— Я бы не посмел так прямо… Но бывают инфантильные души. Они никогда не взрослеют. И все принимают за чистую монету: любовь, верность, честь. Ну, вы прочли мой жалкий опус? Конечно, понимаю, он вас не потряс, вы не способны лицемерить, за это и уважаю. А мне так хотелось, чтобы именно вы меня оценили, но вы обожали фанатиков вроде Стрепетова.
— Он не фанатик, а донкихот.
— Это хуже, ему больше сочувствуют, а зря… Ладно, мы отвлеклись, могу я забрать свою рукопись?
Я не успела ее дочитать и сказала неожиданно для себя:
— Ее нет дома, я забыла твою папку в школе вместе с сочинениями.
Мое вранье было, конечно, написано у меня на лице, как у нерадивого ученика, который путано объясняет отцу, что дневник он оставил в парте, пытаясь оттянуть расплату за двойку…
Ланщиков все понял, он побелел, тяжело задышал, как рыба, выброшенная из воды. И кажется — испугался. Его разноцветные глаза обшарили мое лицо. И он неожиданно выбежал, не прощаясь.
Я села в комнате… Видимо, ничто не исчезает из памяти, только утихает, дремлет боль, обида, тоска. Ланщиков много мучил меня в школе, но я не понимала, не представляла, что и он мучился сам. Этот мальчик постоянно «выставлялся» в классе, задавал каверзные вопросы, был развязен, бесцеремонен, невоспитан… А я защищалась иронией.
Сергей чинил напольные часы, и они иногда гулко били вне времени. В кухне с Анютой сидел оцепеневший Барсов, и до меня доносилось успокоительное журчание ее голоса.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
— Это моя вина, моя черствость.
Слезы безостановочно катились по лицу учительницы, но она их не замечала.
— Возьмите себя в руки.
Марина Владимировна кусала губы. Следователь Максимов впервые видел ее в таком состоянии.
— Вы так были привязаны к Ветровой?
— Она была мне как дочь…
Его густые черные брови шевельнулись, точно он нахмурился.
— Когда вы узнали обо всем?
— Вчера ночью. К нам прибежал Барсов, ее муж.
— Последнее время вы с ней не встречались?
— Она перестала бывать у меня после свадьбы.
— Вы с этим примирились?
— А как бы вы отнеслись к человеку, в которого вкладывали душу, а потом оказалось, что ты ему не нужна?
Следователь отвел взгляд, он не хотел вспоминать дочь, но знал, что с тех пор, как она вышла замуж, отец — не советчик, не друг, а только воплощение долга. Недавно она забыла об их годовщине. Тридцать три года он прожил с ее матерью, день этот начинался цветами, дочь тоже приносила букетик. Он так надеялся, что она придет одна, без зятя, который презирал сантименты, а она даже не позвонила. Но он знал, что в любую минуту придет ей на помощь, забудет обо всех уколах равнодушия, если ей станет плохо… Эта женщина — не простила, значит, и не любила по-настоящему.
Он показал учительнице смятые записки без подписи. На каждой — одно-два предложения.
«Оставь меня в покое…»
«Все коллекционеры твои — подонки».
«Или в милицию, или в петлю. Больше не могу…»
Варин почерк. Она узнала его. Крупные, круглые буквы, аккуратно сплетенная вязь.
— Кому она писала?
Марина Владимировна еще раз посмотрела на записки. Странно, без обращения, подписи. А Варя так любила шутливо обыгрывать свое имя.
«Барбара идет на войну», «Вар-Вар-Вара», «Вар-Варварюха». Да и Олега она всегда награждала смешными прозвищами: «Маэстро», «Поросенок Оль», «Ваше величество Олесь I». Так писала ему в больницу, когда он повредил ногу…
— Это не самоубийство?
Ее вопрос остался без ответа, повис в воздухе.
— Как вы относитесь к коллекционерам, Марина Владимировна?
Вопрос был неожиданный.
— Я не коллекционер, хотя и люблю старинные вещи.
— Чем же вы отличаетесь от настоящих коллекционеров?
Несколько секунд она думала, а черные пушистые брови следователя прокуратуры сдвигались все теснее, отчего его лоб пересекла вертикальная морщина, похожая на шрам.
— Мне быстро надоедают вещи. Я не завистлива. Не скупа. Потом я больше люблю историю не вещей, а людей.
Максимов усмехнулся.
— А чуть подробнее?
— Понимаете, коллекционер — это вненациональный тип характера. Не очень меняющийся за века.
— Но всегда накопители?
— Частично, хотя для большинства это не главное. Коллекционерами становятся очень активные люди, которые социально не могут себя выразить, коллекции помогают им самоутвердиться. Я не буду говорить о спекулянтах и торгашах, которым лишь бы вложить, сохранить, преумножить капитал. Нет, настоящим коллекционерам необходимо действовать, иногда даже себе в ущерб. Покупать, менять, реставрировать — всегда в поисках чуда, раритета, которого нет ни у кого в мире. В своей области многие оказываются большими специалистами, чем рядовые искусствоведы. Кое-кто ищет в этом наживу. Что-то покупается в антикварном магазине дешево, а через год сдается в музей значительно дороже…
— Любой может купить в магазине хорошую дешевую вещь?
— Если понимает в искусстве — иногда, но чаще — нужен контакт с продавцами, среди них встречаются уникальные специалисты…
— Взятки?
— Форма бывает разная: дружба, билеты в театры, сувениры, книги…
— Откуда вы в этом так разбираетесь? — улыбнулся Максимов.
— Наблюдала, сопоставляла, догадывалась. Я ведь живу рядом с антикварным, вижу постоянных покупателей, различаю в лицо коллекционеров и перекупщиков.
— Стрепетов интересовался покупателями этого магазина?
— Да, в последний год.
— Кто из его одноклассников стал коллекционером?
— Разве это запрещено? Кто-то увлекался бисерными вышивками, другой — старинной мебелью.
— Что для них главное — любовь к искусству или накопление?
— Скорее — самоутверждение. Возьмите Лужину. В магазине она стала значимой. Она обожает называть фамильярно имена, фамилии известных деятелей искусства, театра. Делая им одолжения, поверила, что их отношения на равных. У Лисицына же страсть с детства к накопительству, как болезнь. У него был своеобразный комплекс неполноценности, он не мог понять, для чего живет, кому нужен, а капитал, видимо, для такого человека броня от сложности жизни…
— А что вы стремились воспитать в своих учениках? — неожиданно поинтересовался следователь прокуратуры. Тон был строг. Она вспомнила завуча Александра Александровича из своей юности. Он так же спросил ее, когда она стала вожатой в третьем классе.
— Я мечтала воспитывать не гениев, а порядочных людей, с определенным кодексом чести: не лгать, не подличать, иметь свои убеждения и отстаивать их в деле, дорожить добрым именем.
— Ветрова тоже увлекалась коллекционированием?
— Что вы! Она музеи любила, выставки, собственность в юности ее не интересовала. Она была всегда вызывающе честной, упрямой, но не как взрослый человек, а как ребенок. Наперекор логике и здравому смыслу. Сначала она стыдилась жадности матери… Но это ведь заразно, как чума.
Следователь задумался на секунду, потом спросил:
— А кто же мог украсть, по-вашему, стол Стрепетова?
Она пожала плечами.
— Главное — зачем? Если для коллекции, то спокойнее купить.
Что-то мелькнуло в его глазах, точно искра пробежала.
— Но ведь его оценили дорого.
— После реставрации он стоил бы больших денег, да еще с легендой, что принадлежал князю Потемкину…
Марина Владимировна никак не могла уловить ход его мыслей, смысл разговора.
— Какие качества человека вы считаете самыми подлыми?
— Зависть. Она бесстрашна, потому опаснее подлости.
С этими коллекционерами она познакомилась случайно три года назад у выхода из антикварного магазина. Перебросились парой фраз. Он — маленький, напористый, квадратный, она — высокая, остроносая, белоснежную кожу оттягивали назад густые темно-рыжие волосы, свернутые небрежным узлом. Лицо было бы приятным, если бы не сетка морщин по нему в самых разных направлениях. Изредка она смеялась низким хрипловатым голосом, показывая редкие мелкие зубы. Одета была бедновато: вытертое пальто, мятая юбка, туфли со стоптанными каблуками.
Ее муж сказал:
— Мы собираем «карелку». Можем махнуться… — Тон был бесцеремонный.
— Алик! — басисто остановила его жена, но он покачался на каблуках, пританцовывая в каком-то внутреннем ритме, мгновенно разглядев и оценив ее с ног до головы и выставив явно посредственную оценку…
Марина Владимировна решила, что он или отставной военный, или мастер по ремонту телевизоров. Но он был ученый, историк, азартный любитель искусства. Он его чуял носом, точно специально натасканные собаки запах газа.
Александр Сергеевич и Мария Ивановна жили без детей, людей не замечали, только вещи. Мария Ивановна презирала «дешевку», предпочитая собирать редкости. Она доказывала, что через год цены поднимутся, сравняются с ценой, которую она заплатила, а потом перехлестнут через край.
— В проигрыше не будем. Всегда полезно помнить о завтрашнем дне. О болезнях, старости. Нужно застраховать себя от бедности… Коллекционирование — наука, без специальной литературы не обойтись.
Она напросилась к Марине Владимировне, но ее вещи вызвали у нее снисходительное самодовольство.
— Пустяки! Ширпотребовские вещи начала XX века…
Мария Ивановна никогда не ходила в дома, где вещи были лучше, но не продавались.
— Еще спать потом не буду, сердце займется…
Они стали забегать к Марине Владимировне. Говорили, что все вещи в ее доме дешевые и примитивные, у нее нет никакого коллекционерского чутья. А потом со скромной гордостью рассказывали о своих приобретениях. В покупках они, кажется, больше самоутверждались, чем в научной работе.
Я зашла к ним и рассказала о краже стола Стрепетова. В их квартире было душно. Низкие потолки убивали прекрасную мебель карельской березы, сплющивали ее, и она мстила, высасывая воздух. В кухне, куда меня пригласили, как всегда, «на чашку чая», между самоварами и вышитыми полотенцами висели иконы, яркие, реставрированные. Их было много, они закрывали двери ванной и туалета. Это были первые увлечения хозяев. С икон они начали свое коллекционерство, заражаясь и заражая других страстью к приобретению антикварных редкостей.