Я решила поставить точку на бесплодных рассуждениях, слишком большая роскошь, когда столько собственных дел и непроверенных сочинений. Наконец, ведь ничего криминального не произошло, смерть Маруси была естественна. О вышивке Серегин не заявлял, значит, знал, кому ее Маруся могла отдать. И постепенно я так ушла в работу, что перестала слышать бой часов.
Около двух часов ночи ко мне в комнату вошел Митя. Полумрак скрадывал очертания его фигуры, но что-то в его застывшей осанке заставило меня похолодеть. Предчувствие?!
— Меня утром арестуют, — сказал он без интонации, стиснув руки в кулаки, и посмотрел на меня, точно тонул. Глаза казались совершенно черными под сведенными бровями.
— Я из кафе раньше ушел, я не мог видеть ее кривляний, я сразу понял, что Антошка снова с Барсовым… ну… встречается…
— За ревность никого не арестовывают…
— Я с Ланщиковым перед кафе ходил, пока все собрались… Он хихикал, рассказывал, как она с сыном Варьки нянчится…
— При чем тут Ланщиков?
Он меня не слушал.
— И зачем… туда явился, дурак, идиот, дубина?! Антошка не позвонила — значит, не хотела видеть…
— Возьми себя в руки! В чем дело, наконец?
От него пахло спиртным, но на пьяного сейчас Митя был не похож.
— Не могу… больше не могу…
— За что тебя могут посадить? Что ты несешь?
Он кусал губы.
— Я его нашел, первым.
— Кого?
— Ланщикова.
— Ничего не понимаю. Где нашел?
— На улице. Я шатался, уйдя из кафе, часа два, потом решил вернуться, вдруг понадоблюсь Антошке…
— Ну и что?
— Наверное, его ударили сзади, он лежал в десяти шагах от кафе.
— Ты вызвал «скорую»?
Он повернулся, беззвучно шевеля губами, точно они слиплись.
Взгляд его был отчаянным. Потом он закричал:
— Мы поругались с ним в начале вечера…
Глаза у Мити глубоко запали, точно год болел.
— Я не могу снова сесть, поймите, у меня только начало налаживаться, больше мне не подняться… Все, амба!
И он зарыдал.
— Перестань! Ланщиков придет в себя и все объяснит милиции…
Митя махнул рукой, точно потерял надежду:
— Не придет… Он уже холодным был.
Я вздрогнула, до последней секунды я этого не допускала. Кто угодно, но не Ланщиков, неуязвимый, хитрый, ловкий, всегда выходивший сухим из воды.
— Лучше бы вызвал милицию и «скорую».
— Я вызвал из автомата, через пять минут, как очухался, но меня все равно заметут.
Волоча ноги, он пошел из комнаты, ссутулясь, точно его схватил жесточайший радикулит.
Легла я не скоро, и меня почти сразу поднял звонком Стрепетов: «Дома ли Митя?» Я сказала, что пришел очень взволнованный, потом спросила о Ланщикове. После паузы Стрепетов сказал, что Ланщиков умер.
— Самоубийство?
— Это не самоубийство. Аллергический шок.
Неужели Митю арестуют? Не случайно ведь Стрепетов именно о нем спросил. Ланщиков безошибочно умел раздражать Митю, вызывать вспышки ярости. Ему доставляло какое-то наслаждение мучить именно Моторина. Может, из-за Антошки? Когда-то Ланщиков сказал мне, что настоящей любви, как и ненависти, можно посвятить всю жизнь…
— Они в кафе поругались.
Я вспомнила почему-то иронические реплики Ланщикова на уроках. Он комментировал ответы товарищей. Остроумно, зло, метко. Сбивая с темпа, с мыслей, ехидно усмехаясь при виде беспомощности одноклассника. А потом мог помочь. Позаниматься. Дать списать свою работу. Показать решение задачи, которую разбирал с репетитором. Но только тем, кто был слабее его по характеру. Своеобразная благотворительность. И в то же время бешено-ревниво он относился к Стрепетову. Нет, его футбольным успехам не завидовал, по своеобразию мышления, умению дружить, доброте… Да, он именно доброте его завидовал больше всего, как глухой — человеку с абсолютным слухом.
— Марина Владимировна! — услышала я вновь голос Стрепетова и заметила, что стою с телефонной трубкой в руках. — Посмотрите, дома ли Митя?
Я заглянула в комнату Мити. Все вещи на месте. Их немного. Один большой чемодан, перевязанный ремнями. Замок Митя взломал, когда потерял ключ. И мешок, похожий на рюкзак.
Я ответила Стрепетову сухо:
— Мити нет дома.
Он повесил трубку, забыв даже попрощаться.
Митя отсутствовал весь день, а потом зареванная Антошка прибежала ко мне и рассказала о том, что произошло в кафе. Я стала расспрашивать о Ланщикове:
— Он вел оскорбительные разговоры?
— Не знаю, — она пожала плечами. — Говорил, что я его сглазила, что без меня нет у него удачи, просил не выходить замуж за Митьку.
Все это она проговорила залпом, потом сжала губы.
— Сказал еще, что Лисицын подлее его, но «этого красавчика никто не презирает… Богатыми только восхищаются…». Но когда все соберутся, он такое о нем сообщит, что мы ахнем.
Помолчали.
— Лисицын приехал с Лужиной?
— Нет, появился позже, беседовал покровительственно, растягивал слова. А глаза водяные, лягушачьи и губы бантиком. Один всю красную икру съел. Придвинул к себе икорницу и ложкой… С таким видом, точно очень спешит…
Лисицын и Митя, что у них общего?! Они взаимно обходили друг друга, хотя, кажется, именно из-за Мити у Лисицына были когда-то неприятности в поездке в Ригу. Классный шут обожал забирать на память отовсюду солонки. Такое невинное хобби! А Митя возмутился, когда заметил, что он положил солонку в карман. Они были в ресторане. Мите понравилась официантка, и он не хотел, чтобы у девушки были неприятности.
Лисицын краснел, каялся, говорил, что это была шутка, повод для знакомства с хорошенькой девушкой. Она поверила, но Митя с тех пор с ним не разговаривал. Неуживчивый, упрямый, Митя был из тех людей, с которыми трудно в легких обстоятельствах и легко в трудных. А Лисицын не из тех, кто забывает и прощает унижение…
В школе говорили, что отец Лисицына — известный фельетонист, разошелся с матерью, оставив ей квартиру, дачу, машину. Мать Лисицына, портниха, сама много зарабатывала, но обожала жаловаться на судьбу.
— Представляете, сын проверяет ежемесячно, как я трачу алименты. Если не на него — хамит…
Она не осуждала сына, просто сообщала сведения, информировала, точно я собиралась писать о нем биографическую справку…
Мы долго молчали с Антониной. Она курила, и я не выгоняла ее на лестницу. Я пыталась понять, представить себе своих учеников там, в кафе. Взрослые, нарядные, оживленные, всем хочется показать, что жизнь прошла не зря. Каждого вновь подходившего встречают рукопожатия, девушки обнимаются, оглядывая друг друга. Ланщиков каждую наделяет гвоздикой или розой… И за столом все простые, веселые, довольные. Благодарят Ланщикова за идею. Намечается следующая встреча, разговоры о тех, кто не в Москве… Антонина сидит с Барсовым, он ей занял место, а Митя с края, пришел позднее. Она кокетничала, конечно, с Барсовым, поэтому и не запомнила, что делали остальные. Только Ланщиков не спускал с нее тяжелого взгляда, она это чувствовала. И ей льстило, что до сих пор ему не безразлична…
— Ты любишь Митю?
— Жалею, он как ребенок…
— А твои родители?
— Для них Митя — уголовник.
— А он на тебе женится?
— Как миленький!
Постоянная категоричность, одностороннее решение. Кажется, инфантильности в Антонине Глинской не убавилось, хотя и кончила она мединститут.
— Зачем Ланщикову надо было все же вас собирать в кафе? — вдруг спросила я.
Антонина равнодушно дернула плечом.
— Он заявил, что хочет рассказать об одном богатстве, неправедно нажитом.
По-моему, Антонину Глинскую не взволновала смерть Ланщикова. А она так переживала из-за детей своего интерната, требовала, чтобы ими занимались воспитатели более внимательно, ласкали, утешали, считая, что человеческая теплота — главное лекарство.
Мне казалось, что человек на перекрестке судьбы должен думать и о прошлом, осмыслить все, что было накоплено и потеряно.
С кем же позер Ланщиков хотел свести счеты? При всех, вызывающе, ведь за столом с ними сидел Стрепетов — работник милиции?
Мне вспомнились слова Ланщикова, еще в школе: «Я себя не люблю, зачем мне еще кого-то любить?!»
Появилась мрачная Анюта. Походила, поглядывая так выразительно, что Глинская сбежала. У моей дочери бывал иногда такой взгляд, что мог прожечь спину. Она сделала себе бутерброд и сказала:
— Мама, я влюблена… Ты не спрашиваешь — в кого?
— Я и так знаю.
— Ты читаешь во мне, точно я стеклянная.
Она задумчиво жевала. Во всяком случае, несчастная любовь не лишила ее аппетита.
— Он смеется.
— Лучше бы плакал?
— Я сказала, что пожалеет, сам за мной побегает, когда вырасту, а я — ноль внимания.
— Угроза — прекрасный способ завоевания любимого.
— Не смейся. Он считает меня ребенком.
— А ты взрослая?
Анюта закусила губу, дернула себя за косу, накрутив ее на палец, точно хотела оторвать, и нахмурилась. Но мне было не до ее переживаний и детской влюбленности в Стрепетова. Все дни я неотвязно думала о Ланщикове. Его лицо возникало на страницах сочинений, учебников. Он оказался, видимо, тоже частью моей души и безболезненно не исчезал. Я вспомнила, как в школе он пытался привлечь мое внимание развязными выходками, наглыми репликами, обижаясь, что я хвалю Барсова.
— Привет! Ты дома?
В кухне появился Сергей, вернувшись с дежурства.
Ритуальное выражение, своего рода пароль.
— Нет, до сих пор сижу в школе.
— А где вредная дочь?
— Занимается, наверное.
Сергей пошумел, пооткрывал двери комнат, шкафов.
— Ее нет.
Я добросовестно заглянула за тахту и в шкаф. У Анюты была страсть устраивать развлечение такого рода собственным родителям.
Мы вернулись в кухню.
— Она не говорила, куда собралась?
— Вроде нет.
— Поссорились?
— Просто я посмеялась, когда она снова завела песенку про Стрепетова. Только ее влюбленности Олегу сейчас и не хватает…
— Девятый час… Рановато ей из дома сбегать…