Ее тут описывали, словно настоящего ангела. Ну, понятно, удовольствия мало мыть грязных, вшивых, окровавленных парней, ухаживать за ними. Да еще ведь на каком уровне была тогда гигиена! И представить-то трудно! Бербель прямо в восторг пришла от этой Флоренс. Все восхищалась ею и жалела только, что нигде поблизости нет перевязочного пункта для сотен раненых солдат. На другой же день она поехала в город, в больницу, и предложила там свою помощь. Но ей ведь тогда и пятнадцати не было, и ее отослали домой.
Тогда она перекинулась на стариков. Каждый день после школы ездила в Бебельбах, в дом престарелых, и читала вслух тем, кто сам уже не мог читать. Но и тут не очень-то хорошо все получилось, потому что старики требовали или чего-нибудь поучительного, или, если уж роман, то обязательно со счастливым концом. А ей это не нравилось. Она читала им книги по своему выбору, а они их и слушать не хотели и перестали ее к себе приглашать.
Это было для нее большим разочарованием. Но разве ее остановишь!
- На свете столько людей страдает! - проповедовала она у нас в классе. - Мы должны им помочь! - И развешивала на стенде фотографии, статьи и картинки про голодающих, бездомных, замученных - в Америке, в Африке, в Азии.
От некоторых картинок прямо в дрожь бросало - а вдруг еще ночью приснится! А тех, кто спешил пройти мимо, она брала за плечо и подталкивала к стенду:
- Да ты погляди! Это что же, тебя не касается? Да? Не касается? Тебе до этого дела нет?
Она устроила в школе лотерею в помощь каким-то там голодающим в какой-то части Африки, собирала одежду и одеяла для жертв наводнения, постоянно клянчила деньги в пользу уж не знаю каких больных, арестованных, беженцев.
Тогда мы все от нее просто бегали - до того она нам надоела со своими разговорами о пожертвованиях - и называли ее сокращенно МБ - Милосердная Бербель.
Весь учебный год она собирала милостыню. Ни мы, ни родители не могли ее отговорить - так крепко засело у нее в голове, что надо оказывать помощь тем, кто в беде. Один раз я выбросил кусок хлеба в урну на школьном дворе. Вот она меня отчитывала!
- Некоторые были бы рады, если бы им хоть половинка этого куска досталась! - орала она. Такая уж она была чокнутая.
А потом еще эта история с тем городским парнем. Это было тогда, когда ребята только еще начали носить длинные волосы. В городах-то давно уже была такая мода, но у нас, в Оберкратценбахе, этим жутко все возмущались. И тут один такой длинноволосый из Франкфурта пожаловал к нам на ярмарку. Все глядели на него вытаращив глаза, а мужчины, особенно те, что постарше и на войне побывал, бранились:
- И какого дьявола ему тут надо, этому бездельнику, тунеядцу, пижону? Небось забрал себе в башку вскружить голову нашим девчонкам! А эти дуры, ясное дело, тут же бросятся ему на шею!
Длинноволосый оказался отличным парнем, девчонки и впрямь бегали за ним по пятам. Он был совсем не такой, как мы тут, в Оберкратценбахе. В этом, видно, и было все дело. Теперь-то я это понимаю. В полночь примерно, когда все наши мужики и парни уже здорово нализались, на него напали человек десять. Вытащили его из палатки, втолкнули в парикмахерскую и привязали там к креслу. Парикмахер тоже был с ними заодно, а может, побоялся, пошел на поводу, не хотел портить отношения с клиентами. Они ему велели остричь городского наголо, и он это сделал. Потом они еще отлупили этого бритого, да так, что тот еле влез на свой мотоцикл.
Когда на него напали, Бербель чуть было тоже не досталось. Еще бы! Втерлась в толпу мужиков и орет:
- Эй, вы, трусы! Трусы жалкие! Десять на одного! А за что? Потому что он не такой, как вы? А раньше-то все мужчины длинные волосы носили!
Ее ткнули разок-другой кулаком, наконец выпихнули. Она ревела от отчаяния и злости, когда его стригли.
- Ну, ясное дело, - говорили в Оберкратценбахе, - втюрилась по уши в этого типа!
- Я тут не останусь, уеду, - сказала Бербель в первый же день после каникул, когда мы стали ее дразнить. - Тут никакой свободы нет. Ходишь будто связанная. Как окончу школу, уж куда-нибудь да уеду, где можно жить, как хочешь!
- А мы и здесь живем, как хотим! - сказал один парень из нашего класса.
- Нет, - взъярилась Бербель, - здесь мы живем, как хотят наши родители! А вам хоть бы что! Засосет вас это болото, а вы и не заметите!
И пошла! И такие мы, и сякие, и то у нас не так, и это не эдак!… В общем, нам это порядком надоело. Вечно она старалась пробить головой стену. Если бы она нам тогда объяснила потерпеливее, что хоть она имеет в виду, мы бы, может, ее и поняли. А так только взбесились, и все.
Дома она все-таки добилась, что ей разрешили учиться дальше - кончать десять классов, хотя родители ее считали это глупостью. Для чего ей столько учиться? Все равно замуж выйдет!
Но и учителя за нее вступились, тоже уговаривали - Бербель была у нас в классе лучшей. В конце концов родители согласились: она ведь и правда совсем еще ребенок! И Бербель получила аттестат зрелости.
Я ушел из школы на год раньше ее, потому что решил стать слесарем по ремонту машин, а там принимают после девяти классов. Но еще до того, как Бербель окончила школу, у них в семействе был однажды жуткий скандал. Родители требовали, чтобы Бербель пошла в ученицы к парикмахеру. У ее тетки ведь парикмахерская в Бебельбахе. А Бербель ни за что на свете не соглашалась. Она давно решила стать сестрой милосердия. А родители ей не разрешали. Я ничуть не удивился, когда услыхал, что через несколько дней после окончания школы Бербель вдруг пропала. Предкам письмо оставила - мол, уезжаю во Франкфурт. Не ищите, не беспокойтесь, уж как-нибудь да проживу сама. Родители не стали ее разыскивать с полицией, как я ожидал. Наоборот, объявили во всеуслышанье, что между ними и Бербель все кончено.
- Такую дочь мы и знать не хотим, - говорили они всем и каждому. - Шляется где-то там по городу! - И охотно выслушивали соболезнования.
Несколько месяцев спустя я приехал во Франкфурт. Я учился тогда на слесаря по ремонту в Бебельбахе. Дело было в воскресенье, меня послали навестить двоюродного дедушку в доме для престарелых и передать ему пакет со жратвой по случаю дня рождения. Раньше мать всегда сама туда ездила, а тут решила, что я уже достаточно взрослый и могу избавить ее от длинной дороги. Я не то чтобы взялся за это с большой охотой, но по воскресеньям в Оберкратценбахе все равно делать нечего.
Передав пакет, я пошел побродить по городу: поезд отправлялся только через два часа. Проходя по площади, посреди которой бил фонтан, а вокруг него толклись голуби, я увидел Бербель. Она сидела на земле вместе с целой компанией хиппи, прислонившись к барьеру фонтана, и пела. Какой-то длинноволосый парень рядом с ней играл на гитаре, а все остальные тоже пели и хлопали в такт в ладоши. Бербель здорово похудела, но казалась довольной. Она вскочила, заметив меня, протянула мне руку и тут же втащила меня в круг своих друзей.
- Это мой одноклассник, - сказала она им, а мне: - Давай садись, споешь вместе с нами!
Сперва я чувствовал себя как-то неловко в этом обществе. Я был здесь единственный с короткими волосами. Но они встретили меня очень дружелюбно и так, словно я для них свой.
Бербель рассказала мне о походе на юг Франции. Они топали туда пешком, когда удавалось - на попутках, скитались по дорогам. До чего было здорово! Хоть иной раз и под ложечкой сосало от голода, но не это главное! Зато каких хороших ребят там встретили! Из самых разных стран, даже японцев. А как деньги кончались, шли помогать крестьянам на поле. Тут уж обязательно накормят, а иногда и с собой чего-нибудь дадут. В общем, жизнь прекрасна!
На ней были сильно вылинявшие джинсы, а все имущество - небольшая сумочка через плечо.
- Да, а темноты-то я больше не боюсь, - сказала она смеясь.
- Поехали со мной домой, - предложил я, когда собрался уходить.
- И не подумаю. Лучше ты оставайся с нами! Представляю, что сказали бы обо всем этом мои родители!
Дома я ничего не рассказал про Бербель, но вскоре в Оберкратценбахе распространился слух, что она болтается во Франкфурте. Ведь и другие ее там видели, не один я. Несколько ребят из нашего бывшего класса даже нарочно туда съездили - из любопытства. Но она, видно, сообразила, в чем дело, и перестала появляться на площади с фонтаном.
Год спустя ее родителям позвонили из Франкфурта и сообщили, что Бербель получила травму во время демонстрации против войны во Вьетнаме. Звонили не от Бербель, а из полиции и дали телефон больницы, где она лежит. Родители поехали туда - хотели забрать ее домой.
- Допрыгалась, - сказал ее отец моему отцу перед отъездом. - Перелом голени и сотрясение мозга! И что этой девчонке понадобилось на демонстрации? Хватит и того, что парни неизвестно зачем скандалят на улицах! Нам-то что до этой войны во Вьетнаме? Пусть себе расшибут друг дружке головы на том краю света, если им это нравится!
Но домой они возвратились без Бербель.
- Она все еще не вошла в разум, - жаловалась фрау Моленбахер каждому, кто хотел ее слушать.
Мне понравилось, что Бербель оказалась такой стойкой. Ведь ее отец - человек крутой, у нас тут все перед ним пасуют.
Некоторое время спустя я еще раз встретил Бербель во Франкфурте, когда был там с автобусной экскурсией от нашей профшколы. Мы осматривали одно предприятие, а после были в Ботаническом саду. Потом гуляли по городу. Вот тут-то я ее и увидел. Мы как раз разглядывали дома в центре, и вдруг я вижу: она стоит на остановке - ждет трамвая. Чистая случайность. Я окликнул ее, помахал рукой, и она подошла к нам. Двое ребят, с которыми я шел, были не из нашего класса. Они смущенно усмехнулись и пошли дальше. Конечно, они все знали про Бербель. Да и кто в Оберкратценбахе о ней не знал?
- Встретимся возле автобуса! - крикнул мне один из них, обернувшись.
Мне было немного неловко перед ними, но ведь не мог же я просто так взять да уйти от Бербель. Она пропустила свой трамвай, и мы пошли с ней на берег Майна. Сели там на скамейку. Она рассказала мне, что нога у нее уже совсем зажила. Скоро полгода, как она учится в медучилище, а по вечерам работает кассиршей в закусочной.