Пассек наклонился и коснулся её руки своими холодными губами, причём его смертельно бледное лицо осталось неподвижным. Тогда, не оборачиваясь, Мария рядом с отцом и мужем направилась к выходу и спокойно вернулась домой, чтобы окончить последние приготовления к отъезду, хотя эти приготовления не требовали большого труда, так как, во избежание всякого шума и разговоров о себе, они могли взять с собой только самое незначительное количество вещей.
Церковь опустела. Встал также и Пассек и покинул дом и маленькую крепость; он исчез в парке, где провёл целый день. Никто не мог бы рассказать об этом, но когда с наступлением темноты яхта великого князя снялась с якоря, а старый Викман со старой служанкой в маленькой лодке переправлялся на судно, в некотором отдалении от берега стояла тёмная фигура, неподвижная, как статуя. Когда же паруса надулись и красивая, стройная яхта через канал направилась в открытое море, фигура оживилась, пришла в движение и следовала за судном, пока то не вышло на простор. Звёзды светили на белые паруса, которые ветер надувал всё сильнее и сильнее; корабль плыл всё дальше по тёмной поверхности вод, а фигура, следившая за его бегом, стояла на высоком песчаном берегу и смотрела на судно, всё более и более скрывавшееся за тёмным горизонтом; но, когда исчезло последнее сияние белых парусов, фигура упала на колени и громкое, страшное рыдание огласило дюны.
Вечером большая толпа придворных опять направилась в Ораниенбаум и наполнила приёмную великокняжеской четы. Екатерина Алексеевна удалилась в свой кабинет и строго приказала, чтобы к ней не допускали никого из всех тех назойливых людей, которые желали бы проникнуть в её покои. В это время к великой княгине вошла её камеристка и сообщила, что майор Пассек ждёт у подъезда и, требуя свидания с великой княгиней, не хочет принимать во внимание никаких отказов; как сообщила камеристка, он объявил, что выломает дверь великой княгини, если она откажется принять его.
Великая княгиня приказала впустить его, и тотчас после этого офицер переступил через порог комнаты. Его внешний вид так страшно изменился, что Екатерина Алексеевна испуганно вскрикнула:
— Господи! Что случилось? Что могло привести в такое состояние такого человека, как вы?
— Случилось немногое, ваше императорское высочество, — ответил Пассек таким глухим голосом, словно последний исходил из глубины могилы, — они уехали... все уехали... Мария уехала, после того, как отдала свою руку своему двоюродному брату, после того как я сам перед алтарём был свидетелем этого, после того как я, стоя на морском берегу, видел, как исчезло на горизонте судно, уносившее её... Всё это, ваше императорское высочество, случилось, а я ещё живу... Разве не удивительно, — спросил он с резким, страшным смехом, — что только может вынести человеческая натура?
Екатерина Алексеевна встала и протянула ему руку; однако он не взял её.
— Бедный молодой человек! — сказала она. — Ещё вчера вы были на вершине счастья, а сегодня уже всё рухнуло в пропасть!.. Но всё же, как это могло случиться? Значит, она вам не простила?
— Нет, нет, — ответил Пассек, — она мне не простила... И она права, — продолжал он, причём тихое рыдание надломило его голос, — я не поверил ей, я не выказал к ней доверия, и это она не могла простить — она, бывшая сама олицетворением любви и доверия... Так должно было случиться... так должно было быть!.. — воскликнул он, устремляя взоры на великую княгиню. — Потому что репутация одной знатной дамы требовала жертвы. Хорошо, жертва принесена, — сказал он, причём Екатерина Алексеевна в смущении опустила взор, — но я пришёл сюда, чтобы сказать вашему императорскому высочеству несколько предостерегающих слов: когда со временем вы достигнете высоты могущества и земного великолепия, когда корона украсит вашу голову и всё будет преклоняться пред вами, помните, что фундамент вашего трона скреплён кровью двух горячих человеческих сердец и что на вас лежит обязанность наполнить радостью и счастьем много-много сердец, дабы заставить Бога забыть всё, что те горячие сердца выстрадали из-за вас.
Сильно взволнованная, великая княгиня всё ещё стояла перед ним, затем подошла к нему, взяла, несмотря на сопротивление, его руку и, приложив последнюю к своему сердцу, сказала:
— Мой друг! Этим сердцем клянусь вам, что ваши слова не будут позабыты мной; если когда-нибудь наступит день, в который осуществятся блестящие надежды, о которых вы говорите, я даю вам право явиться ко мне и повторить свои слова! Затем клянусь вам этим сердцем, биение которого ощущает ваша рука, что если когда-нибудь корона будет на моей голове, императрица российская самую важную и почётную услугу, которая ей когда-либо понадобится, примет не от кого другого, как только от вас, и что вы будете ей самым близким, доверенным человеком.
— Моя любовь умерла за будущую государыню, — ответил Пассек, — мне остаётся на этом свете только моя родина, а если государыня сделает мою родину великой и счастливой, ей будет принадлежать моя жизнь.
Он быстро повернулся и вышел, а Екатерина Алексеевна с глубоким, тяжёлым вздохом опустилась в своё кресло.
XLII
Граф Сен-Жермен под конвоем кавалеристов, в карете, из которой ему даже не разрешалось выглянуть, и в сопровождении офицера, с которым он даже не пытался заговорить, был препровождён на берег Невы, откуда, тесно окружённый солдатами, в заранее приготовленной казённой лодке, управляемой сильными гребцами, с быстротой молнии был доставлен в Петропавловскую крепость. С грохотом раскрылись тяжёлые железные ворота по требованию командующего эскортом, дежурный офицер вызвал коменданта крепости, а этот последний с почтительным служебным усердием выслушал данный от имени государыни приказ фельдмаршала графа Разумовского, в силу которого он своей головой отвечал за заключённого. Комендант сам повёл Сен-Жермена в комнату с решётками на окнах, которая предназначалась для привилегированных политических преступников и была довольно сносно меблирована. Он поместил офицера и десять солдат в передней этого помещения и строго приказал им ни на одну секунду не спускать взора с дверей заключённого; внизу под окнами, выходившими во внутренний двор, он поставил двойной наряд часовых, а офицеру в передней комнате объявил, подобно тому как это сделал с ним граф Разумовский, что он отвечает ему головой за заключённого. Отдав все эти приказания, комендант слегка поклонился Сен-Жермену, с которым он, согласно инструкции, должен был обращаться как с государственным преступником из привилегированных, а затем оставил его одного.
Граф, сохранявший до сих пор надменно-равнодушное и слегка насмешливое выражение на лице, ждал только, чтобы ключ повернулся в замке; тогда луч торжествующей радости блеснул в его глазах и, глубоким вздохом расправив грудь, он сказал:
— Закрывайте свои замки! Задвигайте запоры! Ставьте своих часовых, варвары!.. Вы — глупые ученики в искусстве властвовать, так как вы не знаете, что, если желаешь крепко держать заключённого, его надо не только запереть, но и обыскать; вы не знаете того, что такой человек, как я, всегда готов ко всему и имеет при себе всё, что нужно, чтобы, подобно Дедалу, доставить себе крылья, которые, высоко подняв его над вашими головами, далеко унесут его.
Он бросился в большое, глубокое кресло, на спинке которого виднелись многочисленные надписи, свидетельствовавшие о настроении прежних заключённых, склонил свою голову на грудь и погрузился в глубокое размышление. Приблизительно через час ключ снова загремел в замке, дверь отворилась и вошёл дежурный офицер в сопровождении двух солдат, нёсших два подноса с несколькими блюдами, от которых шёл аромат очень недурной кухни; на том же подносе стоял графин с темно-красным бордоским вином и другой со свежей водой.
— Вот ваш обед, — сказал офицер, пока солдаты накрывали стол белой скатертью и ставили на него вкусно пахнувшие блюда, провожая их жадно любопытными взорами. — Комендант, получивший приказ ни в чём не стеснять ваших личных потребностей, согласился отпускать для вас кушанья и напитки из своей кухни и собственного погреба, и я надеюсь, что вы будете довольны. Если вы ещё имеете какие-нибудь желания, прошу высказать их.
— Благодарю вас, — сказал граф, бросив беглый и насмешливый взгляд на приготовленный обед, казавшийся привыкшим к суровой пище солдатам редчайшим соединением всего, что только мог требовать самый взыскательный человеческий вкус.
— Вам даётся на обед полчаса, — продолжал офицер, — и прошу вас обратить внимание, что вилки, ножи и все прочие принадлежности посуды должны быть сданы в точности.
Граф с улыбкой наклонил голову, как бы в знак того, что слышал и понял слова офицера, вслед за тем последний удалился со своими солдатами.
Граф, приподнимая крышку одного из блюд, иронично произнёс:
— Комендант действительно очень старается оказать приличный приём своему привилегированному заключённому; ну, что же, тем больше будет удивление, если я не воспользуюсь его гостеприимством, и тем вернее удастся мне выполнить план, внушённый мне моим счастливым даром изобретательности... Так как мне, — сказал он, насмешливо улыбаясь, — столь предусмотрительно определили время моего ужина, то я должен следовать этому указанию и ужинать, как это приказывает комендант.
Он взял одну из золотых, украшенных рубинами пуговиц своего обшлага, продел её сквозь незаметно вшитую петлю и открыл свой обшлаг, подбитый крепкой, туго накрахмаленной материей. Из него он вынул широкий футляр из совсем тонкой, мягкой кожи, пригнанный к форме обшлага. В том футляре оказался ряд узких плиток тёмно-коричневой шоколадной массы; он сосчитал их и сказал с довольным лицом:
— Я могу жить с моим запасом две недели, этого во всяком случае будет достаточно, так как до тех пор или удастся моё бегство, или императрица выздоровеет, или, наконец, умрёт. Если она умрёт, обвинение, направленное против меня Разумовским, послужит к тому, чтобы благоприятно настроить в мою пользу наследника престола, а если она поправится, то, конечно, не потерпит, чтобы меня дальше преследовали, так как только через меня она может иметь мой эликсир. Прежде всего в