Алеша при этом воспоминании передернул плечами, ему стало холодно; озноб разливался по всему телу тонкими, скользящими, ледяными змейками и бросал его в мелкую дрожь...
"Неужели я умру?" -- с ужасом думал он, и, быстро перебирая в памяти весь ход болезни, пришел к страшному по своей ясности и определенности заключению. И тут же ему представилось -- словно он сам ощущал его -- чувство пустоты, которое будут испытывать отец, мать, Сима после его смерти. Они будут ходить по комнатам, думать, говорить и плакать о нем, будут называть его имя так, словно за ним скрывается нечто живое, осязаемое, а его самого нигде не будет. Нигде? Разве это возможно?
А мысль о Леле острой болью прорезала его сердце. Она будет плакать, убиваться. Эта маленькая, хрупкая женщина поднимется на самую вершину горя и отчаяния и, может быть, снова упадет в ту бездну безразличного, тупого существования, из которой он сумел извлечь ее только благодаря своей глубокой и нежной любви. Он не увидит её слез, не услышит её рыданий. Он уходит от неё, он теперь так ясно чувствует, что уходит от неё, исчезает с лица земли и из её жизни...
III.
Дверь тихо скрипнула, вошла Сима. Она остановилась на пороге, думая, что Алеша спит. Он зашевелился и тихо спросил:
-- Сима, ты?..
-- Я, Алеша...
Она подошла. Он взял её руку и поднес к губам. Но пальцы его были слабы, и он уронил её руку.
-- Сядь... -- чуть слышно сказал он.
Сима опустилась на край постели и стала гладить его исхудавшую, почти прозрачную руку своей полудетской, маленькой рукой.
Алеша лежал с закрытыми глазами, но по тени, пробегавшей по его лицу, видно было, что он что-то хочет сказать и не решается.
-- Что ты, Алеша? -- тихо спросила Сима, наклоняясь над ним.
Он открыл глаза и посмотрел на нее грустно и серьезно.
Никогда прежде так не смотрел он на нее. И вдруг он криво, жалко, одним углом рта, усмехнулся -- и опять закрыл глаза...
Сима поняла, что он хотел сказать. Этой беспомощной, жалкой улыбкой он сознавался в своем бессилии против смерти, которая шла на него...
Прижавшись щекой к его руке, девушка глотала слезы и силилась удержать их, но они не слушались её и бежали из глаз ручьями, обливая Алешину руку. Он почувствовал их теплоту, -- и у него самого на ресницах задрожали слезы.
"Сима плачет... -- подумал он. -- Я умираю, а она, ведь, остается жить... жить..."
Он несколько раз мысленно повторил это слово, как будто теперь только понял его настоящее значение, весь его глубокий смысл. -- Жить... Это значить -- видеть, как падает снег... дышать свежим, морозным воздухом... смотреть на небо, чувствовать солнце, слушать Симу, целовать Леле руки и губы... Ах, это так много значит..."
-- Вот настанет весна, -- слышит он, как говорит Сима: -- тебе лучше станет... Поедем куда-нибудь на юг...
Он не слушает, что говорит она дальше. Он думает о весенних экзаменах... Здание университета, шумная, волнующаяся толпа студентов... вызывают по фамилиям. Вот кричат: "Ежов, Алексей!". Кто-то отзывается: "Умер!" -- Как? когда? от чего умер? -- сыплются вопросы... Кто-то рассказывает о его болезни и смерти... Но вот снова вызывают кого-то. О нем уже забыли, как будто его никогда и не было среди них...
"И никто не зайдет проведать... -- с горечью подумал Алеша. -- Для них -- уже умер, уже труп!.."
-- Хорошо будет весной, -- продолжает Сима, гладя его руку и глядя куда-то в сторону полными слез глазами: -- ты выздоровеешь, и тогда уже незачем будет откладывать твою свадьбу с Лелей. Я знаю, папа и мама, в конце концов, примирятся с этим. Мы как-то говорили...
Алеше хочется крикнуть: зачем ты это говоришь? ведь, ты же знаешь, что я умру и не доживу до весны!..
Но ему приятно поглаживание по его руке её маленькой, почти детской, теплой ручки, и он не прерывает ее, но и не слушает больше, а отдается мыслям о Леле. Он представляет ее себе после того, как его не станет. И он ясно видит, что и она, как и другие, может совершенно забыть о нем. И это будет так просто. Ведь, его больше нет, он ушел, исчез, он -- ничто, одно только имя, за которым -- пустота, которое само по себе, без него самого, ничего не представляет. Она будет жить одна... долго будет жить одна и привыкнет к этому... или...
Он видит, как открывается дверь в её комнате и на пороге появляется незнакомый мужчина. Леля спрыгивает с дивана, где она сидит обыкновенно, подобрав ноги и платье и сложив на коленях тонкие-тонкие руки, бежит к нему, обвивает его шею руками и приникает к его груди светловолосой головкой... Так она встречала всегда Алешу, а потом, может быть, будет встречать другого...
В его груди что-то начинает клокотать и биться, подступает к горлу и душит; лицо синеет, на лбу и висках надуваются толстые, тёмные жилы, глаза наливаются кровью и лезут из орбит. Он приподнимается на локтях, падает и бьется на подушке в припадке неудержимого кашля, который как будто рвал все у него внутри. Когда кашель прекратился -- послышались рыданья. Захлебываясь слезами, с мукой и злостью, он говорил:
-- Как же это может быть?.. Ведь, я не жил совсем! Мне только двадцать два года!.. Такая нелепость... бессмыслица... Кому нужно, чтобы я умер?..
Сима обнимала и целовала его и ничего не могла сказать. Она видела, что он уже все знает, что он сам пришел к сознанию смерти, и слова утешения должны были только раздражать и мучить его...
Кашель и рыдания совершенно обессилили его. Он лежал на спине, с закрытыми глазами, бледный и тихий, с каплями холодного пота на лбу. Его лицо стало строгим и серьезным, он как будто совсем перестал дышать, и Симе показалось, что он заснул.
Она встала и тихо пошла к двери, но он вдруг слабо окликнул ее. Она остановилась.
-- У тебя письмо от Лели... -- уверенно сказал он. -- Дай мне его...
Сима смутилась, пошарила у себя в кармане и вынула письмо.
-- Тебе нельзя волноваться... -- как бы извиняясь, сказала она: -- я думала после дать тебе...
-- Ах, Сима... нельзя волноваться!.. -- упрекнул ее Алеша и криво усмехнулся: -- ведь, теперь все равно...
Он нетерпеливо разорвал конверт и стал жадно читать письмо. Лицо его хмурилось и становилось злым и некрасивым... Он вдруг положил письмо на грудь и, сдерживая кипевшее в нем раздражение, повернулся к сестре и твердо, отчеканивая каждое слово, сказал:
-- Сима, скажи отцу и матери, что пора перестать играть эту глупую комедию. Я умираю и хочу, чтобы Леля была здесь, около меня. Пусть же поймут они, наконец, что теперь не время считаться с этими глупыми предрассудками, что это -- последняя услуга, которую они могут оказать мне. Скажи им, Сима... -- он хотел продолжать, но почувствовал приступ кашля, беспомощно махнул рукой и отвернулся к стене, вздрагивая и трясясь всем телом...
Сима вышла из комнаты, прислонилась в коридоре к стене и, прижав ко рту платок, разрыдалась...
IV.
Алеша лежал и ждал. Он боялся думать, что родители не согласятся допустить к нему и оставить около него Лелю. Это было бы несправедливо и жестоко. Раньше он сам просил Лелю потерпеть и подождать, пока он поправится и придёт к ней. Он боялся, что она не выдержит и придет к нему и ее здесь оскорбят и обидят. А теперь уже больше нельзя было ждать: он никогда уже не сможет пойти к ней, и она должна войти в их дом. Теперь к ней могут отнестись по-человечески, потому что она приходит к умирающему. И разве, умирая, он не вправе потребовать от родителей сочувствия к своему желанию увидеть любимую женщину и проститься с нею навсегда? Ведь, это желание его и это требование так естественно и справедливо!..
Он ждал, и легкое волнение дрожало у него в груди. Закрывая глаза, он ясно представлял себе лицо Лели -- это бледное, полудетское лицо, с большими, карими глазами, которые так хорошо умеют лучиться и сиять от радости. Он так любил гладить её шелковистые, светлые волосы, целовать её маленькие, детские ручки, становиться перед ней на колени и обнимать её тонкие, стройные ноги, теплота которых, чувствуемая сквозь платье, как электрический ток, наполняла его всего горячей дрожью. Ему так приятно было, когда она наклонялась к нему, брала в руки его лицо и прижималась к его губам нежными, горячими губами...
Каким большим и светлым счастьем вошла она в его жизнь!.. Началось это весной, и ему кажется, что все время, что он ее знает, длится эта нежная, теплая весна...
Вот он, проходя через двор к товарищу, видит ее стоящей на крыльце. Он не знаком с ней, но они уже хорошо знают в лицо друг друга. Она краснеет и торопится уйти в комнату. А у него сердце сильно бьется...
Вот он следит из окна маленькой комнаты товарища за мелькающей в садике, среди зеленых кустов сирени и жасмина, тоненькой фигуркой в белой блузке и белой же гофрированной юбке, сквозь которую внизу так красиво просвечивают контуры тонких ножек в черных прозрачных чулках и белых туфельках. "Как она молода и красива!" -- думает он, и его неудержимо влечет к ней...
Ясное, теплое утро. Алеша пришел к товарищу и не застал его дома. Сидит на крыльце и ждет. У неё окно раскрыто, и она стоит в окне. Свежая, юная, нежная. На окне сидит старая серая кошка, греется на солнце, жмурит зеленые глаза с узкими черными щелями зрачков и то выпускает из мягких лапок, то снова прячет в них острые, кривые когти.
Девушка не видит Алеши; она наклоняется, обнимает кошку, трется об её нагретую солнцем шерсть своей круглой, нежной щекой. Кошка еще сильнее выпускает когти, и по её усатой физиономии разливается выражение сладостно-мучительного блаженства...
А её молодая хозяйка поднимает голову, долго и сладко втягивает в себя весенний воздух и, закинув руки за голову, томно потягивается; кошка ходит по подоконнику около неё и трется об её упругую, молодую грудь, не замкнутую в корсет, свободно охваченную белой батистовой блузкой...
Алеша смотрит и слегка волнуется. Молоденькая, красивая девушка радует его не меньше весеннего неба, согревает не меньше весеннего солнца. Он еще не говорит себе: я люблю ее, -- но она -- весна, а весну он любит и называет своей. Он все называет своим, что красиво и что он любит. Такова дерзость молодости...