— Куда это ты собрался? — поинтересовался Стрепетов.
— Лет пять назад… — тон Мити был нарочито небрежен, — работал я в комплексной экспедиции Академии наук. Они против сине-зеленой водоросли воюют на Ладоге…
— Кем же ты был?
— Числился лаборантом, а работал «прислугой за все». У них нет рабочих. Котлован рыли все, готовили по очереди. И я случайно оказался у них, как вышел из колонии.
Он вздохнул, умоляюще посмотрел в мою сторону. Ему хотелось курить, но я безжалостно выгоняла гостей с сигаретами на лестницу, а прерывать разговор было жаль. Я покачала головой. Сергей бросил курить после инфаркта, и я боялась пробудить в нем ненужные эмоции. Митя облизнул губы.
— Ну я и предложил свои услуги. Починил я им лодочный мотор, на веслах по Ладоге ходить почти нельзя, вырыл котлован для кухонных отбросов, переложил печь… Ну и решил я — это дело по мне. Двадцать лет люди работают. Ладога мелеет и зеленеет…
— Ясно, она ждет Моторина…
Митя не обиделся.
— С водорослями воевать не легче, чем с уголовниками. А в самом конце сезона я сорвался. Поехал на «Дерюгине», было у нас такое экспедиционное судно, в Приозерск за ящиками для гербариев и вмазался в драку. Защищать стал одного сотрудника, ему очки сбили. Ну я и рассвирепел… Короче, чуть не получил год, хорошо, что следователь разобрался. В общем, смотался я в Ленинград, — продолжал Митя, — нашел ребят, потолковал… Обещали взять на лето…
— А прогуливать тебе три месяца позволят, дворник?
— Меня Антошка заменит, обещала…
Я вздрогнула.
— Они на мне жениться хочут…
Глаза Митьки смеялись, хотя он оставался совершенно серьезным.
Я покосилась на Стрепетова. Он сохранял безмятежность.
— Я готовиться буду, на заочный биофак в пединститут осенью поступлю, мне только цель нужна, а потом я двинусь…
И тут появился Ланщиков с гитарой. Он поскучнел при виде Стрепетова, но непринужденно сел к столу, хотя я его не приглашала.
— Радость от моего прихода лишила всех дара речи?
Когда-то в школе Ланщиков ходил размашисто, небрежно, враскачку. Потом стал двигаться точно английский лорд. Шаги его были тогда легкие, пружинистые. А теперь новая метаморфоза. Руки держал за спиной, ступая осторожно. И все время на четко вырезанных выпуклых тонких губах блуждала дрожащая улыбка.
— Значит, Глинская уедет с тобой из Москвы? — решила я демонстративно не прерывать разговора, обращаясь к Мите.
— Мне не хочется навсегда уезжать. Выписываться, прописываться… Почему нельзя работать где-нибудь далеко лет десять, а потом в Москву?
— Север сохраняет прописку и жилплощадь… — вставил Стрепетов. — А на Ладоге льгот нет.
Ланщиков смутно улыбался, глядя сквозь меня на медную утварь нашей кухни. Он полуприкрыл глаза и напевно заговорил:
— Десять лет назад мы кончили школу и что успели? Глинская — врач в детском интернате. Моторин — без пяти минут бродяга или, пардон, — дворник. Я — архивариус… Похож на гоголевскую невесту: вот если бы при моей зарплате, да научные возможности, да поездки по всему миру, да любимая женщина в трудную минуту, нежная и верная…
— И это все, что нужно для счастья? — небрежно усмехнулся Стрепетов. — Так ведь это, наверное, можно было бы иметь за одну вышивку Параши Жемчуговой.
Пауза затянулась.
— Я чист, как капля росы, — ответил Ланщиков, — а если насчет вышивки интересно поговорить, всех приглашаю в кафушку, через три дня. Отметим одно событие.
— Тебе вручили повестку?! Два раза вызывали к следователю прокуратуры. — Стрепетов говорил резко, обрубая слова.
— А я болен, на бюллетене. Гипертония. By компрене?
Стрепетов тяжело посмотрел на него и сказал медленно, с напряжением:
— Не глупи. В твоих интересах развязаться с прошлым. Ты недооцениваешь, с кем играешь…
Ланщиков остался невозмутимым, бренча на гитаре:
— По тундре, по широкой дороге…
Голос его стал глубже, легкая хрипота сделала его баритон человечнее, теплее. Потом он запел «Землянку»…
Вспомнились мне рассказы матери о военных годах, эвакуации. Все жили «Последними известиями», работали, учились и так равнодушно воспринимали вещи, карьеру, удобства…
Совершенно неожиданно Ланщиков прервал пение на полуслове, сделал дурацкий скоморошеский поклон, коснувшись пола рукой, и ушел не попрощавшись.
В моем восьмом классе случилось ЧП. Я дала сочинение домой по пьесе Грибоедова «Горе от ума»: «Он дойдет до степеней известных». Собрала все работы и оставила в учительской на полке в шкафу. Потом заболела и две недели сидела дома. Когда же пришла на уроки, меня вызвала директор Зоя Ивановна и спросила:
— Ты видела сочинение Шутиковой?
— Нет. Я не успела проверить работы этого класса.
— Тогда послушай!
И она стала читать, внятно и выразительно, делая паузы на всех знаках препинания:
«Я прочитала комедию Грибоедова и поняла, что Молчалин мне нравится больше Чацкого. Все считают Молчалина подхалимом и подлецом, а Чацкого героем, не побоявшимся пойти против общества. Но Молчалин «тот, кто в бедности рожден». Он служит секретарем у Фамусова и ютится в чуланчике. Всякий может его туда отослать, сказав: «Вот чуланчик твой, поди, господь с тобой». Отец ему завещал: «угождать всем людям без изъятья», даже «собачке дворника, чтоб ласкова была».
Конечно, вырос он подхалимом, но таким его сделало фамусовское общество, где даже богатые «сгибаются в перегиб» для карьеры.
О Чацком говорят — герой! Но он мечет бисер перед свиньями. Разве можно перевоспитать такое общество? Вот Молчалин и подличает, притворяется влюбленным в Софью, которая сама ему на шею вешается.
Он не верит в ее чувство: «Любила Чацкого когда-то, меня разлюбит, как его». Но он с ней поступает честно. Другой бы воспользовался случаем, читая с ней ночами вместе, но Молчалин — «враг дерзости», «ни слова вольного». Поэтому мне даже стало его жалко, когда она Молчалина выгоняет, узнав, что ему нравится Лиза.
Конечно, я не во всем оправдываю Молчалина, но разве можно было иначе выбиться бедному человеку? В то время? Но вот почему у нас и сегодня так много развелось Молчалиных? Гениален Грибоедов, что создал такой вечный образ, но грустно, что он бессмертен…»
Зоя Ивановна передала мне тетрадь Шутиковой. Сочинение все было исчеркано красным карандашом. На полях стояли выразительные комментарии: «Двусмысленно», «безобразие», «цинизм»! В конце сочинения шло категорическое резюме: «За уродливое восприятие художественного произведения — 2».
Я подняла глаза на Зою Ивановну.
— Кто читал?
— Пришла поработать на два месяца Алевтина Григорьевна. Обнаружила твои непроверенные работы, прочла и подняла панику, даже в районо доложила…
Помолчали. Мы эту учительницу хорошо знали. Она преподавала в школе тридцать лет. Работала и заочно училась. Не пропустила ни одного собрания, педсовета, методобъединения. Посещала Институт усовершенствования учителей.
— Оля Шутикова из неблагополучной семьи. Девочка прямолинейна, но искренно думает и говорит. Всегда высказывает собственное мнение, хоть и с трудом выбирает слова…
Я точно увидела сутуловатую Шутикову, одетую в вязаные кофточки своей работы, потому что из формы она давно выросла. Она поглядывала на собеседника украдкой, но глаза поражали недетской серьезностью.
— Ее сочинение — мой брак, значит, я что-то неясно сказала в классе. А Шутикова устную речь воспринимает лучше книжной…
— Короче, — усмехнулась Зоя Ивановна, потряхивая седыми, стриженными по-мужски волосами, — районо я беру на себя, а тебе — Алевтина, за брак в работе.
Мы улыбнулись, ее лицо похорошело, стало женственней, и я в тысячный раз подумала, что работать с таким директором школы при моем характере лучше, чем выиграть «Волгу» по лотерейному билету.
Три часа у меня ушли на тягостную беседу с Алевтиной Григорьевной, которая назвала сочинение Шутиковой аморальным, циничным, безыдейным. Я смотрела на ее большой рот, совершенно здоровые зубы и думала, что такие люди забальзамированы в своей убежденности.
— Зачем делать больно несчастливой девочке? — спросила я, исчерпав все аргументы.
Бесцветные глаза посмотрели на меня удивленно.
— Плодите поклонников Молчалиных?
— Лучше поклонников, чем самих Молчалиных…
— Вот-вот, она правильно написала, что их множество…
— Если правильно, то почему вы поставили ей двойку?
Алевтина Григорьевна подергала себя за золотую цепочку на шее и сказала тихо, холодно:
— Не тратьте слова, не переубедите. Я за свои принципы на костер пойду. А вот среди ваших учеников найдете ли хоть одного, о ком это можно было бы сказать?
Я вспомнила Стрепетова, Глинскую, Шутикову…
— Найдутся. Но способные думать раньше о других, а не только о себе и своих принципах. Другим рядом с ними жить теплее, светлее…
Я достала сочинение Шутиковой, открыла последнюю страницу и написала у нее на глазах, под ее заключением: «Сочинение дискуссионно. Требует классного диспута. За искренность и честность — 5». И расписалась.
Алевтина Григорьевна вздохнула, усмехнулась и тяжело вышла из учительской, сопровождаемая дребезжанием стекла в канцелярском шкафу.
В автобусе было тесно, меня прижали к чьей-то твердокаменной спине так, что мой нос почти уткнулся в светлую дубленку, а сумка надавила этому человеку под коленки, отчего он ерзал и переступал с места на место.
Все-таки хорошо, что у нас, у горожан, почти отсутствует обоняние, иначе в автобусе можно было бы задохнуться. Я попробовала пошевелиться, спина перед моим носом передернулась. Кто-то сделал замечание:
— Отзынь, папаша!
Голос показался мне знакомым.
— Молодой человек, вы невоспитанны.
— Уймите волнения страсти!
Беззлобно, равнодушно, напевно.
Справа освободилось место, началась передвижка, и снова ввинтился занудливый возглас:
— Безобразие! Оттолкнул меня, ни стыда ни совести, паразит…
Спины в дубленке передо мной уже не было. На освобод