Он налил чай.
— Насчет Ланщикова — правда? Аллергический шок?
Я кивнула.
— Удивительно, редчайшая вещь! А на что у него аллергия?
— Откуда я знаю, мне никто не докладывал…
— А зачем Ланщиков собрал всех в кафе?
— Сведение счетов. Ему что-то не выплатили, когда он сидел в колонии. Вот он и решил отомстить.
Я встала, прошла в комнату Анюты, поискала записку. Вдруг она пожалела родителей, их нервы?
Записки не было. Пробило десять. Все лимиты спокойствия исчерпаны.
Я снова походила по квартире, поглядывая на телефон. Конечно, звонить так поздно неудобно. Но мы — друзья?!
Я посмотрела на Сергея.
— Не смей, — сказал он. — Никуда дочь не денется.
Он угадал, как всегда, мое намерение, но и сам не выглядел спокойным. Мы пытались еще полчаса притворяться друг перед другом.
— Я пройдусь перед домом, погуляю.
Он стеснялся своего волнения, делая вид, что у него крепкие нервы.
— Не надо. Я позвоню Стрепетову.
— Он тебя высмеет.
Но я уже набирала его номер, мечтая застать этого неугомонного человека дома. Голос Олега показался мне сонным. Как только я сказала, что Анюта исчезла, он крикнул в трубку:
— Сейчас приду. Никуда не уходите без меня.
Мы переглянулись с мужем. Стало еще тревожнее…
Стрепетов пришел через полчаса, злой и мрачный. Ничего не объясняя, позвал нас с собой. Пройдя три минуты дворами, мы с Сергеем оказались возле дома Серегина. Стрепетов шел очень быстро, молча, потом попросил нас сесть на скамейку и вошел в подъезд. Сергей выразительно посмотрел на меня.
Вечерняя синева гасила звуки, и мы тщательно прислушивались, пытаясь понять, что происходит у Серегина в квартире и какое к этому имеет отношение Анюта. Неужели Мишка решил, что сам поймает мифического вора? С Анютой… Захотелось поиграть в сыщиков? Легкомыслие потрясающее. Бедный Сергей, вместо того чтобы выспаться после дежурства, волнуйся из-за девчонки, которая даже в десятом классе осталась младенцем.
И тут Стрепетов вывел из подъезда ревущую Анюту.
Прежде всего я удивилась, увидя ее слезы. Она была человеком сдержанным и на людях не ревела.
Лицо Стрепетова было возмущенным.
— Получите ваше сокровище! Советую дома высечь. Сам бы с удовольствием, но не имею права.
— Да-а, — ревела она, — но мы же задержали…
Сергей встал, взял Анюту за руку, крепко взял, она даже зашипела от боли, но сдержалась, с видом мученицы, идущей на костер.
— Что с Серегиным?
— Это же надо, с простыней решили напасть на преступников!
— Какая простыня?
— Они договорились; на любого, кто войдет вечером в квартиру, накинуть простыню и связать.
Мы помолчали. Серегину почти двадцать лет. Рост два метра, а мозги — на какой возраст?
— Чья это плодотворная идея? — спросил Сергей.
— Моя! — пискнула Анюта, она не умела врать в серьезных делах. — Но раз пойман преступник — значит, хоть какая-то польза от нас была?
У Стрепетова от ее упрямства даже хохолок на макушке стал торчком.
— Какой преступник?! Вошел человек, у которого был свой ключ, ничего не успел сказать, даже шага не ступил из передней, как эти пинкертоны на него напали, перепугали…
— Но вошел-то он без ведома хозяина…
— Там оставались его вещи. Он не увидел света в окнах, решил, что Мишка на тренировке, а ему была нужна его личная бритва…
— Как же это? — спросил Сергей, но я уже знала ответ и поняла, что в квартире Серегиной был Лисицын. Он чувствовал себя там как дома…
Сергей велел Анюте немедленно ложиться спать, не мозоля родителям глаза. Он забыл, что она не ужинала, а она не напоминала, счастливая, что проработка переносится, надеясь на спасительное время.
— Почему Мишка никогда не говорил о Лисицыне? — спросил Сергей.
Я уже думала об этом. Стрепетов три года назад отвлек десятиклассника Серегина от его дружков, сделал из него классного футболиста. Мишка переменился, кончил школу, бывал у нас. Но о Лисицыне упомянул только однажды, в связи с похоронами. До этого — ни разу. Сдержанность, такт, уважение к матери? И зачем было ему устраивать эту нелепую засаду?
— О каком браке он может мечтать! — сказал Сергей, не дождавшись ответа.
— Брак? Кого с кем?
— Он же собирается жениться на нашей дочери. Ты не в курсе? Меня он поставил в известность.
— Бред!
— Не уверен. Ты обратила внимание, что у Анюты не осталось товарищей! Она ни минуты не бывает одна. Он ее встречает, провожает, дарит цветы.
— На какие деньги?
— Тем более что стипендию он ни разу не имел, идет на одних тройках…
Новость эта меня ошеломила больше, чем их нелепая засада.
— Мне кажется, что она его просто жалеет, — ответил на мои невысказанные мысли Сергей.
— При чем тут жалость, скажи на милость?!
— Я как-то слышал, когда они сидели в кухне, что он ее попрекал безжалостностью. А когда я вошел к ним, он ломал пальцы с таким хрустом, точно орехи щелкал.
— Да не влюблена она в него!
— А разве я говорю, что она? Просто он ее размягчает своими несчастьями, страданиями.
— Анюте нравится Стрепетов. — Сейчас я об этом вспомнила с облегчением. — Много лет она им восхищается, прислушивается, подражает…
В квартире было тихо, капала вода в ванной, постукивала труба отопления. Спать мне не хотелось. Я посмотрела на часы. Четыре. Сергею в шесть вставать. Веселенькая ночь!
— Интересно, на какие деньги Мишка собирается жить? После смерти матери на работу он не устроился. И стипендии нет… — Сергей, кажется, решил не ложиться, глаза у него были не сонные, а острые, сосредоточенные, точно он обдумывал шахматную задачу.
— У Маруси есть, наверное, накопления, ковры…
— Кстати, а что сказала Маруся, когда просила у тебя альбомы по Останкину и Кускову?
— Ничего, на какой-то секрет намекала…
О вышивке она не упоминала? Интересно, от кого Лужина получила эту картину? От бабушки вряд ли.
И мне отчаянно захотелось расспросить Шутикову. О соседе. Чем-то они были связаны, тетрадь и вышивка. В одном районе, в одно время всплыли. И не мог Ланщиков сболтнуть случайно о потомках знатных фамилий. Я вспомнила наш разговор, его интонацию, ироничные глаза. Он никогда ничего случайно не делал, запутываясь в своих хитростях оттого, что слишком усердствовал, но осознавал при этом, во имя чего говорит и совершает нелепые вещи…
После уроков я спросила Парамонова-младшего, знает ли он, где живет Шутикова. Он подозрительно посмотрел на меня и нахмурился.
— Будете ругать за сочинение о Молчалине?
— За мнение нельзя ругать. Надо переубедить.
— Ее переубедишь! — сказал десятиклассник. — Скала!
Он несколько шагов переваливался уточкой рядом со мной, шмыгая веснушчатым носом. Прабабушка так и не уговорила его, наверное, пользоваться носовым платком. Маленький рост талантливого футболиста, открытого Стрепетовым, не увеличился за три года даже на сантиметр. Парамонов-младший стал после занятий спортом очень сильным, хотя в глаза это бросалось не сразу.
— Ладно. Отведу. По дороге. Пошли.
После каждого слова он делал паузу, похожую на точку, и чаще всего пользовался для бесед глаголами, не вынося многословия. Потом вытащил из-за батареи хозяйственную сумку с кастрюльками, покосился на меня, точно боялся насмешек, но я промолчала, и это его примирило со мной. Поэтому и решил дать пояснения:
— Там ее мать. Выпустили на побывку. К детям. Взял им обед. От всего нос воротит.
Я не совсем поняла, о ком он говорит, но решила не задавать вопросов. Парамонов-младший напоминал недоверчивого щенка, хоть и любопытного, но боящегося чужих рук.
Мать Шутиковой встретила меня так оживленно и радостно, точно мы были любимыми подругами и давно не виделись.
— Наконец-то! Я так мечтала все узнать о дочери! Она бука, бяка. Да-да, только глазами шарит. Ну ни капли не приняла, ни грамма, можете понюхать…
Женщина была без возраста. Кожа цвета старой упаковочной бумаги. Веки багровые, глаза слезились. У нее отсутствовали верхние два зуба, и она улыбалась, кокетливо прикрывая рукой рот, посасывая губу, отчего все ее слова сопровождались чмокающим звуком.
Оля Шутикова сидела у окна с младшей сестренкой и демонстративно что-то ей рисовала на листке бумаги. Но девочке было интереснее следить за матерью. Парамонов выгрузил судки на стол, покрытый клеенкой, и махнул рукой, как фокусник после окончания номера, когда из рукава у него вылетает голубь.
Мать Шутиковой понюхала воздух расширенными вздрагивающими ноздрями.
— Кошмар! Разве это еда? Так кормят детей в вашей школе?! — Она возбужденно забегала по комнате. — Масла нет, в пюре налита вода, видите — отстает от стенок. А суп! Это просто опивки, остатки из кастрюль…
Я не поняла, кого она играла, ревизора или правдолюбца, но дочь вскочила, подошла к Парамонову-младшему и погладила его по рукаву.
— Спасибо, Степа, ты — настоящий друг!
Мальчик смущенно ухмыльнулся, перестав смотреть на суетливую хозяйку квартиры, бегавшую кругами по комнате в лихорадочном возбуждении.
Оля Шутикова поставила на квадратный стол по две тарелки для каждого присутствующего, рядом деревянное кольцо с салфеткой. Белой, крахмальной. Ножи, ложки и вилки разложила по всем правилам и, не подогревая, разделила содержимое судков на четыре порции. Они получились крошечными, девочка на мгновение задумалась и добавила по кусочку хлеба возле каждого прибора. Потом поманила пальцем сестренку, усадила, заправила ей салфетку. Молча, без всяких слов нажала на плечо Парамонова, указала стул рядом с собой и после всего обратилась ко мне:
— Просим гостем дорогим, Марина Владимировна, не побрезгуйте…
— А твоя мама… — начала я растерянно, посматривая на продолжавшую бегать по комнате женщину.
— Мама брезгует. А для нас и этот обед прекрасен. Мать Шутиковой засмеялась визгливо и ненатурально.
— Вот когда я работала официанткой в кафе, у меня был самый малюсенький аппетит, вот такусенький… — она потрясла передо мной мизинцем, — зато больше никто из девочек не мог выпить и прийти домой на своих как человек.