Старушка внесла пластмассовый поднос с чашкой чая. Чашка была старинная, с отбитой ручкой в форме куриного яйца на красноватой ноге…
— Не откажите в любезности откушать…
Я сделала глоток. Чай был заварен крепко, старушка в этом толк понимала…
— А где Степа занимается? — спросила я после вежливой паузы.
— Подождите, иначе я потеряю нить, все-таки я уже даже не третьей молодости…
Она еще могла шутить, героическое создание, жившее бок о бок со старшим Парамоновым.
— Когда началась война, я работала в поликлинике регистраторшей, я не хотела уезжать из Москвы. Зачем перевозить с места на место старые кости?! Дочка же поехала в эвакуацию. И поезд разбомбили. Погибла и она и дети, как мне сообщили. Ну, я написала зятю на фронт, он погоревал, он был хороший человек, но что вы хотите от мужчины?! Он женился и ушел из моей жизни. Такие старухи никому не нужны, не интересны, правда?!
Она улыбнулась.
— А я не верила, я все писала, все искала или дочку, или ее детей. Почти тридцать лет. Я продолжала работать в поликлинике до восьмидесяти, меня ценили, я была полезна. Меня ничто не отвлекало. Я только туризмом увлекалась. Ходила с рюкзаком по разным маршрутам, выносливости у нашего поколения хватало, да и походы укрепляли здоровье.
Подвижность и сохранность ее была удивительной, она почти не присаживалась.
— И вдруг радость — разыскали мою внучку, где-то в Твери… Она попала в детдом после бомбежки, фамилию свою не помнила, ей всего два года было. Ну, я ожила, стала переписываться, начала к разному начальству ходить, я — отличник здравоохранения.
Старушка гордо выпрямилась. До чего она была чистенькая, стерильная, кожа просто блестела.
— И мне позволили ее с семьей прописать в Москве, в порядке исключения, как моих опекунов…
Ее бесцветные глазки выразили такую горечь, что у меня защемило в душе.
— Приехала она и два сына, старшему — двенадцать, младшему — три. И о ужас! Она пила. Представляете, праправнучка надворного советника?!
Меня поразила трагедия этой, видимо, достаточно настрадавшейся женщины.
— Что я ни делала! Ее начали лечить… В семьдесят втором вшили ампулу… через три месяца инфаркт. Сердце оказалось подорвано. Представляете? А я живу, и у меня на руках — двое юношей. А как ими управлять? Степочка хоть слушается, а старший — совершенно дикий. Он кончил пять классов, я так и не выяснила, кто был его отец, хотя внучка моя, кажется, выходила замуж…
Тон ее был такой, точно она со мной советовалась.
— Он тоже пил, еще при матери научился, и Степочку стал подбивать. И тут я, как тигра, заслонила ребенка своей грудью…
Я представила старушку в образе «тигры»… Да, Стрепетов не зря посещал эту квартиру…
— Я пошла к участковому инспектору и сказала: «Надо думать о ребенке…»
Она собиралась рассказывать долго и обстоятельно, но у меня начинались уроки в школе. Пришлось ее перебить.
— Ваш старший правнук очень враждовал со Стрепетовым?
Старушка лукаво улыбнулась, что-то девчоночье промелькнуло среди ее морщин, глаза на секунду ожили…
— Еще бы! Я написала на правнука заявление, уверяю вас, — вполне грамотное, я столько от него испытала, сами видите…
Она широким жестом показала на разрушенную квартиру.
— Тут собирались алкоголики со всего района. Правда, без дам. Моего правнука эта сторона жизни не волновала. Стрепетов отнесся очень чутко к моему заявлению. Ну и правнука отправили лечиться…
— Давно?
— Да уж дней девять мы мирно живем со Степочкой…
Значит, Олег снова определил Парамонова в лечебно-трудовой профилакторий…
Я встала, написала старушке свой домашний телефон, поглядела на портрет и вдруг услышала:
— Пардон, кому я могу передать эту шапочку?
И она достала из буфета прекрасную голубую норковую шапочку. Увидев мое изумление, добавила:
— Боюсь быть некорректной, но ее принес Степочка в тот вечер, когда напали на нашего участкового. Он сунул ее под диван, сказал — нашел, а мне стало жалко портить хорошую вещь, я положила ее в шкаф, все собиралась отнести в милицию, но я зимой мало выхожу, ноги не очень держат меня на улице…
Ее выцветшие глаза смотрели тревожно, она боялась за правнука, но не привыкла лгать и лицемерить…
— Вам надо отнести ее самой, я не имею права, как мне кажется, брать и передавать ее в милицию, чужая вещь…
— Мне трудно стало выходить на улицу, — повторила старушка.
— Я напишу вам телефон одного молодого человека, вы позвоните, все объясните, и дальше они сами вас разыщут…
Она старательно повторяла цифры, пока я записывала, точно учила наизусть, а потом покачала головой…
— Моя жизнь теперь не пуста… — ответила она на мои невысказанные мысли, — я не умру, пока не увижу Степочку пристроенным…
— Вам бы вставить замок…
— У нас нечего брать, только мой портрет, но такие женщины сейчас, кажется, не модны?! Кстати, ваш супруг — врач, вы упомянули, не так ли? Он не может устроить меня на операцию? У меня, видите ли, катаракта на одном глазу. Может появиться и на другом, я стану совершенно беспомощной, а меня не хотят оперировать, ссылаются на преклонный возраст. Но моя матушка умерла, когда ей было сто шесть лет, она даже коллективизацию застала, а родилась за год до восстания декабристов, представляете?
Я пообещала поговорить с мужем, и она гордо добавила:
— Вы передайте ему, что я — человек известный. Я веду библиотеку ДЭЗа на общественных началах, и меня со всеми праздниками поздравляют девочки из собеса. Даже гостинцы приносят. Они все время говорят, что я повышаю им процент долголетия по району, и просят дотянуть до ста лет…
Она лихо тряхнула головой.
— И я доживу обязательно, старые туристы — они выносливей мамонтов, вы со мной согласны?!
Интересно, чья это шапочка и как оказалась у Парамонова-младшего?!
Накануне экзаменов на аттестат зрелости Серегина отпустили. На литературу он пришел совершенно спокойный, принес мне гвоздики, а когда тянул билет, держался невозмутимо.
Серегин вытащил билет с вопросом: «Литература Великой Отечественной войны». К месту стал пересказывать рассказ Богомолова «Иван». Его прекрасно поставленный голос рокотал проникновенно, умело, с паузами. Комиссия его прервала, он немножко поломался, в самую меру, изображая страстное желание еще отвечать, потом удалился с гусарским видом, а инспектор района сказала:
— Прекрасный мальчик, начитанный, воспитанный…
— Удивил! — попалась даже умница Зоя Ивановна. — Оказывается, он все-таки способен хоть что-то прочитать…
Наш директор была великим оптимистом. Их осталось так немного — женщин-летчиц, воевавших на ночных бомбардировщиках. И она с тех пор считала подарком судьбы каждый день, отпущенный ей.
Серегин встретил меня возле подъезда моего дома. Вид был смущенный, неуверенный. В руке — клетка с сине-зеленой птицей.
— Спасибо вам!
— Мать прислала?
— Сам… — Он переступил с ноги на ногу. Я не могла на него смотреть. Столько сил вложил в него Олег! Он почувствовал, интуиция у него была не хуже, чем у Маруси… И что-то его задело, хотя я бы никогда не подумала, что Мишу может тронуть мое отношение. — Ну вот матерью поклянусь или футболом. — Он безжалостно дергал себя за усики… — На пушку купился. Ланщиков сказал, что кража стола будет Олегу полезна, что им недовольны в милиции, слишком добренький, а тут быстро ее раскроет, на своем участке…
Птица в клетке Серегина прыгала с лапки на лапку, крутила черной головой и выразительно разевала рот. Одно крыло ее было сломано и висело криво, как оборванная шторка.
— Что это за птица?
Серегин расплылся в детской улыбке.
— Иволга. Проводник привез один, нашел подраненную.
— И что ты с ней собираешься делать?
— Лечить. Вот иду в ветлечебницу… А может — ваш муж ей крыло починит? Там перелом, и боюсь — давний.
Я никогда не видела лицо Серегина таким детским и человечным одновременно, он всерьез переживал за свою питомицу.
— Я давно мамку просил о собаке, но она боялась грязи, шерсти на коврах. А птица чистая, правда? И поет, говорят… Хоть что-то живое будет в доме, среди этих ковров…
Он просунул палец в клетку. Иволга его клюнула и брезгливо почистила нос о перья: ничего съедобного… Он вытащил из кармана баночку с завинчивающейся крышкой. Там что-то шевелилось.
— Все утро копал, чуть на экзамен не опоздал. Ну и горазда она лопать, по двести червяков может заглотать.
Мы помолчали, глядя, как птица жадно и хищно подскакивала к прутьям, куда он вталкивал червяка. Ей было все равно, что клетка накренялась, качалась, что она еле удерживала равновесие. Бусинки глаз поблескивали, клюв зашлепывался с молниеносной скоростью, и Серегин сказал с тоской:
— Наверное, глупо, но так я хотел Олегу Николаевичу сделать полезное…
— А как вам удалось совершить кражу на глазах у всех?
— Подумаешь — делов! Я этот магазин знаю как облупленный. Когда они лялякают — все вынести можно. Вот я и велел Парамонову крутиться поближе, его они не знали. А как одна бабуся поплелась к Виталию Павловичу в подсобку, я вошел. Вижу, через заднюю дверь гарнитур вносят, в зале начали мебель передвигать. Лужина издали командовала, что куда ставить. Ну, мы стали помогать грузчикам, потом взяли стол Стрепетова и вынесли через центральный вход. Не спеша. Потом отнесли стол в сарай, через три двора. Набросили мамкин халат и позвонили этому хмырю.
— Он вам заплатил?
— Да вы что! Все по дружбе, балбесами сработали.
Серегин подумал и добавил:
— А еще я прочел к экзамену «А зори здесь тихие».
Да, искупал он грехи самоотверженно.
— Зайди ко мне на днях, дам книгу «Я, Пеле».
Серегин присвистнул.
— А сегодня можно?
— Пока не сдашь экзамены…
Он вздохнул, первый раз в жизни этот семнадцатилетний человек вздохнул из-за книги.
Ничего нет тяжелее в жизни учительницы литературы экзамена по ее предмету в десятом классе. Ответы обширные, многотемные, комиссия разнообразная. К концу дня у меня бывало ощущение, что голова распухает, и я плохо понимала, что происходит вокруг. В такой день мои домашние меня не трогали. Я проходила к себе с чашкой кофе и несколько часов отмалчивалась, стараясь переключиться на какой-нибудь штопке.