Но в этот раз он пропал совсем. Сначала мы подумали, что его украли, но тут же поняли, что не найти дорогу домой наш Рыжий не мог. Скорее всего, его больше нет на свете.
Однажды вечером, незадолго до Рождества, глядя сквозь тёмное окно на далёкие звёзды, Ника вдруг сказал: «Если Рыжий погиб, он уже на небе. Ведь у животных нет грехов, значит, они попадают в рай».
Так была поставлена в этом грустном рассказе последняя точка. Но почему-то не хватало — нет, не времени, — не хватало чего-то другого, неясного, чтобы набрать написанный текст на компьютере и отправить в любимую газету. Мы всё ещё ждали Рыжего, хотя все мыслимые сроки прошли.
Наступало Рождество, и я, как могла, старалась отвлечь Нику от грустных воспоминаний. Как нельзя более кстати оказался звонок из епархии: не хотите ли съездить на архиерейскую ёлку? Пригласительных билетов оказалось два, и на второй день праздника, сразу после литургии, я с Никой и его приятель с родителями на их машине помчались в Белгород. Праздник оказался замечательным! Возвращались домой — словно летели на крыльях, совсем не замечая промозглого дождя и грязи, брызжущей из-под колёс. Казалось, рождественская сказка, сошедшая с праздничной сцены, сопровождает нас в пути. Уже совсем перед домом затормозили возле храма, вышли из машины помолиться — ведь из-за поездки на ёлку мы не смогли побывать на вечерней службе. И тут я увидела, что наружная дверь храма распахнута настежь. Воры!? Взбежав на паперть, заглянула в чёрное нутро притвора. Тихо. Несколько шагов по коридору — замок второй двери на месте. Пожав плечами, повернула назад: Наверное, просто забыли закрыть — и даже прикрыть?! — дверь. И тут с лестницы, ведущей на колокольню, свалился какой-то зверь с истошным криком: «А-а-а-а!!!» Я даже не сразу поняла, что это котёнок, но он уже летел впереди меня в чёрную пелену дождя. Переведя дыхание, я вышла и прикрыла за собой дверь. Дождь хлестал наотмашь. Бегом к машине. И — снова вопль отчаяния: «Ми-и-иии!» (А мне слышалось: «Возь-ми-и-и!»). Не дожидаясь ответа, котёнок на бегу подпрыгнул и повис у меня на пальто. Я подхватила его рукой и плюхнулась в машину. Через три минуты мы были дома. Виновато (ведь обещала же больше не подбирать котов!) переступила я порог, отрывая от пальто мокрый замёрзший клубок, и только тут увидела, что он — рыжий.
Да, это был Рыжий, наш Рыжий — совершенно такой, каким принёс его Ника в дом два года назад. Худой, больной, беспрерывно кашляющий и чихающий, но ничуть не удивившийся, оказавшись в доме. Благодарно поплясав перед нами на застывших лапках, он развернулся и деловито отправился на своё место — на Никину кровать, приглашая за собой ошеломлённого хозяина. И там, подобравшись к Никиному уху, Рыжий промурлыкал: «Ты же ждал меня, ты молился Богу — и я вернулся».
Небесный гость
В старом храме делали ремонт. Вообще-то нужен был не ремонт, а большая, настоящая реставрация. Но деньги, деньги… Уж сколько лет назад приехал правящий архиерей, глянул на осыпающуюся штукатурку, задрапированную старинными рушниками, и дал прихожанам наказ: «Ищите спонсоров!» Кто-то даже усмехнулся: «Где ж их искать? Чай, не грибы…» Из прочих сёл района — то мэр областного центра родом, то директор рынка, а то и руководитель холдинга. А в нашем — ни одной знаменитой фамилии. Пару мелких фермеров, тройка магазинчиков — вот и всё сельское богатство. Однажды нашёлся благодетель — русский американец, дед которого уехал из России при раскулачивании и всё мечтал вернуться на родину, да так и не успел, вот теперь внук решил возродить дело деда. А заодно и помочь нескольким храмам.
Начало было хорошим: наняли специалистов, обследовали фундамент, сделали план реставрационных работ. Но тут американца забрали в Москву, на повышение. А храм так и остался стоять в неубранных строительных лесах, с табличкой на фасаде: «Охраняется государством».
Время между тем неуклонно приближает старый храм к двухсотлетнему юбилею, и стойкие прихожане каждый год своими силами «наводят марафет»: подмазывают, подкрашивают, моют, чистят, убирают и на скудные, собранные всем миром средства нанимают на недельку бригаду рабочих — красить стены и крышу. Раньше и с этим справлялись сами, но с тех пор как одна прихожанка упала с лестницы — благо невысокой, — батюшка никого не пускает на высоту.
При русском американце успели заменить дубовые двери и тяжёлые деревянные полукруглые окна на современный металл и пластик. Подогнали подъёмный кран из хозяйства благотворителя, поднялись на купол и вставили шесть новеньких окон. Образовавшиеся щели залили монтажной пеной и так же быстро уехали. Конечно, надо бы навести порядок — аккуратно заштукатурить, покрасить. Внизу так и сделали. А наверху… Это же снова надо кран, а его во всём районе не сыскать. Опять же — деньги… В общем, не дует, не течёт, и слава Богу.
Только в наступившую осень во время служб стали доноситься сверху непонятные звуки: то ли мыши скребутся (в куполе?!), то ли дятел стучит. А однажды утром открыли храм, а в нём кружится воробей. Пробил себе сквозь монтажную пену дорогу в тепло. Так и остался на зиму. Чужих не пускает! Пытались другие воробьи сунуться — такой шум поднял, что еле обратно выскочили.
К воробью прихожане скоро привыкли. Тем более что он особо не мешал. Иногда, правда, летел сверху мелкий мусор и пух, но это мелочи.
В тот день храм был переполнен. Долгожданная Радоница — первая после долгих дней Великого поста и Пасхальной недели полная панихида. Ждут этого дня и живые, и усопшие. После литургии началось поминовение. К обычным прошениям о упокоении усопших сродников наших батюшка добавил и молитву о тех, «о коих некому помолиться за оскудением родства их». И тут в хор певчих ворвался громкий голос подкупольного жильца. Мы не привыкли называть воробьиное чириканье пением. Поют соловьи, канарейки, а — воробей? Но он именно пел! Он призывал громким переливчатым криком к горячей молитве — молитве за тех, у кого не осталось помнящих их родственников и друзей. Головы людей поднялись вверх. А серый комочек, взмахивая крыльями под крылами застывших в куполе Архангелов, кричал, требовал, пел: молитесь, люди! Помните! Пойте! Смолк он, только когда отзвучал последний вздох «Вечной памяти», и вслед за народом выпорхнул на волю, на кладбище, которое предстояло обойти крестным ходом с пасхальными и поминальными песнопениями.
С этого времени воробей стал непременным участником церковных служб. Поёт он и на праздничной литургии, и на будничной вечерне, когда в храме, кроме батюшки и пары певчих, нет никого.
Кто-то ворчит: отвлекает от службы, мусорит… А я с грустью думаю о дне, когда ремонт в храме возобновится и крошечная лазейка в куполе, впускающая к нам небесного гостя, закроется навсегда.
Старчик
В монастыре все называли его «старчик». Нет, это не было пренебрежением или неуважением со стороны братии. Напротив! У кельи отца Ионы всегда толпились паломники, жаждущие пастырского наставления, да и братия, подходя под благословение, спешила рассказать о наболевшем. Даже сам отец наместник — высокий и властный архимандрит — нередко искал у старого монаха совета, а в трудных случаях отправлял к нему монашествующих и мирян: «Как отец Иона благословит, так и поступайте».
Когда после 70-летнего безбожия Церкви начали возвращать руины монастырей, старенький иеромонах отец Иона (Бузов) стал одним из первых насельников Курской Коренной пустыни. Маленького росточка, щуплый, согбенный, молчаливый, он и впрямь подходил к своему ласковому прозванию — старчик. А закрепилось это слово за ним с тех пор, как курский владыка архиепископ Ювеналий, пресекавший человекоугодничество и гордыню на корню, услышал, как паломники называют между собой отца Иону старцем. «У меня в епархии нет старцев! — грозно сказал владыка. — Он не старец, а старик!» Слово владыки — закон. Но до конца смирить окормляющихся возле Коренной пустыни мирян всё же не удалось. Так и родилось компромиссное: старчик.
Надо сказать, что сам отец Иона от смиряющего окрика архипастыря вовсе не смутился и не огорчился. Ему было, видимо, тяжело благоговейное внимание страждущих. Когда к нему подступали с вопросами, он, не глядя на вопрошающего, бормотал, согнувшись почти до земли: «Я грешный, я немощный, у меня четыре грыжи…»
Мы с моим супругом познакомились с отцом Ионой при обстоятельствах неожиданных. Приход наш расположен в соседней с Курской Белгородской области, километрах в 130-ти от Коренной пустыни. Но несмотря на расстояние, бывали мы там часто, и своих прихожан заразили любовью к возрождающейся обители. Не единожды устраивали в храме сбор продуктов, постельного белья, одеял, подушек и отвозили всё это в монастырь.
В тот раз мы приехали к концу вечерней службы. К тому времени у нас уже было благословение отца наместника заезжать машиной на территорию монастыря, и мой батюшка остановился возле трапезной. Вскоре выходящие из храма монахи и послушники с благословения архимандрита принялись выгружать мешки с картошкой и капустой. Был среди них и о. Иона, которого мы тогда увидели впервые. Маленький монах в накинутом поверх подрясника видавшем виды выцветшем плаще. Он направился к моему супругу, сложил ладошки и склонился в поклоне: «Благословите, батюшка». И батюшка — благословил. Прочие монахи прятали улыбки. Архимандрит пояснил: «Это наш старчик, можно сказать — духовник обители».
Позже мы узнали, что школу монашеского смирения отец Иона прошёл у известного во всём православном мире старца-архимандрита Серафима (Тяпочкина), с которым прослужил много лет в сане диакона в храме посёлка Ракитное Белгородской области. Когда старец почил в Бозе, о. Иона продолжал своё служение в Никольском храме посёлка Ракитное, а в 1992 году был переведён в возвращённую Церкви Коренную пустынь.
Это был единственный в то время монастырь в Курско-Белгородской епархии, и очень многие верующие и ищущие духовного утешения люди стали стекаться к источнику духовной благодати. Источнику — не только в переносном, но и в прямом смысле, ведь на огромной территории древней обители проистекает из земли множество святых источников, главный из которых — так сказать, первоисточник — тот, что забил под корнями старого вяза в 1295 году на месте обретения чудотворной Курско-Коренной иконы Божией Матери. С тех пор не зарастает к нему тропа, ведущая в монастырь паломников со всего православного мира. Ни столетия татарского ига, ни массовое закрытие монастырей в царствование Екатерины II, ни варварское уничтожение обители в советское время, когда святые источники засыпали и сравнивали с землёй бульдозерами — не смогли убить в людях веру, не смогли уничтожить народную тропинку. И с тех пор, как монастырь был вновь открыт, не случалось дня, чтобы пустовали его храмы, чтобы не тянулась очередь к святым источникам…