На лице графа Шувалова сверкнул луч радости, но затем, казалось, в нём снова усилились подозрения; он нерешительно смотрел на женственное лицо, просительно глядевшее на него.
— Вы хотите покинуть меня? — мрачно произнесла императрица тоном упрёка.
— Покинуть? — повторил шевалье, прижимая к губам руку императрицы. — Разве идти сражаться за вас — значит покинуть вас? Неужели великая Елизавета могла бы сохранить свою милость, свою дружбу ко мне, если бы я околачивался при её дворе в женском одеянии, в то время как знамёна России и Франции развеваются в походе!
В его глазах сверкало гордое, вызывающее мужество, его вытянутая рука, казалось, искала меча, а полуоткрытые губы готовы были произнести боевой клич. Глаза императрицы тоже засветились при виде этой фигуры, напоминавшей Жанну д'Арк в то время как та вела войска Франции против победоносных полков Тальбота; но вот она сжалась и боязливо произнесла:
— А если неприятельский выстрел сразит это благородное сердце?..
— Ваше величество, — воскликнул шевалье, — будете лучше проливать слёзы по убитом, чем презирать живого.
Елизавета Петровна потупила взор, и её грудь вздымалась в томительной борьбе.
— О, помогите мне, граф! — воскликнул шевалье, обращаясь к Шувалову. — Помогите мне умолить императрицу, чтобы она отпустила меня ехать туда, где только я и могу доказать ей мою преданность и оказаться достойным её милостей. Я — офицер французской армии, я ношу шпагу, принадлежащую моему королю; если я не буду находиться на своём посту, вечный позор будет моим уделом.
— Шевалье прав, — сказал граф Шувалов, почти нежно пожимая руку молодого человека, — и я должен был бы просить ваше величество исполнить его просьбу, если бы не боялся быть заподозренным в желании удалить того, которого я ещё так недавно обвинял.
— Я оставлю здесь моего нового друга, — воскликнул шевалье, — который позаботится о том, чтобы вы, ваше величество, не забыли обо мне и милостиво приняли меня вновь, когда я вернусь, чтобы первым положить к вашим ногам лавровый венок победы.
— Да будет так! — со вздохом произнесла Елизавета Петровна. — Но, — продолжала она с внезапным беспокойством, — а эликсир? Как же с эликсиром?
— Мой друг Дуглас останется здесь, ваше величество, — ответил шевалье, — я оставлю в его руках всё, что имею относящееся к этому драгоценному средству; и обещаю также вашему величеству прислать сюда графа Сен-Жермена, как только приеду в Париж; я уверен, что он будет счастлив представиться возможно скорее вашему величеству; а мне, ваше величество, мне вы разрешите уехать вместе с генералом Апраксиным; я волью в него весь мой пыл к бою и всю уверенность в победе.
— Идите же, граф, — произнесла императрица, — надо тотчас же позвать фельдмаршала; я отдам ему лично мои последние приказания, и горе ему, если он не оправдает моих ожиданий.
— До свиданья, граф Шувалов! — сердечно воскликнул шевалье. — Обнимите вашего друга, воспоминание о котором вы будете поддерживать в памяти государыни.
Он открыл объятия, и граф Иван Иванович с нежностью прижал к груди хрупкую, гибкую фигуру шевалье.
— И вы в самом деле — мужчина? — тихо прошептал он.
— Если бы я не был им, — возразил шевалье так же тихо, — я остался бы здесь, чтобы любить графа Шувалова; но теперь я еду, так как не осмеливаюсь оставаться с ним.
Он освободился из объятий графа, который держал его так крепко, как будто не мог расстаться с ним, и вернулся к креслу императрицы.
Граф Шувалов вышел исполнить приказание императрицы, а она продолжала задушевную беседу с прекрасной «мадемуазель» де Бомон.
XV
Во дворце фельдмаршала Апраксина с самого утра уже царила лихорадочная деятельность; фельдмаршал после своего возвращения из Петергофа, против обыкновения, отдыхал очень недолго и затем сейчас же принялся за приготовления к отъезду, к великому удивлению своего камердинера, которому он коротко приказал подать ему вместо шёлкового халата мундир, и к не меньшему удивлению своих адъютантов и ординарцев, которых он велел разбудить и потребовал к себе в такой час, когда ещё весь знатный Петербург покоился глубоким сном. Пока графа причёсывали по-военному, с прямою косою и локонами, камердинер принёс ему парадный мундир, шёлковые чулки и башмаки с пряжками, предполагая, что фельдмаршал собирается на какое-нибудь чрезвычайное придворное празднество; однако Степан Фёдорович с сердцем отбросил всё в сторону и приказал подать походный мундир и высокие кожаные сапоги. Но так как с последнего смотра, на котором присутствовала императрица, прошло уже порядочно времени, то исполнение этого приказания представляло немалые трудности: сапоги сделались жёсткими и немилосердно жали отвыкшие от них ноги фельдмаршала; ещё хуже обстояло дело с найденным наконец мундиром, еле отчищенным от пыли: фельдмаршал сильно пополнел с тех пор, как надевал его в последний раз, и попытка застегнуть пуговицы оказалась неудачной.
— Сейчас же отнести этот проклятый мундир портному, — закричал он, весь красный от гнева, нетерпеливо шагая взад и вперёд и стараясь размять сапоги, — пусть он в один час переделает мне его и одновременно же примется шить ещё шесть штук сразу, с самым только необходимым шитьём; сапожник пусть засадит за работу всех своих мастеров и сошьёт мне сапоги, которые не жали бы мне ног, и пусть берегутся, если работа их никуда не будет годиться или продолжится слишком долго. Заставлю я их спины тогда отведать кнута! Куда, к чёрту, мне эту дурацкую иглу? — закричал он ещё более сердито, кидая под ноги оробевшему камердинеру изящную шпагу, которая ещё только накануне была надета на нём. — Принеси мне настоящий, какой следует, палаш! Убирайся и позови сюда конюшего!
Явился конюший, изумлённый и испуганный не менее камердинера; фельдмаршал приказал ему приготовить походные экипажи, послать по дороге в Лифляндию, на коротких промежутках, подставы лошадей, а дома всех верховых держать наготове, под седлом.
Пока исполнялись эти гневные приказы, камердинер принёс большой и тяжёлый палаш; его рукоятка была покрыта пятнами, а клинок — ржавчиной; но граф нашёл его вполне подходящим, нацепил его сбоку и, стискивая зубы и изредка посылая вслух проклятия, продолжал осторожно прохаживаться по комнате, приучая ноги к тесным сапогам.
Во время этой неприятной для него прогулки в дверях появился его адъютант, майор Милютин, в сопровождении целой свиты ординарцев, остолбеневших от удивления при виде фельдмаршала, неуверенно шагавшего в своих сапогах, без мундира, с прицепленной сбоку саблей, гневно бормочущего себе что-то под нос; весь вид его грузной фигуры производил гораздо более забавное, чем воинственное, впечатление.
— Скорее, господа, скорей! — крикнул Степан Фёдорович, заметив офицеров. — Скорей! Нельзя терять время. Делайте, как я! Извольте привести в порядок ваше вооружение!.. Мы ещё сегодня отправимся в действующую армию.
— Ещё сегодня? — воскликнули изумлённые офицеры, но их глаза радостно заблестели. — Вот счастливое поручение!
— Через два часа мы будем готовы, совсем готовы, — воскликнул майор Милютин, с силой стуча своей саблей, — вплоть до коней, — добавил он вдруг, запинаясь, — вот трудно будет только добыть лошадей...
— Пойдёмте со мною, — промолвил фельдмаршал, со вздохом облегчения твёрдо ступая ногами: теплота его ног и непрестанное движение размягчили наконец кожу. — Пойдёмте со мною! Все мои лошади на дворе — выбирайте себе какую вздумается! Удивительно было бы, если бы вы не нашли себе ничего подходящего в моих конюшнях.
— Ура! — закричал майор Милютин. — Да здравствует фельдмаршал! Мы отблагодарим, смяв на его лошадях неприятельские ряды!
Остальные офицеры подхватили его восклицание.
Апраксин поблагодарил их, в его глазах вспыхнул тоже воинственный огонёк, а его лицо просветлело и стало дружелюбнее, так как сапоги уже почти совсем не жали его ног. Затем он повёл всех на широкий двор, где пред ними конюхи провели несколько десятков уже взнузданных и осёдланных благородных верховых лошадей.
Вскоре каждый офицер нашёл для себя по паре великолепных животных, удовлетворявших даже самым капризным требованиям. Единственно только для фельдмаршала выбор представлялся затруднительным, так как стройные английские скакуны, дрожа, сгибались под его тяжестью, пока наконец конюший не вывел трёх могучих коней нормандской породы, которые были бы в состоянии снести на себе закованных в броню средневековых рыцарей. С помощью двух конюхов фельдмаршал вскочил на самого большого из этих великанов и проехал несколько раз кругом двора.
В это мгновение в воротах появился ординарец императрицы; он с изумлением глядел на полуодетого фельдмаршала, галопировавшего на коне и окружённого офицерами. Узрев придворный мундир, граф остановил лошадь, закричав посланцу императрицы:
— Видите, государь мой, что исполнение приказания её величества приводится в действие незамедлительно; всё уже готово для того, чтобы я ещё сегодня мог отправиться в армию; можете передать её величеству, что заходящее солнце увидит меня по дороге в Лифляндию.
— Я убеждён, — произнёс офицер, — что это известие весьма обрадует государыню императрицу, но вы, ваше сиятельство, сами можете принести эту весть её императорскому величеству, так как я имею приказ передать вашему высокопревосходительству, что государыня императрица через час ждёт вас в Петергофе.
— Милостивый прощальный взор моей государыни только вернее принесёт победу этой шпаге! — воскликнул фельдмаршал, стараясь изо всех сил вынуть заржавевший клинок из ножен, что ему наконец и удалось после больших усилий.
Затем он слез с лошади, приказал конюшему немедленно приготовить походные экипажи, простился с адъютантом императрицы и закричал своим офицерам:
— Вы все, господа, должны сопровождать меня; пусть государыня императрица увидит, что и весь мой штаб также готов и что я не мог сделать лучший выбор, если бы даже хотел.