ождать образ моей дорогой, любимой Марии, благочестиво и с искренней мольбой склонившейся перед распятием. Да ведь всё, что здесь происходит, я вижу не как русский офицер; я пробрался сюда тайком, переодетый в чужое платье, и было бы предательством, если бы я злоупотребил тем, что выследил здесь... нет, нет! Никто не узнает, что я был здесь... даже Мария... Я ещё раз только пожму её руку, ещё раз взгляну в её глаза и затем в путь, чтобы исполнить возложенный на меня долг. Ведь когда я исполню данное мне поручение, я буду в состоянии обратиться с любой просьбой к её величеству, и наградой мне будет Мария, в благочестивых, чистых очах которой скрыто всё моё счастье.
Литургия окончилась; некоторые из голштинцев приблизились к алтарю, чтобы принять святое причастие. Бернгард Вюрц подошёл к своему дяде и приготовил чашу с вином и серебряную дароносицу. Пассек переступил порог храма, но никто не заметил этого, так как все взоры в этот момент были обращены к алтарю, и хотя все часовые, мимо которых проходил Пассек, смотрели на него с некоторым изумлением, однако его нигде не задержали, и он быстро дошёл до того места, где, спрятавшись в кустах, с боязнью и нетерпением ожидал его тот солдат, форму которого он одел на себя. Пассек быстро переоделся и, кивнув головой, покинул голштинца; последний с восторгом глядел на кошелёк с золотом, который стал теперь его полной собственностью.
Молодой офицер прошёл в дом лесничего, и там ему пришлось прождать около часа, пока возвратился Викман со своими дочерью и племянником. Пассек сделал вид, что вовсе не замечает того смущения, которое при виде его отразилось на лицах обоих священнослужителей, снова уже облечённых в одежду лесничих; он в кратких словах объяснил им, что по приказанию императрицы обязан тотчас же отправиться в армию, и прибавил, что рассчитывает приобрести от этого поручения честь и славу и надеется скоро возвратиться.
Хотя глаза Марии наполнились слезами, а на её лице отразились скорбь и горе, однако она подавила эти чувства, причём сделала это не столько из страха перед отцом и печально-пытливыми взглядами Бернгарда, сколько из-за того, что гордая радость и смелое мужество, сверкавшие в глазах любимого ею человека, наполнили её самое надеждой и уверенностью в счастливом будущем. Бернгард, молчаливо кивнув головой, удалился. Викман с сердечными пожеланиями удачи несколько раз пожал руки молодого офицера и сам предложил Марии проводить Пассека до того места в лесу, где его ожидала лошадь.
Когда Пассек и Мария вступили в чащу леса, он горячо прижал любимую девушку к своей груди и воскликнул:
— Ни скорбь, ни сожаление не должны омрачать эти минуты нашего прощания. Будь здорова, моя дорогая, и молись за меня! Господь услышит тебя и охранит мою жизнь; когда же я возвращусь, то буду иметь право пред всем светом назвать тебя своею... Не расспрашивай меня, не выпытывай у меня ничего!.. Верь мне и думай обо мне так же, как каждая моя мысль будет занята тобою!..
Мария не могла удержать прорвавшиеся у неё слёзы, но и чрез них на Пассека сиял луч веры и надежды.
Они долго пробыли в крепком, молчаливом объятии, а затем Пассек провёл девушку до того места, где его слуга ожидал его с лошадью; он вскочил в седло и, ещё раз махнув рукой, ускакал. Мария же ещё долго стояла на одном месте, после того как он исчез от её взора; она сложила руки на груди, а свой взор направила к Небесам, в горячей молитве испрашивая Их благословения любимому человеку.
XXIII
Пассек ещё в тот же день выехал за заставу столицы по дороге в Ригу. Его сопровождали слуги, каждый из которых вёл в поводу по запасной лошади. Офицер наметил план своего путешествия совсем по-солдатски и в надежде принять участие в походе, который по повелению императрицы должен был быть доведён до быстрого и решительного конца, позаботился главным образом о воинских доблестях своей свиты, а не о скорости, что для него как для курьера императрицы являлось главнейшей обязанностью. Но уже в первый вечер, проехав в течение четырёх-пяти часов, что, правда, довольно значительно подвинуло его вперёд, он, к своему сильному неудовольствию, заметил, что благородные кони из конюшен императрицы бесспорно сослужили бы ему хорошую службу, если бы он уже прибыл в армию, но из-за благородства своей породы мало подходили для долгого пути и нуждались в значительном количестве времени для отдыха и ухода за собою; вследствие этого Пассек на своих лошадях в два раза медленнее совершил бы свой путь до места назначения, чем на простых почтовых лошадях, которых он мог бы сменять на каждой станции. Как ни льстила молодому честолюбивому офицеру возможность явиться в главную квартиру армии в качестве посланца императрицы с блестящею свитою, однако он понял, что ради быстроты путешествия необходимо пожертвовать всеми другими соображениями. Когда он на следующее утро перед корчмой в деревне, в которой он заночевал и в которой лучшие конюшни были отведены для его лошадей, увидел весь свой великолепный поезд готовым к дальнейшему пути, он с глубоким вздохом пожалел о том, что для того, чтобы вовремя исполнить волю государыни, он должен оставить и слуг, и своих коней и продолжать путь на простых почтовых лошадях.
Он даже почувствовал некоторое унижение при мысли о том, что появится в главной квартире любящего блеск и пышность фельдмаршала простым и совсем ничем не выдающимся курьером. Ведь юность очень восприимчива к внешним впечатлениям и слишком часто склонна пожертвовать внешнему, кажущемуся блеску положительной сущностью. Пассеку казалось, что он не с достаточной уверенностью будет в состоянии предстать перед фельдмаршалом и не с полным жаром будет в силах сообщить армии ту жажду боя и победы, которая наполняла его, если он явится в главной квартире без свиты, в некотором смысле безличным существом. Кроме того, немало усиливала сожаление о признанной им необходимости ещё мысль о Марии. Молодое, пылкое сердце всё связывает с любимым предметом и представляет себе, что, несмотря на дальнее расстояние, его всё же видят очи возлюбленной.
Пока Пассек в нерешительности стоял, со вздохом глядя на коня в богатой упряжи, которого ему подвёл слуга, на деревенской улице показалась быстро мчащаяся, лёгкая, но поместительная и удобная повозка, запряжённая тройкой лошадей, которые все были покрыты потом и, тяжело дыша от быстрой езды, остановились перед корчмой. Ямщик соскочил с облучка, а из возка, покрытого из-за лета холстом вместо кожи, раздался короткий, но властный приказ, обращённый к подбежавшему хозяину корчмы:
— Живо, лучших лошадей для службы её императорскому величеству!.. Эту тройку отправить обратно в ближайшую деревню!.. Ну, живо, живо! Нельзя терять ни минуты!..
— Чёрт возьми! — произнёс Пассек, пытаясь заглянуть внутрь полузакрытого возка. — Этот голос мне знаком, и если я не ошибаюсь, так это — поручик Измайловского полка Сибильский.
Он быстро подошёл к возку и, приподняв занавеску, взглянул внутрь его. На широкой подушке со спинкой лежал молодой, бледный и одетый почти с женской элегантностью человек с красивым и благородным, но несколько утомлённым жизнью лицом; на нём была обыкновенная форма измайловцев, причём он был укутан шёлковыми одеялами.
— Я не ошибся, — промолвил Пассек. — Послушайте, Сибильский, как вы попали сюда? Что выгнало вас в далёкий путь в такую рань из вашей мягкой постели, До которой вы — величайший охотник?
— Пришлось проделать всё это не по своей воле, — ответил Сибильский, приподнявшись и с удовольствием протянув руку Пассеку. — Чёрт бы побрал эту проклятую службу курьера, заставляющую трястись по нашим подлым дорогам! Но что поделаешь? Приказанию нельзя не повиноваться...
— Вы — курьер? — спросил Пассек. — Куда же вы едете?
— В Мемель, к фельдмаршалу, — зевая и потягиваясь, ответил Сибильский. — Я еду с депешами старика Бестужева, который выбрал меня для этого проклятого путешествия, чтобы доставить радость моему отцу, находящемуся под начальством фельдмаршала; право, он предполагает во мне немалую долю сыновней любви и, очевидно, на этом основании погнал меня из Петербурга в главную квартиру армии, где солнце нещадно палит голову и где не достанешь ничего порядочного ни для еды, ни для питья!.. Но я надеюсь, что мой отец, обняв своего верного сына, позаботится о том, чтобы меня поскорей отправили обратно, так как у меня, право, нет никакой охоты биться с пруссаками и пачкаться в пороховом дыму. — Он со вздохом взглянул на свои белые, нежные руки, окружённые кружевными манжетами, и продолжал: — А что вы здесь делаете, Пассек? Я думал, что вы занимаетесь в Ораниенбауме распеванием оперных арий и ухаживанием за дамами двора великой княгини.
Пассек во время разговора измайловца серьёзно и задумчиво смотрел в землю, затем испытующе и недоверчиво взглянул на молодого офицера, который, зевая, несколько раз потянулся на своей подушке, но не мог на этом утомлённом лице прочесть ничего, кроме скуки и неудовольствия.
— Я тоже направляюсь в главную квартиру фельдмаршала, — сказал он. — Я испросил разрешение участвовать в походе, чтобы немного изучить настоящую войну — на наших учебных плацах её не изучишь, а ведь чтобы стать генералом, нужно уметь обращаться с пушками, заряженными боевыми снарядами.
— Ну, вкусы различны, — возразил Сибильский, откидывая свои кружевные манжеты. — У меня нет никакой склонности к такому грубому делу, как война, и если я и стану когда-либо генералом, на что я, впрочем, сильно надеюсь, то думаю, что буду в состоянии разбивать своих врагов, не пачкая и кончиков своих пальцев, как это прекрасно умеет делать герцог Ришелье.
Пассек окинул молодого человека, с сибаритской изнеженностью раскинувшегося на подушке, таким взглядом, который выражал очень мало уверенности в его будущих геройских подвигах.
— Чёрт возьми! — крикнул Сибильский, высунув голову из возка. — У вас такая свита, словно вы сами — фельдмаршал; поздравляю вас с этими дивными лошадьми и слугами! У них великолепный вид!..