— Представляете, на одном пальце — два бриллиантовых кольца?! — Олег был возмущен, но ироничен. — А ведь в школе была хоть и пустоватая, но с добрыми намерениями девчонка.
— У Лужиной отец — военный, единственная дочь, вот и делает ей дорогие подарки…
— И твой Виталий Павлович ее как дочь лелеет? — бросил Сергей, явно став на сторону Олега.
Марина Владимировна вздохнула. Иногда ей казалось, что ее муж тоскует по неродившемуся сыну и Стрепетов вызывает в нем нереализованные отцовские чувства. Правда, Анюта лезла из кожи, чтобы в ней не было «бабства». По количеству драк, травм она уже выполнила норму за семерых сыновей.
— Виталий интеллигентный человек, много читает… не будет он пачкаться… — сказала Марина Владимировна.
— С каких пор интеллигентность предохраняла от спекуляций? Вот если бы вы сказали, что он порядочный человек…
— С меня он ни копейки не брал…
С Мариной Владимировной Лужина повела себя высокомерно только через год. Видимо, трудно было преодолеть ученический комплекс: три года вставала, когда она входила в класс.
Вика сидела в кресле в торговом зале, а Виталий примостился на подлокотнике, обняв ее за плечи. Не смутившись, он победно воскликнул при виде Марины Владимировны:
— Хороша у меня куколка?
Лужина не шелохнулась, точно его поза была для нее привычна и естественна. Только рукой постукивала по столу. И на пальце вспыхивало синими лучами причудливое кольцо.
— Какое удивительное кольцо! — сказала Марина Владимировна. Девушка неожиданно побагровела, вскочила и крикнула возмущенно:
— Это бабушкино кольцо, я здесь ни единого кольца не приобрела, правда, Виталий Павлович?
Марина Владимировна пожала плечами и пошла по торговому залу, в который теперь заходила очень редко. У Сергея совершенно не оставалось времени и сил на реставрацию. Ее внимание привлекла большая вышитая бисером картина. Кабачок в Голландии. Возле двери сидит толстая веселая женщина. Вяжет. Перед ней девочка дразнит пушистого щенка, ставшего на задние лапы, чтобы получить кусочек сахара. И такое спокойствие, довольство на лицах, тишина…
— Нравится?! — Вика Лужина подошла бесшумно, ступая с пятки на носок. — А мне кажется — грубовата. Я больше уважаю галантные сценки…
Марина Владимировна промолчала.
— Вы не допускаете, что у меня может быть свой вкус, своя коллекция?!
— Тебе нравятся именно бисерные вышивки?
— Конечно, их труднее всего подделать.
В этот момент в магазин вошел высокий элегантный Лисицын в сопровождении двух пожилых, очень сильно накрашенных дам. Марина Владимировна даже не сразу его узнала. От Вари она слышала, что стал Лисицын парикмахером очень модным. Лисицын небрежно кивнул Виталию Павловичу, соскочившему со своего кресла, и прошел прямо в подсобку вместе с возбужденными дамами, и голоса их сразу смолкли.
Лужина бледнела и краснела, переминаясь с ноги на ногу, она мечтала быстрее выставить Марину Владимировну. И тут на ее счастье в зал вбежал какой-то мальчишка. Она понеслась к нему, выкрикивая:
— Вон! Чтоб духа твоего… Паршивец! Хулиган!
Тот мгновенно исчез, и Марина Владимировна решила, что он ей просто померещился…
Я зашла в антикварный вечером после разговора с Вероникой Станиславовной. Лужина плакала, сидя в кресле, а Виталий успокаивал ее. Свет горел тускло, и вид у него был точно у добродушного отца, утешающего нашалившую дочь…
— Сколько лет, сколько зим… — Он вскочил с кресла и бодренько шагнул мне навстречу. Когда Виталий Павлович начинал сыпать подобными поговорками, я знала, что он чувствует неловкость и мечтает провалиться сквозь землю. Или отправить туда собеседника.
— Что за приключение со столом Стрепетова? — спросила я без предисловия.
Он схватился за голову, потер свою лысину.
— Ума не приложу! Среди бела дня! Все цело — и замки и сигнализация, а стол исчез.
— А цена его какая?
Он замялся.
— Две тысячи пятьсот.
— Он не стоил таких денег…
— Конечно, состояние было неважное, но, понимаешь, все-таки наборный, крышка маркетри, много бронзы, да и век восемнадцатый, без подделки. Ну и хотелось сделать приятное Олегу Николаевичу…
Так. Пытались опутать благодарностью? Олег вряд ли знал истинные цены на эти вещи…
— Конечно, мы выплатим его матери деньги, но сколько позора?! — Голос Виталия звучал трагически.
Лужина поднялась.
— Разговоры между коллекционерами — это раз. Ходит милиция в любое время — это два…
Лужина достала большую сумку, побросала в нее книгу, бумаги.
— Я спешу…
И ее точно ветром унесло, даже холодок по магазину пронесся.
— Осуждаешь? — спросил он. — А ты представь… Жизнь уходит, сколько наших уже ту-ту…
В магазине пахло пылью, лежалыми вещами… Люди приходили в мир, уходили из него, а мебель их переживала, получая после реставрации второе, третье, пятое рождение…
— Слышала новость?! Вика замуж выходит, углядел ее какой-то профессор в Доме кино…
— Чего же рыдала?
— Крысы бегут с тонущего корабля…
Виталий во мне искал сочувствия?!
— Кто-нибудь из ваших любимых коллекционеров приценивался к столу Стрепетова? Поглядывал?
— Они не поглядывают, а хватают.
— Не у всех при себе бывают такие деньги.
— Простоял он всего день…
— Вы ни для кого не отложили этот стол?
Я в упор поглядела в его темные глазки, пытаясь поймать расплывающийся взгляд.
— Не в курсе… Лисицын поглядывал, он собирает вещи XVIII века, да и эти историки, фамилию забыл, ее зовут Марией Ивановной, кажется…
— А им зачем, они же увлекаются карельской березой?
— Может быть, как раритет?!
Не верилось, что он случайно сказал именно об этих коллекционерах. Виталий ничего случайно не делал. Лисицына он тоже назвал мельком, вскользь. Подчеркнуто небрежно. А он ведь ревновал к нему Лужину.
Мне стало любопытно, и я решила навестить Лисицына в его салоне на улице Горького.
И вот я в зале, в кресле. Рядом длинный Лисицын, скучающе пощелкивающий ножницами возле моих волос. Он меня словно не узнал.
— Что будем делать?
Лицо вдохновенное, нервное, прищуренные глаза, длинный гоголевский нос, и рот твердый, резко очерченный, на мизинце — толстый перстень-печатка.
Серебристый нейлоновый халат особого покроя делал его еще выше, он не выглядел парикмахером: скорее — спортсмен, манекенщик, начинающий дипломат.
— Так что будем делать? — повторил он.
Огромное обручальное кольцо на полфаланги приковало мое внимание.
— Не тяжело работать с таким кольцом?
— Нормально… — Он скучающе взял мои поредевшие волосы, небрежно пропустил их сквозь пальцы.
— Подстригите…
— Ко мне за этим не садятся…
— Делайте, что хотите… — Я прикрыла глаза.
В школе Лисицын любил всех смешить, коверкая фразы, произнося нелепости, сохраняя серьезный вид. Однажды сдал Марине Владимировне сочинение, написанное от угла страницы до угла, отчего текст выглядел ромбом.
— Смысл этого мероприятия?
— Интереснее. Неужели вам не надоел стандарт?! — Улыбка у него была, как у Щелкунчика, от уха до уха.
Вокруг него всегда стоял хохот, и он купался в нем, как в теплом бассейне. На переменах его пихали, толкали, роняли на пол, он валился как резиновый, но никогда не давал сдачи. Он был смешным без натуги, от незаурядной артистичности и врожденного стремления привлекать к себе внимание любой ценой.
В сочинении «Как представляете вы свое будущее» в десятом классе Лисицын написал, что никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь, но он лично решил пойти в клоуны, без смеха нельзя жить, как и без хлеба.
Марине Владимировне не пришло в голову, что он ее разыгрывает, эта профессия подходила ему со всех мерок. И вскоре, когда в учительскую зашла его мать, она сказала ей, что Лисицын правильную решил избрать профессию. Хотя в цирковом училище большой конкурс, он обязательно попадет, из него выйдет блестящий клоун.
В учительской раздался оглушительный смех, а Лисицын на другой день хихикал, удивляясь доверчивости учительницы литературы.
— Клоунада — не профессия для мужчины… И вообще я стремлюсь к вещественному восхищению.
— Приношу извинения, Лисицын! — сказала она. — Поступайте, куда хотите, только желаю, чтобы в институте вы не исполняли ту же роль, что в классе. Шутами в отличие от клоунов не восхищаются, их презирают, даже когда они умнее толпы.
Лисицын посерел.
— А быть добрым, тонким клоуном, как Юрий Никулин, лучше, чем ремесленником в деле, к которому не лежит душа. Кто смеется добрым смехом, заражает добротой и других. Час смеха — год жизни, говорят врачи…
— Пройдите, пожалуйста, в сушилку! — услышала я голос Лисицына, посмотрела на него и заметила странное выражение на его ухоженном лице, точно на секунду он позволил себе расслабиться, сбросил профессиональное доброжелательство, как маску, и под ней проглянуло такое напряжение, что мне стало холодно.
В сушилке было душно, напротив меня щебетали под колпаками две девицы. Они говорили о Юрочке — чародее, волшебнике, художнике, и я не сразу поняла, что речь идет о Лисицыне.
Однажды в школе Лисицын подошел к Марине Владимировне. Он сворачивал и разворачивал какой-то листок, а потом пояснил, что написал реабилитационное сочинение. Потом тут же его уронил. А поднимая, наступил себе на ногу, отшатнулся и чуть не сбил проходившего Ланщикова.
Она посмотрела его сочинение, переписанное каллиграфически, не похожее на его обычные каракули. Лисицын сообщал, что его ничто в жизни не волнует, в голове ни единой мысли, что иногда побаивается, не стал ли кретином, потому что больше любит слонов, чем людей, всегда ходит к ним в зоопарк, когда ему плохо…
Лицо Лисицина было серьезным, но именно так он выглядел и при розыгрышах.
— Все это романтика для младшего школьного возраста, — заявил Ланщиков, который всегда с ним ходил. — В наш век надо точно знать, что ты хочешь и сколько за это готов заплатить — и все будет тип-топ.