ойно, по-людски?! И все что-то у меня тащили, скупали, хапали за бесценок… И воздалось ей по справедливости.
Я почувствовала, что он из тех людей, кто дарил доверие медленно, по капле, но то, что подарил, до гроба уже не отнимет…
— Я подписал завещание, оно у главврача хранится… Лужина — моя наследница… Свою вещь, наследственную, я имел право подарить кому хотел.
— Она об этом знает?
— Детям знать не положено. Когда найдут вышивку… ей вернут, хоть одна душа поминать будет…
Он закашлялся, на губах выступила розоватая пена, я позвала сестру, но он крикнул, чтоб я не уходила. Когда его успокоили, сделали укол, я снова подошла. Сейчас он выглядел лучше, чем раньше, кожа разгладилась, я поняла, что ему лет семьдесят.
— Так что вас интересует?
— Это вы жили в одной квартире с Шутиковыми?
— Да, много лет.
— Старшая девочка нашла во время ремонта одну тетрадь. О Параше Жемчуговой…
Слабая улыбка коснулась его лица.
— Матушка писала моя, восхищалась ею без меры с детства. И память имела сказочную, все семейные предания, легенды знала, со всеми родными связь поддерживала… Да и работала после революции в Ленинской библиотеке, ее устроили, потому что она кому-то из революционеров помогла бежать еще до империалистической. И деньги давала большевикам: она отличалась романтизмом…
Старик замолк, он уходил в воспоминания временами, как в туман.
— Тут один приходил из милиции, Стрепетов. Все спрашивал насчет вышивки Прасковьи Ивановны. Ее Парашей в нашей семье не принято было называть. Я сказал — бог дал, бог взял. Найдется, отдадите наследнице, по ее воле все будет…
Лицо его побагровело, и он торопился договорить:
— Жаль только, что в записках матери о сыне Прасковьи Ивановны не упомянуто о прадеде моем. Горе богатым сиротам. Его все обворовывали, пользовались добротой, многим он пенсии платил, много детей-сирот воспитывал на свой счет. Говорили, что он страдал «маниакальной благотворительностью…». И все блуждал один по огромному Фонтанному дому, последыш сильных, ярких характеров, родившийся бескрылым и бессловесным…
Я хотела встать, но он удержал, протянув вперед руку, переводя дыхание, медленно и осторожно, точно настраивал невидимый инструмент.
— Моя мать не жалела о прошлом, отринула его от ног своих. Радовалась цветку, забыв об оранжереях, дарила картины музеям, только в одном завидовала прадеду. Его любви к Параше и ее ответному чувству. Однажды мне сказала: «Да не забудутся их имена, посмевших наперекор веку любить и верить друг другу. Подняться над всеми предрассудками и остаться независимыми в своем чувстве…»
Новая пауза, тяжелое свистящее дыхание.
— Она не пожелала эмигрировать, говорила: «Мы — русские дворяне, не смеем быть безродными», и повторяла завещание Николая Петровича Шереметева: «И де же дух мой, ту да будут кости мои…» Она не понимала одного: все, что было с родом нашим, — воздаяние. За те тысячи беспамятных мужиков и баб, кто страдал по нашей вине, за их стоны и проклятья, за гениальных людей, бывших нашей собственностью, как Параша Жемчугова, Дегтерев, Аргунов, Батов, Васильев. И пусть я лично ни в чем не повинен, а несу крест за них, за всех предков — я, седьмое колено рода великого…
Несколько раз в палату входила сестра, выразительно покашливала, но я не решалась его перебить.
— У каждого должен быть свой Соловушка, вот и у меня после войны, как с фронта вернулся… — Старик усмехнулся, подергал запавшими губами.
— Поверил я в чудо, мальчишкой был впечатлительным, мечтательным, верующим, да-да, не улыбайтесь, все мы верующие, кто в искусство влюблен… Думал, что день, когда не увидено ничего нового, вычеркнут из жизни.
Он помолчал. Я его не перебивала. Меня захлестнул, ошеломил поток его воспоминаний.
— Свою Парашу я встретил случайно, когда на этюды поехал. Возле заброшенной часовни сидела. Она венок плела и пела, а руки тонкие, точно прутики. И понесло меня, закрутило, опалило на всю жизнь. Она, мой Соловушка, совсем девочкой была, семнадцатый шел, как за мной поехала, родителей бросила, деревню. Хоть и голодно было, но все лучше, чем у меня, я кормил ее одним чаем, хлебом черным да селедкой, в обноски одел. Пять лет, однако, сердце мое билось счастьем и тревогой.
Опять пауза.
— И намыкалась она, и настрадалась, все мечтала великого художника выпестовать. А я халтурил где мог, как из Строгановки выгнали за пьянство, — и у Герасимова, и у Корина, силуэты на бульваре рисовал, по трешке штука в старых деньгах. Одного она не понимала, почему я остатки наших семейных картин и книг дарил музеям, а не продавал, хоть и сидели мы без денег. Но мы не купцы, не торгаши, исторические ценности продавать — грех, душу-то надобно поберечь…
Я налила ему морс, он церемонно поблагодарил.
— Начал тогда ее портреты рисовать по-своему, меня в те поры в институте восстановили, опять я воспарил, пить почти перестал. Она ждала, очень ждала, как портреты оценят. О выставке моей персональной мечтала, гордилась, что ее одну рисую…
Опять судорога пробежала по его лицу, задрожали ноздри, видимо, кончилось действие укола, но он крепился, стараясь договорить до конца.
— Не взяли мои картины на выставку, сочли старомодными, безыдейными, подражательными: «Девушку с птицей», «Девушку у часовни» и «Певицу». Тогда и улетела моя Параша, пригласили ее в оперетту, в Сибирь, она только Гнесинское училище по вокалу закончила. Мне ли было ей поперек пути вставать?! Прадед загубил великую актрису, я не посмел…
Он прикрыл глаза, проговорил шепотом:
— Матушка говорила в детстве мне: «Пролетела жар-птица — схвати за крыло, и станешь счастливым…» Кто встретил свою жар-птицу, потом всю жизнь радуется, что спознался с чудом, и всю жизнь горюет, когда она улетает. Нечем больше жить… Когда-то граф Шереметев писал завещание сыну. Исповедь. Совет, крик души. Оправдание. Бесконечное оправдание перед ней. Себя или Дмитрия, сына, хотел он уверить, что Параша имела право на ребенка, обладала цветущим здоровьем. Что легко проходила беременность, роды. Видно, точило его сознание вины перед покойной…
Старик посмотрел на меня ясным, все понимающим взглядом, пошарил рукой по тумбочке, дотянулся до тетради, но взять уже не смог, не было сил. И сказал, еле шевеля губами:
— Возьмите… к «Запискам»… хоть поймете меня… и тех, давнишних.
Я вышла из палаты оглушенная, растерянная. Открыла тетрадь. Портрет, один и тот же портрет все более слабеющей рукой. Лучистые распахнутые глаза, простодушная улыбка, локоны в стиле восемнадцатого века. День за днем — портреты одной-единственной женщины. Кого он видел, какую девушку?!
А в самом конце тетрадки было написано слабым колеблющимся почерком-:
Мне дорого любви моей мученье,
Любовь моя над смертью торжествует,
На миг единый счастье мне сверкнуло,
И голос твой в душе моей живет…
Когда я пришла в больницу на другой день, мне сказали, что он умер. Во сне, не выпуская из рук бумагу и карандаш. Даже в последние мгновения он пытался рисовать свою певчую птицу…
Иногда с тех пор мне слышится музыка и далекий женский голос… Песня Параши, ее мужество, мечты, судьба — в трудные минуты я буду ее вспоминать, и мне станет легче…
ВОЙНА С АКСИОМОЙ ПРОДОЛЖАЕТСЯ…
В романе Ларисы Исаровой «На пороге судьбы» читатели вновь встречают учительницу Марину Владимировну, с которой они знакомы по книгам «Война с аксиомой», «Записки старшеклассницы», «Задача со многими неизвестными», «Тень Жар-птицы». Неизменным оставалось переходящее из книги в книгу отношение автора к профессии школьного учителя, к ее важной социально значимой роли, твердое убеждение в том, что школа в первую очередь должна учить познанию жизни, умению понимать и ценить людей и правильно исполнять свой человеческий, патриотический и общественный долг. Автор вместе со своей героиней считает, что жизнь учителя, если он имеет призвание к этой деятельности, неотделима от жизни учеников, что влияние их друг на друга взаимно.
Л. Исарова — писательница одной темы. Всю жизнь ее волнуют проблемы подрастающего поколения, потому что воспитание молодежи — ее профессия. Она работала учительницей в школе, в детском интернате, преподавала в Литературном институте, в заочной школе моряков. О чем бы она ни писала в своих публицистических статьях, пьесах, книгах — в них постоянно звучит один мотив: какой станет наша молодежь, какова мера нашей ответственности за поведение мальчиков и девочек, юношей и девушек и как отзываются наши поступки на формировании их нравственности.
Казалось бы, тема эта благодарная, общественно необходимая, и счастлив должен быть тот писатель, который может внести в ее обсуждение свой вклад, высказать свою точку зрения. Однако все обстоит не так просто, как непроста и сама проблема.
К первой книге «Война с аксиомой» автору пришлось дать подзаголовок «Спорные истории из школьной жизни», хотя спорность их, как тонко и доброжелательно отметила известная писательница Мария Прилежаева, давая напутствие первой книге молодого литератора, была только в восприятии определенной категории людей — нетворческих, консервативных, служащих догме, раз и навсегда установленному порядку.
Новый роман Л. Исаровой также не похож на привычные образцы назидательной педагогической прозы. Это произведение насыщено действием. В романе происходят драматические события, в него введены образы работников милиции и прокуратуры. Учительница Марина Владимировна оказывается в центре событий, похожих на детективную историю. В сюжет вплетаются две новеллы о персонажах русской истории конца XVIII века — о князе Потемкине и о Параше Жемчуговой. Обе новеллы интересны, познавательны, эмоциональны, в них действуют яркие личности, люди великих страстей. Антикварные предметы, некогда принадлежавшие этим историческим персонажам, стали основой криминальных событий романа.