В кишащей массе посредственных заурядных дьяволов-трудяг любые эскапистские стремления в достаточной степени улаживаются благодаря развлечениям, аналогичным радио и телевидению: можно мельком поглядеть то, что там выдают за рай, остальное же время — оглушительная реклама.
Однако бывают там ленивые, никчемушные, совершенно недьявольские дьяволы, только и мечтающие, как бы выбраться из ада со всеми его прелестями, а некоторым даже удается осуществить эту свою мечту. Начальство не тратит излишних усилий на то, чтобы водворить беглецов на место: они, как правило, повсюду не справляются с порученной работой и лишь становятся обузой для общества.
Кое-кто из беглецов поселяется на всяких там миниатюрных планетоидах, бессистемно разбросанных по внешней кромке Плеяд. Эти крохотные мирки вздымаются подобно зеленым атоллам средь вековечной сини. Здесь дезертиры сколачивают себе жалкие хижины и влачат убогое существование, промышляя дилетантской ловлей душ человеческих. Живут как бичкомеры[8], с каждым годом становятся на год жирнее и ленивее, зато сравнивают себя с мятежниками работоргового судна «Баунти».
Когда им хочется разнообразия, они заплывают в лазурный эфир, порою достигая даже скалистых берегов Рая, — только для того, чтобы хоть краем глаза увидеть девушек, которые, само собой разумеется, ангельски прекрасны.
Скалистые берега Рая, можете быть уверены, утыканы летними санаториями и хорошо ухоженными купальными пляжами. Попадаются также тихие лиманы и не пользующиеся популярностью «дикие» пляжи, где эфир умывается в сапфировых волнах, набегающих на вызолоченные скалы, равно как на песок такой зернистости, что при виде его всякий мало-мальски порядочный старатель немедля схватился бы за лопату и лоток. Здесь, где не наткнешься на ангела-спасателя с распахнутыми крылами, купаться строжайше запрещено. А все потому, что иной раз сюда заносит кого-нибудь из засекретившихся, акулоподобных беглых дьяволов, и заплывший сюда против всяких правил должен быть готов расхлебывать последствия. Однако вопреки риску, а может - благодаря ему, кое-кому из младшего райского поколения хлеба не давай, а дай нарушить хоть какое-то правило (впрочем, это характерно для младших поколений практически повсюду).
И вот в одно прекрасное утро некая восхитительная юная ангелица появилась в одном из запретных приморских гротов. Погода стояла на славу, а сердечко красавицы трепетало точь-в-точь как струны ее арфы. Ангелица предчувствовала, что ее блаженное состояние может с минуты на минуту расцвести, обернувшись состоянием еще более блаженным. Она долго сидела на нависающей скале и пела-звонко, как жаворонок в утреннем небе. Потом встала, одну за другой приняла несколько балетных поз, сама не зная для чего, и в конце концов белой лебедью порхнула в упоительный эфир.
А там вблизи берега на отмели околачивался немолодой, ожиревший, совершенно неинтересный дьявол, имея целью не что иное, как подглядывать за купальщицами. При виде прелестного создания в старом распутнике возникло неодолимое щекочущее томление; оно вскипело в черном закосневшем сердце наподобие пузыря в котле со смолой. Дьявол извернулся и ухватил ангелицу, как могла бы ухватить красавицу-купальщицу акула, и впавшую в обморочное состояние умчал к себе на маленькую зеленую планетку, доставил на покосившуюся веранду своей хижины, которая как ни в чем не бывало высовывалась из-за скал на обозрение всему миру, точь-в-точь наподобие рыбацкого шалаша, какие встречаются на любом из тропических островов.
Придя в себя, ангелица охнула и в ужасе воззрилась на омерзительного похитителя, на его пузо, складками собравшееся над залоснившимся ремнем, на рваные джинсы, с грехом пополам прикрывающие дьяволиное естество. А дьявол, вооружась ножницами, уже орудовал вовсю: отрезал прочь крылья, бережно подбирая перышки.
— Вот, — приговаривал он, — очень удобно будет прочищать трубку. Люблю курить на рыбалке. А вот моя любимая удочка; она прочнее и длиннее, чем кажется. Закидываю ее в самую глубь общежития Ассоциации Молодых Христиан. Наживка тамошняя — один из приятнейших снов, когда-либо мне приснившихся. Я храню их вон в том ведре, можешь достать любой наудачу и насадить на крючок.
— Противные, липкие, извиваются! — взвизгнула она, отшатнувшись от открывшегося ей зрелища. — Ни за что на свете не прикоснулась бы!
— Ты уж, пожалуйста, прикоснись, — сказал он, — если хочешь отведать сердце и «сладкое мясо» [9] молодого нежного студента-богослова.
— Как-нибудь сама прокормлюсь, — заявила она, скривив губки. — Я ничего не ем, только мед, да цветы, да еще, если уж сильно проголодаюсь, яйцо колибри.
— Воображала! — обиделся он. — Задавака! Если ты думаешь разыгрывать из себя утонченную леди, то лучше передумай. Мягкий, глупый, добросердечный — это старина Том Бревнохвост, пока и поскольку его гладят по шерстке! Но осени меня крестом — и я превращусь в грубияна, хулигана, драчуна. Будешь насаживать наживку, когда я велю, а кроме того — мыть посуду, а также драить полы, и делать уборку, и готовить обед, и гнать самогон, и застилать кровать…
— Постели? — переспросила она. — Свою постель я как-нибудь заправлю. А что до вашей…
— Застели одну, и хватит, — прервал он, — и вознесусь я на тебе обратно в рай, а уздечкой мне послужит букетик маргариток. Я сказал «кровать». Это единственное число, а будь оно множественным - стало бы еще более единственным в своем роде. Тут он так расхохотался, что чуть не лопнул. Ангелица сочла эту шутку очень и очень плоской.
— Я знаю, что нарушила правила, — молвила она. — И знаю, что теперь ты можешь заставить меня работать на тебя и делать всю черную работу. Но на самом-то деле мой проступок - не грех, а потому ты не вправе навязывать мне такую судьбу, которая хуже смерти.
— Хуже смерти, вон оно что? — Самолюбие дьявола было уязвлено. — Это показывает, много ли ты в таких вещах разбираешься.
— Если бы я захотела разбираться в них получше, — отвечала она, — то вас в наставники не выбрала бы.
— Даже если бы я сделал тебе сверкающее ожерелье, — сказал он, — из слез невинных хористок?
— Благодарю вас! — произнесла она. — Оставьте при себе свою мишуру, а я оставлю при себе свою добродетель.
— Мишуру! — сказал он с негодованием. — Все ясно, ты ничего не смыслишь в ювелирном деле, да и в добродетели тоже. Ладно, милочка, не один способ придуман, чтобы укрощать огнедышащих дракончиков!
Однако старый сластолюбец рассудил, не приняв во внимание небесного воина. В последующие дни он ее обхаживал и так и эдак, но ни тирания, ни неуклюжая лесть отнюдь не перевешивали контраста белоснежной добродетели и его прокопченного цвета лица. Когда он хмурился, она его побаивалась, когда же улыбался, она его ненавидела с такой силой, с какой никто и нигде не ненавидел ни единого дьявола.
— Да я могу, — пригрозил он, — упрятать тебя в бутылку с виски, а уж оттуда тебе волей-неволей придется вылезти, как только первый же подвернувшийся покупатель, рыцарь плаща и костюма, вытащит пробку.
— Давайте, — согласилась она. — Он будет не противнее вас и такой же зануда.
— Возможно, — сказал он. — Хотя, насколько я понимаю, твой опыт обращения с покупателями в плаще и костюме крайне скуден. Я скормлю тебя устрице, откуда ты выйдешь заточенной в жемчужину, и обменяют тебя, при очень нескромных обстоятельствах, на вагон и маленькую тележку целомудрия, которое ты так высоко ставишь.
— Закричу во весь голос «КУЛЬТУРА»! — отвечала она весьма хладнокровно. — А жертва выхватит свой дамский пистолетик, и тогда мы обе спасемся.
— Очень мило, — сказал он. — Но ведь я могу отправить тебя на землю в качестве несовершеннолетней девушки, лет девятнадцати-двадцати. Это возраст, когда искушения подстерегают на каждом шагу, а сопротивляемость им самая низкая. А стоит тебе только согрешить, спустя семь лет аренды тебя соучастником все становится моим — душа, тело, добродетель и прочее. Именно так, — сказал он, выругавшись, — я и сделаю. Глупец я, что раньше не додумался.
Сказано-сделано. Он ухватил ее за щиколотки и метнул далеко-далеко в космические моря. Проследил, как опускается, переворачивается, поблескивает на лету ее тело, и нырнул следом как школьник за серебряной монеткой, брошенной в плавательный бассейн.
Несколько человек из простонародья, возвращаясь домой поздно вечером и переходя Бруклинский мост, показывали друг другу то, что приняли за падающую звезду; а еще позднее, выйдя на улицу после дружеской пирушки, затянувшейся на всю ночь, некий пьяный поэт вдохновился зрелищем, которое принял за розовоперстую зарю, занявшуюся в Центральном Парке и поблескивающую там сквозь ажур чахлых кустов. Однако то была вовсе не заря, а наша прекрасная юная ангелица, которая прибыла на землю в качестве молоденькой девы и успела тем временем потерять не только одежды, но и память, как это иногда случается с молоденькими девами, и блуждала меж деревьев в состоянии полнейшей непорочности.
Трудно предугадать, долго ли все это продолжалось бы, не наткнись на нашу ангелицу три добродушнейшие старые дамы, которые всегда по утрам входили в Парк первыми, дабы успеть скормить хлебные крошки своим друзьям-птичкам. Останься там наша молоденькая ангелица до часа обеденных перерывов — могло приключиться все что угодно, по-скольку при ней сохранилось очарование, и была она розовее и жемчужнее любой зари. Округлая, стройная, сочнее персиков — было, в ней что-то неудержимо притягательное.
Старые дамы, щебеча и воркуя совсем как их пернатые любимчики, с состраданием обступили это розовое совершенство, созданное из невинности и соблазнительности.
— Бедняжка! До такой крайности наверняка довел ее какой-нибудь мужчина, — прощебетала мисс Ваалстрад.
— Какой-нибудь диавол, — поправила мисс Экосез. Эта поправка немало развеселила «духа-благодетеля», незримо стоявшего неподалеку. Не в силах удержаться, он слегка ущипнул мисс Экосез, а ведь подобные знаки внимания были ей совершенно внове.