Понятно, что советская печать хотела иметь собственного корреспондента на борту «Норвегии», и командир корабля, полковник Нобиле, сразу дал свое согласие взять меня с собой до Шпицбергена.
К сожалению, нельзя было рассчитывать на дальнейший полет к полюсу, так как состав команды корабля был уже заранее строго рассчитан — подъемная сила дирижабля не позволяла экспедиции взять лишнего человека.
Вскоре по телеграфу было получено согласие на мой полет и от норвежского аэроклуба, и, таким образом, к моменту вылета «Норвегии» из Ленинграда я оказался на борту воздушного корабля.
Улетаем из Сализи
Весеннее солнце растопило снег, и все поле перед эллингом превратилось в топкое болото.
Красноармейцы самоотверженно, ухватившись за тросы и канаты, месят болото сапогами, и мы медленно и плавно выходим из эллинга. Каюта идет всего лишь на сажень выше поверхности земли. Все двери и окна ее открыты, и мы видим, как толпа провожающих, несмотря на грязь, медленно идет за нами. Нам машут платочками, перчатками, кричат последние приветствия.
Но вот дана команда, и толпа отошла от каюты, широким черным кругом обступив дирижабль.
Еще команда, красноармейцы проделывают какие-то движения. Дирижабль приподнимается над землей на две сажени, и вот вдруг, без толчка, незаметно, мы поднялись вверх, и толпа сразу оказалась далеко внизу; а еще через секунду уже не видно платочков, перчаток и шляп — и только черное кольцо провожающих и команды красноармейцев.
Застучали моторы. Мелкой дрожью задрожал воздушный корабль, заработали рули, и мы повернули к Ленинграду и пошли над полями, над железной дорогой на север.
Огромный эллинг показался маленьким зданием, люди — как мухи, земля — как хорошо нарисованный план. По черным квадратикам вспаханных полей медленно поползла сигарообразная тень дирижабля. Механики-итальянцы захлопнули двери каюты, закрыли окна, приставили кресло к двери, команда разбежалась по кораблю, и только несколько человек осталось в каюте. Нобиле правил дирижаблем, остальные прилипли к окнам и любовались открывшейся панорамой.
Через сорок минут впереди на севере показалась полоса белого замерзшего, покрытого снегом моря, а чуть правее в легком тумане раскинулся величественный Ленинград.
Над Ленинградом
Еще несколько минут — и уже внизу, вместо деревенских домиков и маленьких пригородных станций, пошли большие многоэтажные дома, частоколом встали фабричные трубы, и мы поплыли над городом.
Солнце светило ярко, озаряя картину лежащего внизу города. Длинные, прямые как стрелы улицы большого, величественного города сразу обозначились в центре.
Норвежцы и особенно итальянцы громко выражали свой восторг.
«Великолепно, великолепно», — говорил около меня мой товарищ по работе, корреспондент большой итальянской газеты.
На улицах настоящий муравейник. На углах, на перекрестках, сойдя с тротуаров, стояли толпы ленинградцев, подняв лица кверху и наблюдая наш воздушный корабль. Казалось, все население города высыпало на улицу, привлеченное шумом трех моторов «Норвегии».
Мы тихо плыли на север. Вот уже пересекли Невский. Толпы народа перешли с северной стороны улицы на южную, чтобы дольше наблюдать наш полет, но под нами уже Выборгская сторона, и через несколько минут город позади, опять — в легкой дымке тумана.
На воздушном корабле
Еще час полета, и под нами белая снежная скатерть — Ладожское озеро. Черная тень дирижабля резко выделяется на белом, еще не тронутом весной снегу. Берега уходят, и вскоре мы летим между снежным морем и голубоватым небом, и кругом нас больше ничего, ничего…
Ладожское озеро — как море. В Европе нет таких озер, и опять удивляются его величине и чистоте его снегов итальянцы и норвежцы.
Надоедает смотреть на белые поля и на яркое небо, и я начинаю рассматривать наш дирижабль. Ведь я еще не видел его внутри. В эллинге, в полутьме, нельзя было рассмотреть каюту и колоссальный внутренний коридор.
Каюта прежде всего поражает своей теснотой. Это маленькая комната без потолка, прочно приделанная к основной части воздушного корабля. У нее стены из холста, натянутого на алюминиевую — очень редкую — решетку, пол — довольно прочный — из фанеры. Окна вделаны в холст, частью из слюды, частью из стекла. На высоте метра по стене снаружи идет алюминиевый обруч. Если бы его не было, то стена совсем не имела бы никакого упора. Величиной каюта напоминает маленькую узкую комнату, где может поместиться пара кроватей да пара столов. В передней части, в самом носу, находится управление кораблем. Сюда никто не входит, кроме капитана и рулевых. Эта часть отделена от остальной каюты легкой деревянной аркой без двери. В общей части каюты помещается остальной экипаж. Здесь стоят два легких металлических кресла с сеткой — это все сиденья, какие есть на дирижабле. Они по большей части пустуют, потому что все стесняются друг друга. Неловко сесть в такое кресло, когда знаешь, что остальные пятнадцать человек принуждены стоять весь долгий путь на ногах. Направо стоит небольшой складной стол. На нем лежат и стоят различные приборы — компас, зрительная труба и т. д. — и разложены карты, по которым помощник капитана, норвежский летчик лейтенант Риссер Ларсен, отмечает путь корабля.
Тонкой холщовой стеной отгорожена от общей части каюты небольшая будка, в которой помещается радиостанция корабля. В будке сидят два радиотелеграфиста и все время сносятся с советскими и иностранными радиостанциями. По радио корабль получает сведения о погоде, или так называемую метеорологическую сводку, и сам передает сведения о себе.
Около будки остается узенький проход в заднюю половину каюты. В проходе двое человек могут разминуться только с большим трудом.
Метеоролог Мальмгрен, человек, который специально должен следить за погодой, принужден чертить свои карты на стене будки. Для него негде было поставить хотя бы маленький столик.
Он получает через полчаса или час все новые и новые сводки.
Я вижу, как радиотелеграфист приносит ему бумажку, испещренную цифрами. Мальмгрен быстро читает цифры и по этим цифрам чертит на карте северной части СССР какие-то линии, кружочки и точки и около точек ставит цифры.
Когда карта окончена, все с интересом смотрят на нарисованные линии. В них, можно сказать, судьба дирижабля и успех нашего полета. По этим картам мы узнаем, где и какие дуют ветры, с какой силой, на какой высоте, где небо ясное, где в тучах, где идет снег, страшный враг дирижабля, и где подкарауливает нас шторм.
Пока мы летим над Ладожским озером, станция в Петрозаводске успела связаться с нами, и мы узнали, что на севере, у берегов Ледовитого океана, погода хорошая, но что в полосе, близкой к Ленинграду, дуют резкие ветры и возможен шторм.
У нашей каюты нет крыши. Из каюты можно попасть в длинный коридор, который идет от носа к корме в самой нижней части дирижабля. Над коридором и над каютой нависли огромные желтые шары с плоским дном, плотно приплюснутые друг к другу, сделанные из толстой и прочной материи. Этих шаров всего двадцать. Двадцать отдельных воздушных шаров. Они-то я заключают в себе легкий газ, при помощи которого дирижабль поднимается в воздух.
Конечно, можно было бы иметь один такой шар. Но тогда порча оболочки шара повлекла бы за собой необходимость спуска, а может быть, и гибели корабля. Если же испортится один из двадцати воздушных шаров, то дело еще не так плохо.
Длинный коридор, внизу узкий, кверху расходится и сливается с массой дирижабля. Вместо пола от носа к корме, обегая с двух сторон каюту, тянется узкая — шесть вершков ширины — дорожка из легкого, но крепкого металла дуралюминия. Дорожка делится на куски, аршинов пять длиной каждый. Там, где два куска соединяются, к дорожке прикреплены две фермочки, тоже из дуралюминия. Фермочки идут кверху, расходясь в стороны, и наверху соединяются с основными металлическими частями дирижабля. Фермочки похожи на маленькие Эйфелевы башни, перевернутые широкой частью кверху. Коридор тянется на расстоянии семидесяти сажен, и таких фермочек очень много. Если смотреть вдоль коридора, то кажется, что стоит длинная аллея странных металлических деревьев.
Между каждыми двумя фермочками справа и слева висят большие металлические баки. В них заключается весь запас бензина, необходимый для моторов. По тонким трубкам постепенно из одного бака за другим вытекает бензин в моторы, и моторы могут работать, пока не выгорит весь запас горючего.
Справа и слева длинной дорожки тянутся тонкие металлические тросы. Когда капитан хочет повернуть руль направо или налево или руль глубины вверх или вниз, то он особым приспособлением натягивает те или другие тросы, и рули послушно выполняют его волю. Однако во время сильного ветра тросы могут не выдержать и лопнуть — и рули испортятся. Тогда корабль полетит по ветру, пока не будет исправлена порча.
Стены этого коридора, также, как и стены каюты, из простого холста. У дорожки нет перил ни справа, ни слева.
Если на одну минуту снять холст, то оказалось бы, что все люди в каюте и в коридоре бегают на страшной высоте по узеньким досочкам, отделенные от воздуха со всех сторон только тонкой материей.
Странно, что люди в дирижабле стоят спокойно в каюте, уверенно шагают по узкой дорожке, упираются друг в друга в тесном проходе, для того чтобы разойтись, и вместе упираются в стену, сделанную из холста, и при этом не боятся упасть вниз, прорвав тонкую оболочку корабля тяжестью тела.
Можно даже сказать, что на дирижабле люди чувствуют себя гораздо спокойнее, чем на аэроплане.
Аэроплан кажется маленькой песчинкой, затерянной в воздушном океане. Гулко стучит мотор, и весь аэроплан содрогается от ударов машин.
На дирижабле дело иное — кажется, что находишься на огромном судне: над головой воздушные шары с газом, длинный коридор на десятки сажен — можно забыть о том, что находишься в воздухе на высоте версты над землей. Мягким гулом стучат где-то далеко моторы. Совсем так, как на волжских пароходах. Можно разговаривать друг с другом, тогда как на аэроплане приходится переписываться. Все кажется таким основательным, крепким, солидным. Нетрудно забыть, что летишь в воздушном море на огромной высоте.