Еще в школе Ланщиков убежденно говорил: «Жить надо сегодняшним днем, потому что ночью на вас может упасть потолок». Но невольно вся его рукопись показывала, как бездарно, бессмысленно загубил свою жизнь талантливый человек, как бесплодно честолюбие эгоистов, безнадежны все попытки таких людей остаться в памяти народной.
Неужели сам Ланщиков это не видел, не понимал?
Я долго сидела в раздумьях. Почему Ланщикову так срочно была нужна его рукопись? Откуда эта повышенная нервозность? Авторское нетерпение? Не похоже, при нашем последнем свидании он даже не выслушал меня, мое мнение.
Неожиданно забежал Филькин и спросил:
— Ланщиков у вас ничего не забывал?
Я изумилась. Филькин стал ходить по комнате из угла в угол, явно пытаясь сформулировать вопрос поточнее.
— Ведь именно из-за диплома Ланщикова вы много времени потратили в библиотеке?
— Да, целую неделю, вечерами…
— А вы ему уже вернули рукопись? Можно взглянуть?
Я показала на письменный стол, где она лежала, и он уселся, вынув свой блокнот и ручку.
— У Ланщикова что-то случилось? — спросила я. Филькин молча листал работу моего бывшего ученика, делая выписки.
— Вот теперь все встало на свои места! — сказал он, перевернув последнюю страницу, и поднялся, явно довольный.
Мучительно тяжело вспоминалась Варя Ветрова. Я поняла, как мелки были мои обиды. Мать бы простила. Ведь девочка долго была не очень счастливой, и, наверное, ей хотелось немного погреться семейным счастьем, испытать все удовольствия долгожданной студенческой жизни… Ну, проявила эгоизм, молодой, нерассуждающий, но потом ведь хотела восстановить отношения, звонила…
Барсов пришел поздно. Двигался, как лунатик. Уголки пухлых губ опустились, со лба не сходили глубокие морщины.
— Вы знали до свадьбы, что она меня не любила? — спросил он без предисловия. — Почему же тогда не сказали открыто, честно? Я вам верил, делился больше, чем с родителями…
— А ты ее любил всерьез?
— Да я голову потерял…
— А сколько до этого унижал?
— С чего вы взяли?
Он широко открыл глаза, точно проснулся.
— Ты помнишь Антонину, Антошку Глинскую?
— Ну?
— Тебе она даже снилась после школы, ты рассказывал нам со смехом, и Варя тебя ревновала… В нее ты был влюблен всерьез…
Он усмехнулся.
— Странные вы существа, женщины, да я после брака ни на кого и не посмотрел, если хотите начистоту…
— Понимаешь, нельзя безнаказанно годами обижать человека, не замечая, не чувствуя его переживаний.
Я смотрела в это осунувшееся лицо и вспоминала слова, слезы Вари, когда она поражалась толстокожестью «везунчика». С первого класса она была рядом, «своим парнем», к ней он прибегал, когда воевал с родителями, когда смертельно обиделся на меня, ей он рассказывал о гордячке Антошке.
— Ты в один прекрасный день вычислил Варю, решил, что лучше жены не найти, будет верная веселая подружка геологу…
— Ну?
— А ей хотелось, чтобы ее любили беззаветно и преданно, как Стрепетов, но чтоб и она преклонялась перед человеком…
— Вот-вот, вы ей внушили всякие фантазии…
Он посмотрел на меня с негодованием…
— Мы ссорились последнее время, она сына бросала одного, стоило позвонить кому-то из их компании или шефу…
Слово «шеф» он произнес с отвращением.
— И ведь старик, больше сорока, а туда же, с молоденькими…
Он курил непрерывно, глубоко затягиваясь, одну сигарету за другой. Я налила ему крепкого чая. Барсов пил, обжигаясь, начинал и обрывал фразы, сумбурно, раздраженно.
— Вот послание, — он, точно решившись, рывком бросил на стол конверт. На нем ничего не было написано. — Нашел в ее учебнике по пропедевтике.
— Чье письмо?
— Да ее, Варькино. Господи, какой же я был идиот!
Огромная рука его дрожала…
— Зато теперь могу тест проводить, — он смотрел поверх моей головы, уставясь в одну точку, — для обороны от баб. Помните, Антошка в девятом классе придумала? Всем претенденткам на роль жены сообщать, что я — отец-одиночка.
Я взяла конверт, вынула письмо. Размашистый Варин почерк, круглые буквы. Написано без спешки, твердой рукой.
«Прощай, Барс! Я запуталась так, что не выбраться, не выплыть. Пять, а то и больше лет мне обеспечено. Кончились у меня силы. Оглянулась — и стало страшно. На что жизнь разменяла? Ничего из Варюхи не вышло. Ни жена, ни мать, ни врач. Надеялась на помощь Олежки. Но после нападения на него надломилось во мне что-то. У кого же будут теплеть глаза при виде меня?
Не надо было мне выходить замуж. Но шеф велел. Ему так было удобнее. Я все отдала ему, даже гордость. Мне казалось, если любишь — все можно. Потому и боялась Марине в глаза смотреть, она меня читала, как открытую книгу…
Много я от него и для него вытерпела, на «Скорую» перешла, когда его главврачом назначили, все делала, что велел, запрещала себе думать, во что превращаюсь. А знаешь, как страшно себя ломать, отказываться от того, что было дорогим?!
Шеф был не скуп, в деньгах не обижал, но мне мои фирменные тряпки казались ворованными…
Недавно неполадками на «Скорой» заинтересовались, начались проверки. Мне приходилось устраивать иногородних по его распоряжению в разные больницы. Я спросила его, что мне делать, как отвечать на допросах, потому что боялась подвести шефа. И вдруг он заявил, что знать ничего не знал, все это — моя инициатива.
Представляешь? Предал, трусливо, небрежно, а я была как рабыня… Ради него в таких делах запуталась…
Ох, если бы можно было посоветоваться с Олегом, Мариной. Но он без сознания, Марина от меня отвернулась… Позвонила Лисицыну. Когда-то был влюблен, звал после армии замуж… Сказала, что пойду с повинной. Как он перепугался!
Последний шанс! Еду на свидание с шефом. А вдруг в нем совесть проснулась? Поэтому письмо не отправляю, кладу в учебник. Если не вернусь — найдешь.
Прости за все. Рыжика жалко, но пусть забудет. Зачем ему такая мать? А ты меня не любил. Вычеркни меня из памяти…»
Я закрыла глаза, и слезы хлынули неудержимо, отчаянно. Ах, Варька! Как же я могла отказать тебе в помощи, как не почувствовала, что ты надломлена, как не заметила твоего смятения?!
— Варьку вижу за каждым углом… — послышался голос Барсова, — бросаюсь, другая… И спать не могу, все беседы с ней веду мысленно, отношения выясняю…
Он сморщил лицо, точно разжевал что-то горькое.
— Я к ее шефу драгоценному ходил сегодня… плюнуть в морду хотел. Но опоздал… Его уже взяли…
— Куда?
— Ну, арестовали, там такая перетряска…
Барсов понурился, сжался. Он привык годами к моей снисходительной иронии, восхищению его способностями, теплу нашего дома. Но в эту минуту его мне не было жаль.
— Ты много зарабатываешь? На какие деньги Варя покупала заграничные вещи?
— Все девчонки выкручиваются…
Он изумленно посмотрел на меня.
— Олег рассказывал, что вы купили машину в прошлом году?
— Да, «Жигуль», Варьке подвалило наследство от бабки…
— У Вари не было в живых ни одной бабушки. А в компанию Лужиной она ходила без тебя?
Я усмехнулась. Скользя по поверхности, жить легче. Барсов всегда ненавидел любые житейские и нравственные трудности.
— Ты просто на все закрывал глаза… Так тебе было спокойнее…
Барсов оскорбился, привстал, но я прикрикнула:
— Сядь! Твой эгоизм с годами стал хронической болезнью…
Он опустил голову и пробормотал:
— Я как все… не мужское дело вязаться в бабские делишки…
— Надо отнести письмо следователю прокуратуры.
— Да вы что! — Он вскочил в ярости. — На посмешище себя выставлять!
Он схватил конверт, хотел его порвать, я повисла на его руке.
— Не дури!
— Да лучше я вслед за ней…
— Тебе не идет истерика!
Я демонстративно оставила письмо на столе и села. Он топтался в нерешительности.
— Они многое знают, зачем же людям лишние хлопоты причинять… Теперь всем ясно, что это — настоящее самоубийство…
— Не скажите! Олег Лужину предупреждал, чтоб спекулянтов гнала…
— Откуда ты знаешь?
— Варька рассказывала. Она возмущалась, что он сует нос не в свое дело, ей казалось, что магазин к нему не относился…
— А ты как реагировал на ее слова?
Он пожал плечами. Жест был выразительный. Как всегда, пропустил мимо ушей… Его не касалось…
На другой день, проходя мимо антикварного магазина по дороге на работу, решила навестить Лужину. В конце концов это мои бывшие ученики, и я имею право узнать, насколько они изменились.
В магазине на подлокотнике пустого кресла сидел Виталий.
— Привет подруге юности моей! А Лужина твоя уволилась. Мадам ожидает наследника, а потому решила не переутомляться…
Кожа на лице его обвисла, щечки опали.
— А я сижу на антикварном посту. И все представляю, что вечером идти домой…
Как странно перемешаны противоречия в одном человеке! У Виталия была больная жена, бывшая военторговская официантка, которую он привез с Севера. Даже ради Лужиной он ее не бросил, и, кажется, это особенно злило его бывшую продавщицу. Он помогал каким-то дальним родственникам, в память о матери. На его шее сидели и собственные дети. Они работали переводчиками, играли в баскетбол. Их было всего двое, но Виталий жаловался, что дешевле было бы содержать целую эскадрилью…
А в юности он страстно мечтал о велосипеде. На такую роскошь в семье без отца не хватало денег. Его мать постоянно кому-то помогала, в доме жили ее фронтовые друзья, и Виталий очень гордился, что она, врач-гинеколог, никогда не имела частных больных и — отказывалась от любых подношений. Мне она запомнилась, крупной, видной женщиной с размашистыми движениями и спартанскими вкусами. Он пошел явно не в нее…
Тоска Виталия окутывала магазин болотным туманом, и даже появление покупателей-иностранцев не пробудило в нем интереса.
Начали бить напольные часы, высокие, узкие, с бронзовым циферблатом. Бой был густой, басовитый. Я повернулась