Фельдмаршал поднялся рано; он оделся в высокие походные сапоги и походную форму и приказал принести свой тяжёлый палаш, его могучий боевой конь стоял уже осёдланный перед его палаткой. Все штабные офицеры, адъютанты, а также и офицеры полков были в парадной форме — в шарфах и при орденах, так как в то время считалось, что бой — лучший праздник для солдата и что для достойной встречи такого торжественного дня необходимо одевать на себя все отличия, какие теперь видишь лишь на парадах и которые благодаря этому теряют большую часть их значения. Бланш, Эме, Доралин и Нинет надели свои лучшие амазонки и нетерпеливо горячили своих роскошных лошадей; они с нетерпением жаждали увидеть новую и интересную картину настоящего сражения, которая нарушила бы монотонное течение наскучившей им лагерной жизни.
Когда фельдмаршал, слегка вздыхая, примерил сапоги и пристегнул палаш, он приказал позвать к себе Леграна, который и вошёл немедленно в его кабинет тихими шагами, с почтительно склонённым станом.
— Ну-с, — сказал Апраксин, пронизывая взглядом спокойное лицо своего непроницаемого собеседника, — враг перед нами, ваши предсказания исполнились, и я отдал все распоряжения, чтобы выполнить ваш план.
— Ваша светлость хорошо поступили, — заметил Легран, — гром ваших пушек удесятерится в силе во время полёта отсюда до Петербурга; императрица будет в восторге и долгое время не станет ничего больше требовать от вас. Если же вы позаботитесь о том, что бы ваши ядра не причинили вреда пруссакам, то вам будут за это благодарны и в другом месте.
— А вы уверены в том, что Левальдт перейдёт в наступление? — спросил Апраксин. — По всему, что мне доносили, он должен быть слабее нас, и с его стороны было бы ошибкой вызывать нас на бой. Весь наш план разрушится, если Левальдт займёт сильную позицию и будет ожидать нашего наступления.
— Он атакует нас, — уверенно возразил Легран и, улыбаясь, прибавил: — Он должен поступить так, что бы узнать позицию и количество войск вашего высокопревосходительства, когда он убедится в вашем численном превосходстве, он должен будет отступить и вам придётся лишь наблюдать за тем, чтобы он не был преследуем слишком рьяно.
— Об этом я уже позаботился, — сказал Апраксин, — я спокоен за Сибильского; будь это Румянцев, за него я не поручился бы, но он находится далеко позади, и когда услышит канонаду, то всё равно не сможет прибыть сюда раньше вечера, даже в том случае, если двинется вперёд без приказания.
— В таком случае, — проговорил Легран, — заранее поздравляю вас со славой победы, с блестящей наградой, за которой, без сомнения, не постоит императрица, а также с благодарной памятью тех, которые пожелали бы когда-либо отомстить за низложение прусского короля.
Апраксин со вздохом покачал головой, надел александровскую ленту и вышел во двор, неуклюже ступая в своих огромных, тяжёлых сапогах. Легран смотрел ему вслед с тонкой, насмешливой улыбкой на губах.
— Его приказу, — произнёс он, — повинуются тысячи людей, стоящих там, на равнине, с оружием наготове; он может велеть и не велеть быть грому битвы, который загремит скоро в воздухе, и всё-таки и он, и все они, повинующиеся мановению его руки, двигаются тонкими, невидимыми нитями, которые держу в руках один я! Что значит пушечный гром, меч и пика против всепокоряющего духа, направляющего всё согласно своей воле? Но надо написать ответ канцлеру, он должен узнать первым происшедшее здесь; надеюсь, он будет доволен мной.
Легран отправился в свою небольшую комнатку, которую снял у одного крестьянина, а фельдмаршал, в сопровождении своего блестящего штаба, среди «ура» войск поехал к холму возле деревни Норкиттен, откуда был намерен наблюдать за боем. В первом ряду свиты, следовавшей за Апраксиным, находились и четыре молодые женщины, с пылающими щеками и сверкающими глазами; да и сам фельдмаршал при звуках военной музыки, раздававшейся со всех сторон, и при виде солдат, приветствовавших его, казалось, забыл свои дипломатические заботы; черты его лица прояснились, глаза начали сверкать, и, несмотря на неудобство для него из-за тучности, быстрой езды, он помчался галопом к холму, лежавшему слегка в стороне от леса и поэтому дававшему широкий кругозор наблюдателю, который поместился бы на нём.
Совсем рядом с этим холмом, на другом, более низком, стояла сильная батарея, господствовавшая над просекой, ведущей к Гросс-Егерсдорфу, и равниной вплоть до Даупелькена. Когда фельдмаршал появился на холме, к нему подскакали генералы, командовавшие ближайшими войсками, чтобы приветствовать его и получить последние приказания. Среди них были, кроме генерала Сибильского, командовавшего авангардом, генералы: Ливен, Толстой, Воске, Вилльбоа, Мантейфель, Веймарн и Племянников. Многие из них высказывали опасения, что неприятель не осмелится выступить из леса навстречу так искусно расположенным русским войскам, и усиленно просили приказа о наступлении. Однако Апраксин самым решительным образом настаивал на том, чтобы каждый оставался неподвижно на своём месте, выжидал атак и отражал таковые, если они произойдут, он возлагал на каждого из командующих личную ответственность за неуклонное исполнение этого приказания, необходимого для осуществления задуманного им плана операций.
Во время разговора фельдмаршала с генералами к нему со стороны Даупелькена медленной рысью подъехал поручик Сибильский, за ним ехало несколько солдат, вёзших большое, удобное кресло, которое нашли в одном из крестьянских домиков.
— Посмотрите-ка, ваше высокопревосходительство! — громко смеясь, воскликнула мадемуазель Нинет. — Посмотрите, какую мебель откопал Сибильский, он, кажется, хочет устроить из неё укрытие, а может быть, он настолько любезен, что думает предложить нам удобное сиденье? Но я думаю, что останусь лучше на лошади — так будет виднее, как будут гнать этих пруссаков.
Поручик Сибильский подъехал к фельдмаршалу, в свою очередь, смотревшему на него не без изумления, он отдал воинскую честь и без всякого выражения на своём усталом и напряжённом лице проговорил:
— Я просил бы позволения вашего высокопревосходительства принять на себя на сегодняшний день командование вон той батареей. Я держал пари с прусским лейтенантом Борницем, взятым в плен вчера вечером, что буду принимать участие в ближайшем бою, сидя в кресле. Мне хочется выиграть пари, а потому я, к своему крайнему сожалению, не могу предложить это кресло, найденное мной с таким трудом, дамам; я прикажу поставить его на ту батарею и клянусь вашему высокопревосходительству: пока я буду сидеть в нём, к нашим пушкам не подойдёт ни один пруссак.
Некоторые из генералов покачали головой; время казалось им не подходящим для шуток; но Апраксин, смеясь, воскликнул:
— Прекрасно! Я не хочу быть виновником тому, чтобы офицер русской гвардии проиграл пари пруссаку.
Он приказал одному из адъютантов съездить на батарею и распорядиться передачей командования Сибильскому.
— Благодарю ваше высокопревосходительство, — проговорил последний, — но я выиграю пари легко, так как боюсь, что пруссаки вряд ли рискнут приблизиться на выстрел моих орудий.
Он повернул лошадь и поехал так же медленно, как и подъехал, к батарее; солдаты последовали за ним с креслом. Было видно, как Сибильский поставил это тяжёлое седалище на батарее и уселся затем на него; до фельдмаршала долетело громкое «ура» артиллеристов, поражённых хладнокровием и вызывающей смелостью молодого офицера. Вся равнина перед русскими форпостами лежала всё ещё в глубокой тишине, но на ней поднимался теперь густой белый туман, уходивший в виде каких-то приведений навстречу высокому солнцу.
В это время наконец на левом фланге русских войск раздался первый пушечный выстрел, и в то же время вся опушка леса позади Гросс-Егерсдорфа покрылась рядами неприятельской армии, выступавшей из-за леса. Она выстроилась в длинную, прямую линию, с кавалерией на флангах, пехотой в центре и артиллерией, расположенной в разных местах. Некоторое время она передвигалась в полном молчании; фельдмаршал и все его офицеры смотрели на неё в бинокли. Но различать войска становилось всё труднее и труднее, так как туман сгущался всё более и более, солнце скоро оказалось подернутым точно матовой вуалью; сквозь туман всё реже и реже сверкали прусские штыки. Под покровом этого тумана прусские батареи заняли свои позиции; русский же фронт был вовсе неподвижен; генералы находились во главе своих частей, а офицеры и солдаты пытались проникать взорами сквозь туман. На всей огромной равнине царила такая глубокая тишина, как будто на ней не было ни души человеческой, можно было думать, что эта местность — пристанище глубочайшего мира.
Вдруг в тумане, окружавшем дорогу между Гросс-Егерсдорфом и Даупелькеном, блеснуло несколько жёлто-красных молний, а немедленно за ними загремел ужасный грохот, казалось, что раскрылась сама земля, чтобы поразить людей ужасом и отчаянием. Через минуту туман в этом месте разорвался и русские увидели прусские пушки с копошащимися около них тёмными фигурами артиллеристов, затем всё снова скрылось за густыми клубами белого дыма. Вот зарокотали и оба фланга прусской армии, а скоро к пушечному грому присоединилась и дробь ружейной перестрелки. Эта ужасная музыка смерти недолго оставалась на русском фронте без ответа. Первой заговорила батарея поручика Сибильского, прусские ядра взрывали землю перед русскими позициями, и несколько солдат упало; батареи гремели со всех сторон. Смерть приступила к своей роковой жатве, между тем как густой туман всё более и более обволакивал поле ужаса, так что с холма, на котором находился фельдмаршал, еле-еле можно было различить ближайшие полки.
— Сколько шума! — недовольно воскликнула мадемуазель Нинет. — А кроме того, ничего нельзя видеть, нет, ради такого сражения не стоило путешествовать Бог знает куда и вставать сегодня так рано. В таком тумане и не увидишь пруссаков, а мне хотелось бы, — смеясь, прибавила она, — забрать парочку их в плен. Я поставила бы их в Петербурге у дверей своего дома.