот, время, которое и было первопричиной всех этих напастей, шло своим чередом, и Кэролайн с Аланом, оба уверенные в своей неувядающей молодости, словно сквозь увеличительное стекло видели друг в друге все больше и больше прогрессирующих признаков увядания. Алан начал чувствовать себя жестоко обиженным. Ему казалось, что Кэролайн, по крайней мере, следовало обзавестись младшей сестрой. Однажды вечером он заехал к ней в театр и обнаружил, что в каком-то смысле так оно и есть.
Вскоре после этого Алан снова стал выигрывать матчи с тем же достойным счетом, что и раньше. Все специалисты отмечали, что он вернул себе былой задор и агрессивность, и с уверенностью ожидали, что на следующий год он снова выиграет чемпионат страны.
Все это время Хамфри, приученный подолгу ждать результатов каждого эксперимента, терпеливо ждал. Можно было бы спросить, откуда он знал, что они оба выпьют снадобье. Ответ состоит в том, что ему было совершенно все равно, выпьют ли его оба или кто-то один, а то и вовсе никто. Он придерживался мнения, что крепкий брак переживет пузырек, а плохой рухнет под его тяжестью, как бы ни разыгрались события.
Однажды очень поздно вечером в его квартире три или четыре раза торопливо прозвенел дверной звонок. Он вздернул брови и поспешил открывать. За дверью стояла Кэролайн. Ее шляпка, волосы, платье и все остальное выглядели как обычно, однако вид у нее был такой, будто она всю дорогу бежала. Хамфри криво улыбнулся и молча проводил ее в гостиную, где она села, потом встала, потом побродила туда-сюда и, наконец, повернулась к нему.
– Я ушла от Алана, – сказала она.
– Такое случается, – заметил Хамфри.
– Это все ты виноват, – проговорила она. – Пожалуй, не совсем ты, но все дело в жутком снадобье, что ты нам дал. Хамфри, ты даже представить себе не можешь, какая я низкая и подлая дрянь, лицемерка и изменница.
– Сильно сомневаюсь, – ответил Хамфри. – Похоже, это означает, что ты выпила снадобье.
– Да, втайне от него.
– И что он сказал, когда ты ему все рассказала?
– Я ничего ему не рассказала, Хамфри. Не посмела. Нет. Я налила туда воды, добавила хинин и…
– Скажи, а зачем хинин?
– Чтобы вкус был такой же горький.
– Понятно. Дальше.
– Ой, потом мне было так плохо. Не могу передать, как ужасно я себя чувствовала. Я пыталась, изо всех сил пыталась любить его сильнее, чем прежде, чтобы как-то компенсировать. Но такое скомпенсировать нельзя. К тому же…
– Да?
– О, все пошло прахом, везде и всюду. Должно быть, я начала пристально его разглядывать… нельзя воздержаться, чтобы не разглядывать того, кто стареет у тебя на глазах. А когда на него смотришь, то видишь всякие нехорошие вещи. И я знаю, что он это почувствовал, потому что в последнее время стал вести себя как-то суховато. Но виновата я, потому что больше не люблю его. Может, никогда и не любила.
Тут она заплакала, что свидетельствовало о весьма уместном раскаянии.
– Только не говори мне, – произнес Хамфри, – что ты не хочешь вечно оставаться молодой.
– Нет, если я не смогу никого любить по-настоящему.
– Но ведь у тебя всегда есть ты сама.
– Жестоко так говорить. Жестоко, даже если это правда.
– Это одинокая дорожка, – заметил Хамфри. – Но такова цена, которую придется заплатить за прикосновение к бессмертию. Тебе, мне и, конечно же, старине Винглебергу. Мы суть животные нового биологического вида. Есть мы… – Он очертил рукой небольшой кружок вокруг них двоих. – И есть весь остальной мир.
Они долго сидели молча, одни в этом воображаемом круге. Ощущение было не то чтобы неприятное.
– Конечно, – добавил Хамфри, – когда-то я думал, что нас отделяет от всех остальных людей совсем другая причина.
– Ах, если бы… О, какая же я никчемная! Я подвела тебя. А теперь и его тоже.
– Первое было ошибкой. Ее можно исправить.
– Но второе – нельзя. Мы не сможем жить с этим грузом.
– Да, верно. Но ты говоришь, у эликсира был горький вкус? Тут-то ошибки нет, полагаю?
– Нет-нет, очень горький.
– Понимаешь, это обстоятельство все меняет. Я-то ведь добавил в воду лишь обычную соль.
Недуг Анджелы Брэдшо[84]
Одна юная дама, дочь отставного полковника, жившая с родителями в одном из самых аристократических пригородов Лондона, была помолвлена с поверенным, мистером Агнецом Факсфером, который с каждым годом зарабатывал все больше и больше. Звали эту юную даму Анджела Брэдшо; у нее был скотчтерьер, ходила она в зеленом свитере, а когда в моду вошли босоножки, она, как и все, стала носить босоножки. Агнец Факсфер также мало чем отличался от своих сверстников, и молодые люди вели размеренную и беззаботную жизнь.