– В высшей степени одобряю.
– В таком случае выпью-ка еще стакан виски с содовой.
– Присоединяюсь, – подхватил папаша Бассет.
В эту минуту, не в силах больше сдерживаться, я чихнул.
– Говорил же я, что там за диваном кто-то есть, – сказал Планк, обогнул диван и воззрился на меня так, будто я туземный вождь, неспособный усвоить правила игры в регби.
– Отсюда доносились подозрительные звуки. Господи, это же Тирольский Джо!
– Это Вустер!
– Кто такой Вустер? Ах да, вспомнил, вы мне о нем говорили. Какие шаги вы собираетесь предпринять?
– Я вызвал Баттерфилда.
– Кто такой Баттерфилд?
– Дворецкий.
– Зачем вам дворецкий?
– Велю ему позвать Оутса.
– Кто такой Оутс?
– Здешний полисмен. Он пошел на кухню пропустить стаканчик виски.
– Виски! – задумчиво произнес Планк и, будто вспомнив о чем-то, направился к столу, где стояли напитки.
Дверь отворилась.
– Баттерфилд, пожалуйста, попросите Оутса прийти сюда.
– Слушаю, сэр Уоткин.
– Бедолага, он не совсем в форме, – сказал Планк, глядя вслед удаляющемуся Баттерфилду. – Две-три футбольные тренировки, и будет как огурчик. Что собираетесь делать с Тирольским Джо? Предъявите обвинение?
– А как же. Он, конечно, надеется, что я этого не сделаю, потому что испугаюсь скандала, но он ошибается. Я дам делу законный ход.
– Правильно. Припаяйте ему на полную катушку. Вы ведь здешний мировой судья, правда?
– Да, и я намерен дать ему двадцать восемь суток по второму разряду.
– Может быть, шестьдесят? Хорошая круглая цифра. А на шесть месяцев не получится?
– Боюсь, не получится.
– Да, вероятно, у вас существуют строгие тарифы. Ладно, двадцать восемь дней лучше, чем ничего.
– Констебль Оутс, – сказал появившийся в дверях Баттерфилд.
Глава 24
Не знаю почему, но когда вас ведут в полицейский застенок, вы себя чувствуете довольно глупо. По крайней мере со мной дело обстояло именно так. Я хочу сказать, что если вы шествуете бок о бок со стражем закона, у вас возникает ощущение, будто в каком-то смысле вы у него в гостях и вам следует проявлять к нему всяческий интерес и вызывать на разговор. Однако на самом деле задача эта непосильная – ни живого обмена мыслями, ни легкой беседы не получается. Помнится, в частной школе, той самой, где я получил приз за знание Библии, достопочтенный Обри Апджон, наш главный принципал, имел обыкновение брать нас по одному на воскресные образовательные прогулки, и, когда подходила моя очередь, я отнюдь не блистал красноречием. Вот и теперь со мной случилось то же самое. Как ни старался я быть небрежным и раскованным, когда в сопровождении констебля Оутса держал путь к деревенской кутузке, мне не удавалось выдавить из себя ни слова.
Возможно, будь я преступником высокого класса, которому светит лет десять за грабеж, поджог или еще что-нибудь такое, вот тогда совсем другое дело. Но я был мелкая сошка, тянул всего на каких-то двадцать восемь суток по второму разряду, и не мог избавиться от ощущения, что констебль смотрит на меня сверху вниз, не презрительно, пожалуй, в прямом смысле слова, но надменно. Должно быть, он считал, что с такой мелочью не стоит и связываться.
Да, и вот еще что. Рассказывая о своем предыдущем посещении Тотли-Тауэрса, я упомянул, что когда папаша Бассет заточил меня в моей комнате, то внизу на лужайке он сосредоточил местные полицейские силы, чтобы я не улизнул через окно. Местные полицейские силы, естественно, были представлены в лице все того же Оутса, а поскольку в ту ночь дождь лил как из ведра, думаю, не ошибусь, если скажу, что упомянутый Оутс затаил на меня зло. Даже самый добрый констебль и то не мог бы благожелательно взирать на арестанта, по чьей вине рисковал схватить сильную простуду в самый разгар служебной карьеры.
Как бы то ни было, сейчас Оутс выказал себя человеком не слова, но дела и деловито запер меня в тюремную камеру. В Тотли таковая имелась в единственном числе и вся целиком была предоставлена в мое распоряжение. Камера оказалась уютной комнаткой об одно окошко, незапертое, но слишком маленькое – через него не пролезешь, – с зарешеченной дверью, нарами и крепким запахом пьянства и хулиганства, который всегда стоит в гостеприимных местах заключения и отдыха. Затрудняюсь решить, был ли этот застенок лучше или хуже того, что мне отвели на Бошер-стрит. По правде говоря, хрен редьки не слаще.
Сказать, что я рухнул на нары и забылся сном – значило бы обмануть моего читателя. Ночь я провел беспокойно. Мог бы поклясться, что глаз не сомкнул, но, видимо, все-таки сомкнул, потому что вдруг увидел солнечный свет, бьющий в окно, и моего тюремщика, который принес мне завтрак.
Я умял его с аппетитом, несвойственным мне в столь ранний час. Покончив с едой, выудил из кармана старый конверт и принялся за работу, которую, бывало, проделывал и прежде, когда провидение начинало размахивать своей дубинкой у меня над головой, а именно: стал подводить баланс «Приход – Расход», чем, помнится, имел обыкновение заниматься Робинзон Крузо. Цель у меня была простая – посмотреть, где я на данный момент в выигрыше, а где терплю убытки.
Итог у меня получился такой.
Тут уж «Расход» прикусил язык, неплохо я его поддел. Ища в тарелке, не завалялась ли где крошка хлеба, не замеченная мною, я все же чувствовал себя щедро вознагражденным за все выпавшие на мою долю неприятности. Некоторое время я предавался размышлениям, все больше и больше примиряясь со своей участью, как вдруг послышался серебряный голосок, и от неожиданности я подскочил, как вспугнутый кузнечик. В первую минуту я не понял, откуда эти звуки исходят, и подумал, что явился мой ангел-хранитель, хотя всегда, не знаю почему, считал, что он особа мужского пола. Потом увидел за решеткой нечто вроде человеческого лица и, присмотревшись, узнал Стиффи.
Сердечно поздоровавшись с ней, я поинтересовался, как она сюда попала:
– Вот уж не думал, что Оутс тебя впустит. Или сегодня день посещений?
Стиффи сказала, что бдительный страж ушел в Тотли-Тауэрс для объяснения с дядей Уоткином и она проскользнула сюда, как только он удалился.
– Берти, – сказала она, – может, принести тебе напильник?
– Зачем мне напильник?
– Осел! Чтобы распилить решетку на окне.
– На окне нет решетки.
– Разве? Жаль. Ну да ладно. Ты завтракал?
– Только что.
– Ну и как, ничего?
– Вполне.
– Вот хорошо, а то я мучилась угрызениями совести.
– Ты? Почему?
– Пошевели мозгами. Если бы я не стащила статуэтку, тебя бы сюда не заперли.
– Ладно, не огорчайся.
– Не могу. Хочешь, скажу дяде Уоткину, что ты ни при чем, что это моих рук дело? Надо смыть пятно с твоего имени.
Я с величайшей поспешностью отверг ее предложение:
– Ни в коем случае. И не мечтай.
– Разве ты не хочешь смыть пятно со своего имени?
– Не такой ценой. Не хочу перекладывать ответственность на тебя.
– Не беспокойся. Меня дядя Уоткин не засадит в кутузку.
– Надеюсь. Но если Растяпа Пинкер все узнает, его хватит удар.
– Ой! Я об этом не подумала.
– Ну так хоть сейчас подумай. Он поневоле начнет сомневаться, стоит ли ему, викарию, навеки связывать свою судьбу с твоей. Будет раздумывать, правильно ли он поступает, колебаться. Другое дело, если бы ты была подружкой гангстера. Тогда, пожалуйста, тащи что под руку попадет, он тебя за это только по головке погладит. А с Растяпой Пинкером все иначе. Как жена викария ты станешь хранительницей приходской казны. Если Растяпа узнает про этот случай, он не будет ведать ни минуты покоя.
– Да, понимаю. Наверно, ты прав.
– Представляешь себе, как он будет вздрагивать, увидев тебя у ящика с церковными пожертвованиями? Нет, ты должна быть нема как могила.
Она вздохнула, видно, ее все еще мучили угрызения совести, но мои доводы были слишком убедительны.
– Конечно, ты прав, но меня бесит, что ты в тюрьме.
– Выкинь из головы. Ущерб возмещен.
– Чем?
– Мне не надо идти на эшафот.
– Идти на?.. А, понимаю. Не надо жениться на Мадлен.
– Конечно. Я ничего дурного о Мадлен не хочу сказать, как я тебе однажды уже объяснял, но при мысли о том, чтобы связать себя с нею священными узами, меня бросает в дрожь. Однако этот факт ни в коей мере не умаляет достоинств Мадлен. Множество самых блестящих женщин, если бы мне пришлось на них жениться, вызвали бы у меня точно такие же ощущения. Я их уважаю, восхищаюсь ими, преклоняюсь перед ними – но только на расстоянии, и Мадлен как раз из их числа.
Развивая эту тему, я приготовился было поговорить о народных песнях, но тут какой-то хриплый голос ворвался в наш tête à tête, если данное выражение подходит в случае, когда собеседники находятся по разные стороны железной решетки. Голос принадлежал констеблю Оутсу, вернувшемуся из Тотли-Тауэрса. Присутствие Стиффи явно ему не понравилось, и он строго спросил:
– Это что такое?
– Что – это? – недолго думая нанесла ответный удар Стиффи, и я еще подумал, как ловко она его уела.
– Разговаривать с заключенными запрещается, мисс.
– Оутс, вы осел, – сказала Стиффи.
Это была истинная правда, но констебль обиделся и возмущенно отверг такое обвинение. Тогда Стиффи предложила ему заткнуться:
– Эх вы, полиция! Я же только хотела немного ободрить заключенного.
Констебль хмыкнул, как мне показалось, с досадой, и минуту спустя мое впечатление подтвердилось.
– Это я нуждаюсь в ободрении, – мрачно сказал он. – Я виделся с сэром Уоткином, и он мне сказал, что не будет выдвигать обвинение.
– Что?! – вскричал я.
– Что?! – взвизгнула Стиффи.
– То, – сказал констебль, и мне стало ясно, что хоть солнце на небе давно, а в душе его темно. Честное слово, я ему даже посочувствовал. Для служителя закона нет горше обиды, чем если преступник ускользает из рук. Это все равно что крокодилу где-нибудь на Замбези или пуме в Бразилии видеть, как Планк, которым они собирались позавтракать, взмывает у них из-под носа на дерево недосягаемой высоты.