орки, без всяких завитушек, единственной семейной вещи, «память о прошлом, с приветом от любимой бабушки», как выражался Сергей.
— Мне нужна эта горка, — сказала дама напористо. — Продайте!
— Мы ничего не продаем! — Я обрадовалась, что Сергей не вышел из своей комнаты и не слышал ее голоса, он мог невоспитанно выставить ее за дверь.
— Все, что имеет цену, милочка, продается. Даю триста…
— Не просите…
— Нет-нет, погодите, триста я даю за горку, а за реставрацию, которую вы сделали, отдельно. Итого — пятьсот, идет?
Кажется, пора было звать Сергея.
— Если вас не устраивает цена, назовите свою. Можно же найти золотую середину.
Я предложила ей сесть, чтобы она успокоилась, у нее так бегали глаза, что я испугалась…
— Если честно — горка не вашего ранга. Остальные вещи у вас примитивные.
Она улыбалась, говорила напевно, как народные сказительницы, не давая мне секундной передышки.
— У вас нет фарфора, стекла коллекционного, у вас в ней стоят книги. Это кощунство!
— Ну и что?
— Я пять лет ищу такую. У меня и простенок по ней. Ну, называйте вашу цену…
— Хотите чаю? — Я постаралась увести ее на кухню, решив отвлечь от навязчивой идеи.
Но вечером мне позвонила Лужина и укоризненно сказала, что я не ценю ее доброго отношения. Анна оказалась очень важной дамой, которая не стояла за ценой, если вещь ей нравилась.
На этом странное знакомство не оборвалось. Анна начала мне звонить, приглашать на выставки, в театр, рассказывала, что оплачивает услуги искусствоведов, ничего без них не покупая. Вещи мелькали в ее квартире со скоростью ящериц. Ей все доставляло наслаждение: и процесс покупки с обязательной торговлей, и процесс продажи после реставрации, и обсуждение, разрабатывание планов по обстановке гостиной или кабинета.
Она не работала, пестуя позднего сына, «по часам» кормила болезненного мужа, но главной ее страстью был антиквариат. Анна жила, точно в объятиях спрута, опутанная сложными отношениями с Виталием Павловичем, с Лужиной и десятком других, которых она то осуждала горячо, страстно, то хвалила с тем же пылом, в зависимости от того, нужны ли ей люди эти в данный момент. Пока оказывались полезными, она обволакивала вниманием, а когда необходимость иссякала, забывала о их существовании. Могла позвонить по телефону, назначить встречу и не явиться. Исчезнув на месяцы.
Эта страсть иссушала Анну. Она казалась всегда голодной, не имея порой и трех рублей в кармане. Анна все время выкручивалась, занимая, отдавая, продавая…
И хотя продавала постоянно вещи дороже цены, по которой их купила, главным была не жадность, а азарт, риск, авантюра. В этом кружении и состояла для нее настоящая полноценная жизнь.
Анна с гордостью рассказала, что муж ее — самородок, из сибирской деревни, умеет с детства ковать лошадей и к ее страсти относится с некоторым все же пониманием. Еще его дед в 1918 году приволок из барской усадьбы, которую сожгли крестьяне, большую вазу.
— Сохранилась?
— В туалете. Обычный модерн, а продать Петя не дает — семейная реликвия.
У них было множество книг, но больше всего она увлекалась альбомами «из богатой жизни». И, листая старые журналы с видами усадеб и интерьеров, стонала:
— Господи, хоть денек так пожить, в чистоте, покое, тишине…
Этого у нее быть не могло. В квартире вечно шла реставрация, работали посторонние люди, которых ей приходилось поить, кормить и ублажать подарками.
Ее утренний звонок был после многомесячного перерыва, но певучий голос остался таким же милым.
— Марина Владимировна, вас вышивки интересуют?
Я не сразу ей ответила.
— Вышивки, какие вышивки?
— Большая бисерная вышивка… Представляете, по случаю купила, но мне некуда вешать, у меня все стены в картинах и гравюрах…
— Я уже давно ничего не покупаю…
— Нет-нет, не за деньги, мы могли бы, наконец, поменяться на вашу семейную горку…
— А что изображено на вышивке?
— Портреты мужчины и женщины, сзади дворец…
— Вышивка краденая… — Голос мой осел.
— Исключено! Это у моего парикмахера, он свой человек. У него даже есть дарственная. Была такая смешная толстуха Серегина, она недавно умерла. Он потребовал, чтобы Серегина у нотариуса заверила дарственную на ату вышивку. Я купила две недели назад. Алло, алло, вы меня слышите? Нас не разъединили?
А я ничего не могла ей ответить, судорожно вспоминая телефон Стрепетова.
Утром я пошла в химчистку. Уроки были с 12 часов. Я торопилась сделать уйму хозяйственных дел. К вечеру силы мои таяли, как весенние сугробы.
Кто-то потянул меня за рукав. Оглянулась — Серегин, в огромной лисьей ушанке.
Я внимательно посмотрела на Мишу. Глаза воспаленные, в руках неизменный транзистор.
— Скажите честно, у меня есть шанс?
Взгляд его блуждал.
— Какой шанс?
— Она вам ничего не говорила?
— А если по порядку?
Серегин кивнул.
— Она мне нужна.
— Нам с отцом тоже.
— Мамка говорила, что мы — не пара, вы не позволите нам жениться…
Эта сцена на улице стала меня раздражать. Я предложила зайти в кафе. Мы заказали кофе, мороженое, здесь он держался вполне нормально.
— Тебя Анюта любит? — спросила я.
— Нет.
— Она что-то обещала?
— Нет.
— Так что я могу сделать?
— Уговорить ее.
Я хотела его отвлечь, мне показалось, что Анюта стала у него навязчивой идеей.
— Деньги у меня есть, хватит до конца института, можете не сомневаться, и более ценное, чем деньги, я ей показывал…
Наступило молчание. Я тупо смотрела на плохо вытертый пластмассовый стол небесно-голубого цвета.
— Бриллианты остались в твоей квартире, — сказала я без всякого выражения, точно была в курсе всего…
— Проболталась?!
— Кто?
— А ведь поклялась, вашим здоровьем поклялась, я ее за невесту считал…
Моя дочь в своем репертуаре. Даже вида мне не подавала.
— Ты показывал Анюте камни?
— Примеряла.
Ничего себе развлечение! Бриллианты на моей дочери меня окончательно разозлили.
— Я один камешек после мамкиной смерти ювелиру отнес, ну, нашему… Так старикан даже посинел, сразу отвалил три тысячи, предложил все купить за большие деньги…
Да, моя дочь стоически держала слово. Тем более — клятва моим здоровьем!
— Когда Митька принес вышивку, мамка ее на ковер наколола. Перед своим креслом. Любовалась, а потом и говорит: «Тут какие-то стекляшки кто-то присобачил, они все уродуют». Взяла ножницы, отпорола и велела мне выкинуть быстрее, чтоб не обрезался. А я стекляшкой провел по стене в кухне, возле мусоропровода. Смотрю — миллиметра три глубина. По бетону, представляете?! Тут и дошло, что это за стекляшки…
Я начала цитировать наизусть, из описи завещания графа Шереметева:
— 4 бриллианта шестикаратных — одна тысяча двести рублей, — 1 бриллиант четырехугольный — две тысячи рублей, четырехугольный камень в рамке — поля золотые, кованые, вокруг зеленая финифть с бриллиантовой осыпкой… Так?
Серегин смотрел на меня с ужасом.
— Я Анюте этот камень не показывал. Как вы о нем узнали?
— Из книг.
Он нервно закурил.
— Если бы мамка своему Лисицыну не трепанулась о вышивке, до сих пор бы чирикала. Он наверняка нашу вышивку унес, отобрал, а она разволновалась.
Он курил с остервенением, затягиваясь и жуя сигарету. Да, хвастать Маруся любила безмерно. Она самоутверждалась, когда у нее появлялась ценная редкость. Красавчик Лисицын никогда бы на ней не женился. Вот она и решила сказать Лисицыну о вышивке. До чего просто! Я видела его на уроках, любовалась прозрачными длинными глазами, выслушивала его ответы — о морали и нравственности литературных героев. И даже не заметила, что души в этом человеке не было.
— Так что мы бы с Анютой жили припеваючи, можете поверить… — вернул меня к действительности Серегин, поглаживая усики. — Я с юристом советовался. В милицию ни о чем сообщать я не был обязан. Лужиной вышивку подарили? Подарили. Она матери отдала? Отдала. За деньги или так — их дело.
— Может, Анюта с тобой не хочет дружить из-за бриллиантов?
Он растерянно посмотрел на меня. У него не укладывалось в голове, что дочь могла всерьез отказаться от таких ценностей.
— Я бы и свадьбу справил, человек на сто, всех дружков — из команды, с курса позвал, всем бы показал, какая у меня жена…
Потом Миша решил меня успокоить:
— Нет, я бы дал ей школу кончить, а пока бы машину купил, права у меня давние, еще в школе мамка устроила.
Мне стало страшно. Он ничего не понимал, прислушиваясь только к себе.
— Вот ваша Глинская с Моториным дружит, а он — без всякого образования. А я уже в институте, так что почти с дипломом.
Я поняла, что его подтолкнуло на решительное объяснение с Анютой.
— У нас скоро начнется стажировка перед распределением. Меня пошлют во Францию, понимаете… — Его баритон зазвучал проникновенно-доверительно.
— Боюсь, Анюте с тобой скучно…
Серегин хмыкнул, лицо его стало жестким.
— Значит, не пойдет за меня Анюта?!
Секунду он пристально всматривался в меня, потом махнул рукой.
— Ну и оставайтесь со своей цацей дурацкой…
Я даже не успела шевельнуться. Он убежал не простившись.
В передней появился злой и смущенный Митя в мятом костюме. Казалось, он спал в нем, не раздеваясь, эти дни.
Сергей увел его в ванную. А когда они вышли, примчалась, запыхавшись, Глинская.
— Он у вас? Весь город обзвонила…
Вид Моторина в махровой тоге, из которой торчали голые ноги, был жалок и нелеп. Он явно мечтал провалиться сквозь землю. Антонина осмотрела его и сказала:
— Мужчина? Обычный истерик…
Митя закрыл глаза, щеки его багровели, ее словесные пощечины были весьма увесисты.
— Как бы поступил настоящий мужчина после ссоры в кафе, вместо того, чтобы прятаться неизвестно зачем?
— Я хотел…
— Доказать невиновность было нетрудно…