Несмотря на то, что «отповеди» мои не печатали, на них очень скоро обратили внимание те, «кому следует», и меня официально вызвали в районный отдел милиции. Мы поехали вдвоём с батюшкой: я, как обычно, была беременна. Начальник милиции долго рассказывал, как доблестные органы пресекли деятельность какой-то незарегистрированной секты, как успешно ведётся в районе пропаганда атеизма, попытался обвинить меня в незаконном (!) хранении и использовании печатной машинки! («Почему она не зарегистрирована у нас?» «Закон о регистрации пишущих машинок давно отменён». «У нас его никто не отменял! У нас вообще нет у граждан пишущих машинок».) В конце концов он отпустил нас с советом-приказом ничего больше не писать. Разумеется, я не подчинилась. Тяжелее было услышать тот же совет — не высовываться и жить с властями мирно — от одного из старых священников нашего района. Но винить его я не вправе: тот, кто начинал служение в годы тяжких гонений, знал, что не только выжить самому, но и сохранить храм от закрытия можно, лишь подчиняясь антицерковным законам.
Между тем я продолжала и писать, и говорить. В следующий раз меня просто похитили средь бела дня! Я отправилась из дома в магазин. По пути около меня остановилась милицейская машина и мне предложили проехать в сельский совет. Там меня ждал председатель сельсовета и милицейский чин. «Нам велено собрать со всех членов семей священнослужителей автобиографии, — сказали мне. — Вот бумага, пишите». Я поверила — и написала. Прочитав, председатель поморщился: «Зачем же про исключение из комсомола писать? Перепишите». Я отказалась: «Это единственный факт моей биографии, которым я горжусь». Меня отпустили — разумеется, уже пешком. Узнав об этом, батюшка счёл необходимым доложить о случившемся владыке Хризостому. Владыка меня отчитал. Оказалось, что никакого массового сбора автобиографий не проводилось — это была самодеятельность местных органов. «Впредь, — сказал владыка, — никогда ничего не пишите, всех отправляйте ко мне».
В третий раз — меня попытались призвать в армию. Дело в том, что в университете у нас была военно-медицинская кафедра и вместе со свидетельством медсестёр для гражданской обороны мы все получили военные билеты. И вот неожиданно в канун Пасхи 1983 года я получила повестку о призыве на военные сборы! Спасло меня то, что я была на девятом месяце беременности. Я написала на повестке: «Рожу — приеду», — и отправила бумагу обратно, предоставив им самим разбираться в ситуации.
Из всех попадавшихся мне на глаза атеистических статей больше всего возмутило меня письмо одной матушки, которая так же, как и я, вышла замуж за семинариста и на всю страну (заметка была в «Комсомольской правде») сетовала на то, что ей приходится притворяться верующей, хотя на деле она таковой не является. Больше всего горе-матушку беспокоило, «что же решит сын, когда вырастет» (так называлась заметка), удастся ли ей воспитать его в атеистическом духе или же он пойдёт по стопам отца. Я написала автору заметки (разумеется, безответно) и рассказала о своей жизни в селе.
Воспитать атеиста в те годы было не проблемой. Куда сложнее посеять и взрастить в душе ребёнка семена веры.
Сельский священник своих детей почти не видел. Храмов было мало, приходилось обслуживать несколько сёл. Меня батюшка брал на погребения, где нужно много петь, с младенцами, начиная с двухмесячного возраста. Пока мы служили над покойником, ребёнком занимался кто-то из старушек. Конечно, это было и негигиенично, и просто опасно, и я очень переживала по этому поводу. Но выбора не было. Мы тряслись по жидкой или тягучей грязи весной, по густой пыли летом, по мёрзлым комьям поздней осенью, по гололёду и сугробам зимой на ЗИЛах, тракторах, мотоциклах и телегах, часто с подвыпившими водителями, чтобы отпеть покойника в отдалённых сёлах. Однажды нас везли на двух мотоциклах, и их владельцы затеяли гонку по грунтовой дороге. С тех пор я зареклась садиться на мотоцикл.
Единственное, от чего я отказывалась всеми силами, — это погребения детей. На эти скорбные похороны отец Лука ехал с кем-нибудь из старых певчих. В селе привыкли к тому, что в прежние годы из десяти-пятнадцати детей в семье могла умереть половина. Для меня же смерть ребёнка была и остаётся непереживаемым кошмаром. За долгие годы службы на приходе я пела лишь на нескольких детских погребениях и помню этих деток всех поимённо. Вот Андрей и Наташа — брат и сестра, учившиеся с моими детьми и отравившиеся грибами. Вот полуторагодовалый Алёша, умерший от гриппа. Шестилетний Женя: совсем крошечному, ему вставили в сердце «запчасть» на батарейках, а когда пришла пора батарейки менять — операция не удалась. Хоронили мы его 1-го января, под наряженной ёлкой. Вот трёхлетняя Маргарита, скончавшаяся от врождённого заболевания; одиннадцатилетний Витя, всю свою короткую жизнь боровшийся с лейкозом; пятиклассник Саша, на которого рухнула глыба льда с водонапорной башни… Эти детские погребения — наверное, самое тяжёлое, что пришлось мне пережить в моём звании матушки и церковной певчей.
Отец Лука возвращается домой с треб
Село наше разбросано по холмам и низинам на большой территории, и в любую погоду батюшке нужно идти причащать больных и немощных, отпевать и служить в домах панихиды. В посту, когда все, особенно престарелые люди, стремятся поисповедоваться и причаститься, батюшка в неслужебные дни уходил из дома в шесть-семь утра и возвращался к ночи, в мокрой и грязной от заболоченных дорог рясе, которую нужно было вычистить и высушить к утру. За стойкую привычку везде ходить только в священнической форме его тоже не раз отчитывали в сельсовете, но закона, запрещающего носить рясу, в нашей стране не было. Хотя в те годы большинство священников предпочитало вне храма носить гражданскую одежду.
В Новеньком задолго до нашего появления установился следующий порядок погребения. Сначала к усопшему священник идёт домой и там читает канон на исход души и служит литию. Затем — отпевание в храме. На кладбище — снова лития и печатание гроба. И в заключение — панихида в доме. Иногда, судя по обстоятельствам, священник идёт в дом не после погребения, а в сороковой день по кончине.
Я лежала в роддоме со вторым сыном. Старшему как раз в эти дни исполнялось два годика. И батюшка отправился с ним в дальний конец села к покойнику. Был промозглый весенний вечер, дорогой малыш сильно устал и, придя в дом, сел возле гроба. Ему дали апельсин, а он, убаюканный духотой от множества народа и горящих свечей, опустил апельсин в гроб и сам прилёг на покойника. Так и спал во всё время панихиды.
Вообще, поповские дети не боятся покойников, кладбищ и ночных храмов. Часто семья священника живёт в церковном доме, а храм расположен на кладбище. Но даже если дом батюшки — вдали от кладбища, всё равно покойники, да и сама смерть не страшат малышей. Помню, как в Курске я шла с одной матушкой и её четырёхлетней дочерью через кладбище. Уже почти стемнело, а ребёнок норовил убежать вперёд. «Вернись! — крикнула мать — Вернись, мертвец утащит!» Девочка вернулась и спросила: «А кто такой мертвец?» «Ну, покойник». «А-а, покойник», — разочарованно протянула малышка и унеслась в темноту.
Да и верно: ни один покойник не мог причинить ребёнку вреда больше, чем окружающие его люди. Когда дети подрастали, мы отдавали их в детский сад, считая, что они должны общаться не только с церковными бабульками, но и со сверстниками. Каково же было наше возмущение, когда мы узнали о методах воспитания! Пятилетнему ребёнку воспитательница внушала: «Твои папа и мама служат Богу, но они тебя обманывают, никакого Бога нет!» К счастью, заведующая садиком встала на мою сторону и запретила подобное просветительство.
Несмотря на огромные нагрузки, которые переживал в своём служении каждый, особенно сельский священник (ненормированный рабочий день, да что там день — сутки, ведь и ночью могли постучать в дверь и позвать к больному, к умирающему, а священник не имеет права отказаться идти, даже если сам в это время болен), официально и батюшка, и я считались… тунеядцами. Для налоговых органов его зарплата проходила по графе «нетрудовые доходы», а деятельность матушки, певчих, кассира и иных церковнослужителей вообще не считалась работой, не оплачивалась и не шла в трудовой стаж. Зато налоги со священнослужителей были в разы выше, чем у обычных трудящихся. Получая зарплату 200 рублей в месяц, мой муж платил государству ежегодно 662 рубля налога, причём сумму эту требовали заплатить в начале года — за весь год вперёд! За электроэнергию Церковь платила по 24 копейки за киловатт при всеобщей таксе в 4 копейки. И ещё было какое-то «самообложение» (нам пояснили, что это плата за дороги, по которым мы ходим, и за воздух, которым дышим) — 15 рублей (колхозники платили 2 рубля). Такая вот рублёвая дискриминация. Но её можно было вытерпеть. Гораздо тяжелее была дискриминация моральная. Чувствовать себя, а главное, своих детей людьми иного сорта — очень непросто. Помню один из первых разговоров с соседками по улице. Одна из них спросила: «И не страшно тебе? Такая молодая — и матушка!» Тогда я не поняла её. Потом оказалось, что матушка — это изолированность от сверстников, от сельской интеллигенции, а главное — от какого бы то ни было участия в общественной жизни, невозможность устроиться на работу. Впрочем, после неудавшейся попытки отправить меня в армию, власти попробовали привлечь меня за тунеядство. Вызвав в сельсовет, объявили, что в селе статуса домохозяйки нет и, если я не устроюсь на работу, меня посадят в тюрьму. Я поинтересовалась, что мне могут предложить. «Скотницей на ферме», — был ответ. Я вежливо отказалась, сославшись на то, что у меня был маленький ребёнок и ожидался второй.
Конечно, по закону нас не могли выгнать из села, но мы, с нашими принципами и молодым максимализмом, были как бельмо на глазу у правящих структур. В долгу они не оставались и нервы нам мотали изрядно.
Как-то батюшка причастил в больнице умирающего мужчину: его понесла лошадь, телега перекинулась, и в результате — перелом позвоночника в двух местах; он доживал последние часы. Какой скандал поднялся в районе! Досталось и медперсоналу, и главврачу, а больше всех — батюшке. В другой раз устроили бурю по поводу погребения погибшего в армии солдата. Тут представители из военкомата — и вдруг какой-то поп с кадилом. Запретить! До убитой горем матери, пригласившей этого самого попа, никому не было дела. Её вынудили согласиться на гражданское погребение, пригрозив, что в противном случае военкомат откажется оплатить расходы.