Спустя 40 дней бабушка пришла ко мне во сне. Открыла дверь, стала на пороге вся в белом, красивая, улыбающаяся, молодая, она хотела что-то сказать, но я закричала в ужасе, помня и во сне о её смерти, — и она, продолжая улыбаться и делая успокаивающие движения руками, отступила назад. Так же, как в жизни, — не упрекнула, не навязала своей воли.
…Я продолжала учиться — и ходила по питерским храмам, «просто слушать хор». Наверное, бабушка много молилась обо мне и при жизни, и после смерти. Незаметно вера заполнила мою душу, и вместо диплома я получила «звание» жены священника — матушки. Вот уж больше тридцати лет пою в церковном хоре, помогаю своему батюшке крестить, венчать, освящать дома, совершать погребения. Когда я пою «Со святыми упокой» — мне слышится давнее: «Соколик, принеси водички».
Бабушка за всё простила меня. Простит ли Господь?
Иван да Тамара
Дед умирал долго и мучительно. У него был рак. Это была первая смерть родного человека в моей жизни.
Дед мой носил самую простую, самую русскую фамилию — Иванов. Он и меня просил: «Выйдешь замуж — не меняй фамилию, чтоб род сохранился». Обещала. Но не сдержала слово. Побоялась обидеть мужа и его родню. Только иные свои сочинения подписываю по-старому — Иванова.
Иванов Иван Николаевич и род свой вёл, как положено человеку с такой фамилией, из крестьян. Когда пришло время, женился на моей бабушке, отчаянной девчонке, рано оставшейся круглой сиротой. Певунья, плясунья, заводила всех деревенских посиделок. Многие парни на неё заглядывались. А их родители предупреждали сыновей: «Только не Тамарка! Это же бес в юбке!»
Но и дед мой был с характером. Решил — как отрезал. Обвенчались без ведома его родных. Жил он в другой деревне, путь туда шёл по болотной грязи. На Тамаре было собственноручно сшитое розовое платье. Всю дорогу шла, подобрав подол. Когда дошли до самой непролазной грязи, Иван скомандовал: «Садись на закорки. Только не смеши меня». Поехали! Тамара крепилась, крепилась, да не удержалась, сказала нараспев: «Битый небитого везёт!» Много ли надо молодым да счастливым? Покатились со смеху оба. В прямом смысле. Скатилась нововенчанная жена с мужниной спины прямо в грязь. Так и внёс он её в родительский дом, растрёпанную, перепачканную. И больше ни разу сесть себе на шею не позволил. На работу не пустил, запретил петь и танцевать на людях. Как-то в отсутствие мужа нарушила Тамара запрет, пошла на концерт приезжего ансамбля песни и пляски. Познакомилась с артистами, что-то спела. Её пригласили в труппу. Куда там! Муж, как узнал, и вовсе запретил выходить на улицу. Сиди дома и расти детей.
А дети рождались — все по двойне! — и все умирали в младенчестве. Выжил лишь один, последний. Тамаре очень хотелось дочку. Родилась опять двойня, Милочка и Геннадий. Молока не хватало, и она кормила девочку, а сыну — что останется. Всё равно, думала, не жилец — бледный да махонький. Врачи сказали — врождённый порок сердца. А он всё цеплялся за жизнь. Уж по два года исполнилось близнецам, когда Мила, набегавшись, прильнула к носику чайника — напиться. В чайнике оказался кипяток.
А Геннадий выжил. Без врачей, без операций. К совершеннолетию был на голову выше сверстников. Да и умом Бог не обидел. Лодырь, правда. Но вдруг в последнем классе школы влюбился в учительницу русского языка, и однажды вместо классного сочинения написал ей признание в любви. А она, привыкшая ничему не удивляться фронтовичка, исправила ошибки и поставила единицу. Отец выпорол широким офицерским ремнём. Но он — откуда что взялось? — не сдался. Хоть до окончания школы оставалось пару месяцев, засел за учебник и разобрался в русском языке. Поступил в институт и стал учителем-словесником. Пока учился, они поженились. В армию, правда, не взяли — сердце. Но за него отец сполна отдал долг родине — кадровым военным был. Правда, в конце войны, когда жена с сыном были в эвакуации, его за что-то обвинили по 58-й и отправили в лагерь. Вот тут-то и пригодилось Тамаре умение шить. Открыла ателье на дому, тем и жили.
И всю жизнь она шила. Родным, знакомым, чужим. Сколько помню себя — стрекот машинки «Зингер» и песни. Без них работа не спорилась. Мне тоже приходилось грудиться, собирала с пола обрезки ткани да нитки, а как подросла — распарывала намётки да старые вещи (из нового тогда шили мало). Петь я научилась раньше, чем говорить. А вот шить — никак. Как говорят современные дети, не судьба.
Дедушку освободили, реабилитировали. Но никогда он не рассказывал ни о войне, ни о лагере. Да и бабушка — только о юности-молодости. А жаль…
Умер дед Иван, когда я училась в 9-м классе. Была весна, 29-я весна Победы. Мы сидели у гроба, ожидая похоронного автобуса. В открытую дверь постучали. Вошли радостные, улыбающиеся пионеры с букетом тюльпанов. «Мы пришли поздравить Ивана Николаевича с Днём Победы!» И бабушка Тамара, прижав цветы к груди, запела любимую песню мужа: «Враги сожгли родную хату, сгубили всю его семью…»
Так и проводили в последний путь: не плачем, не причитаниями — песней.
«Ветер принёс издалёка…»
Я знаю о войне не только из книг и фильмов. Ещё в детстве не раз держала в руках пачку фронтовых писем — пожелтевшие от времени «треугольники», мелкие неразборчивые строчки, исписанные выцветшими чернилами, а то и карандашом: и бумаги нет, и времени — успеть бы написать и отправить. Моя мама, солдат той войны, и бабушка, мать погибшего солдата, хранили их как самую дорогую реликвию и разрешали мне доставать из шкатулки только в День Победы. Это были письма моей мамы. Иногда почти половина письма оказывалась вымаранной чёрной тушью — так работала фронтовая цензура, убирая из солдатских посланий то, что, по её мнению, не следовало знать оставшимся в тылу. Но ни разу перо цензора не коснулось тех букв, что неизменно стояли в конце письма: Х. Т. Б. Вероятно, их принимали за инициалы авторов письма.
Дед Иван, бабушка Тамара и автор с младшей сестрой на руках
А в обратном письме матери на фронт к дочери летели те же буквы: Х. Т. Б. Лишь они двое понимали, что буквы эти означают: «Храни тебя Бог». И Господь услышал. И принял даже такую зашифрованную молитву. Через налёты вражеской авиации, через лёгкие ранения и очень тяжёлый тиф прошла моя мама — радист артиллерии, но та краткая молитва сохранила ей жизнь.
Когда немцы быстро двинулись вглубь страны и стало ясно, что многие города будут заняты фашистами, гражданское население эвакуировали в дальние районы. Студентка пединститута К. Н. Антонова хотела с самого начала уйти добровольцем на фронт, но не могла бросить мать: ведь младший сын только что нанёс ей тяжёлый удар, оставшись в занятом фашистами Курске.
В маленьком городке Белебей Башкирской АССР, где пришлось им временно поселиться, действовала школа радистов и ускоренные курсы медсестёр. И то, и другое студентка Антонова окончила с отличием в январе 1942 года, и теперь уже выбора не было: на фронт. Однако на её заявление из военкомата ответили: в настоящее время нет никаких указаний о призыве добровольцев.
Ситуация, впрочем, изменилась быстро: видимо, указание пришло, и на фронт стали отправлять уже не добровольцев, а всех, без различия пола и специальности, лишь бы подходили по возрасту. 20 апреля 1942 года К. Н. Антонова была мобилизована в артиллерийские войска.
По дороге на фронт, в поезде, она заболела тифом, таким тяжёлым, что врачи не надеялись на выздоровление. Два месяца без сознания! Когда очнулась и увидела сидящего у её постели врача, первым делом спросила: «Что вы здесь делаете?» «Жду, когда вы проснётесь», — был ответ. В окно светило солнце и покачивалась зелёная ветка. Солдат Антонова задала второй вопрос: «Какое сегодня число?» — «Двадцатое июня».
Через некоторое время её выписали. «Домой, пить молоко и есть масло», — сказал врач. Антонова промолчала: Курск был в оккупации, и её домом на данный момент была её часть, её полк, её фронт. От слабости темнело в глазах, но никакой поблажки от начальства не было. А тут ещё волосы, обритые в госпитале, начали расти очень быстро и ложились на плечи крупными локонами. Да вот беда — стоило слегка потянуть за локон, и он весь оставался в руке. Но командир-капитан считал, что ефрейтор Антонова делает завивку, желая привлечь мужское внимание, и в отместку посылал её на самые тяжёлые работы и давал больше всех ночных дежурств. С той поры она перестала спать ночью. На всю жизнь в больном организме перевернулись сутки, и она спала только днём, да и то лишь с большими дозами снотворного. Инвалидом войны её так и не признали: выписываясь из госпиталя, не подумала взять справку, а десятилетия спустя, когда недуги стали мешать жить, написала по адресу бывшего госпиталя, но в ответ получила: «архивы не сохранились».
К. Н. Антонова (справа) с фронтовой подругой. Фото конца 1940-х гг.
Вспоминая о войне, мы говорим прежде всего о солдатах, о тех, кто на фронте. И это правильно, конечно. Но нельзя забывать и о тех, кто этих солдат остался ждать, и особенно — о матерях. Каково это, ежедневно, ежечасно, ежесекундно думать о своём ребёнке, которому ежедневно, ежечасно, ежесекундно грозит ранение, плен, смерть!
В нашей семье всегда была традиция поддерживать очень тесную связь между членами семьи, и, если кто-то уезжал (неважно, на день или на год), с первых же часов отъезда летели в обе стороны телеграммы и письма. Война не стала исключением. И если писем не было неделю, две, месяц — это был очень серьёзный сигнал. Конечно, война, конечно, письма могли пропадать в дороге, под бомбами, под дождём и снегом, под безжалостной рукой цензора. Но всё же почта тогда работала едва ли не лучше, чем сегодня, и большинство писем и в военной неразберихе находило адресатов.
Не дождавшись вестей от дочери в течение месяца, мать не выдержала — телеграфировала (!) на фронт. И получила ответ от комиссара батареи, написанный на тетрадочном листке в косую линейку: «Т. Антонова! Я получил Вашу телеграмму, где Вы интересуетесь здоровьем дочери — Ксении. Сообщаю, что Ваша дочь немножко болеет, но сейчас здоровье её поправляется, и она скоро выйдет из больницы. Т. Антонова, прошу сильно не беспокоиться за дочь, ибо она окружена заботой и любовью. Комиссар батареи — мл. политрук Белов. 27.05.42».