Мысли путаются, расплываются в каком-то неясном тумане... Он закрыл глаза... через минуту открыл их, посмотрел на дремавших около него Лелю, Симу, мать... Веки снова опустились на глаза... Он тихо, глубоко уснул...
VIII.
Ночью, во сне, Алеша вдруг почувствовал приближение чего-то большого, тёмного, страшного. Оно надвигалось на него громадной, бесформенной, тяжелой массой, отчего ему становилось трудно дышать и сердце сжималось от тоски, Вот оно подошло вплотную к нему, навалилось на его грудь, придавило ее так сильно, что у него оборвалось дыхание, и в груди стало больно, словно там засел и медленно поворачивался во все стороны обоюдоострый нож. Он успел только крикнуть:
-- Леля! Леля!..
Как железными клещами, ему сдавило горло, он задыхался и рвал на груди и на шее рубашку, которая, казалось, мешала дышать... В глазах темнело, и в этой черной темноте мелькали огненные искры...
Леля испуганно вскочила с дивана, на котором она прикорнула вместе с Симой, подбежала к нему, -- но он уже не узнавал ее и смотрел на нее дикими, мучительными глазами. Грудь его и все тело потрясались от стеснённого дыхания и клокотания в лёгких, глаза наливались кровью и как будто вылезали из орбит, лицо синело и становилось страшным, а изо рта била окровавленная пена...
Леля не своим голосом вскрикнула и упала замертво у постели...
Весь дом поднялся на ноги. Сима хлопотала около Лели в соседней комнате; ей с трудом удалось привести ее в чувство, но к Алеше она больше не пускала ее. Леля плакала и уверяла, что она больше не испугается и перенесет все муки, лишь бы только быть около Алеши. Сима держала ее в своих руках, сидя с ней на постели, целовала ее и, плача, повторяла:
-- Леля, милая... не надо... не надо...
А Леля билась, как подстреленная птица, рыдала, ломала пальцы и рвалась из рук Симы с упорством безумия и отчаяния. Потом обессилела, покорилась, притихла, беззвучно плача и дрожа всем телом... Вдруг послышался долгий, глухой стон Алеши... Леля снова вся затряслась, рванулась, вскочила с постели и хотела бежать, -- но силы оставили ее, она подняла руку к глазам, пошатнулась -- и опять упала бы, если бы Сима не подхватила ее...
Отец поехал за доктором. У постели Алеши сидела мать, беспомощно хватаясь за его руки, одеяло, не зная, что делать. Слезы бежали по её сморщенным щекам и падали на колени; губы дрожали, и она только повторяла:
-- Алеша... сын мой...
В раскрытых дверях толпились слуги, крестились, говорили шёпотом. Кто-то из них сказал:
-- Кончается...
Кто-то ответил:
-- Царство небесное...
Приехал доктор, заспанный, недовольный, с всклокоченными от сна бородой и волосами. Он взглянул на больного и обвел всех серьезными глазами.
-- Это -- агония, -- сказал он и развел руками: -- ничего нельзя сделать... Впрочем...
Он присел к столу и прописал подкожное впрыскивание из морфия.
-- Это облегчит его страдания. Завтра я еще буду у вас...
Он спешил поскорее уйти, потому что все смотрели на него с надеждой, а он ничего не мог сделать...
За всю ночь никто не сомкнул глаз. Все толпились в Алешиной комнате и не знали, что с собой делать. Бродили по комнате, подходили к Алеше, садились, вставали, ломали пальцы. Или приникали у стен и в креслах и вдруг сразу затихали, -- и тогда слышались глухие, рвущие за душу стоны Алеши, царапанье ногтями по одеялу, скрежет зубов и трудное, свистящее дыхание...
Леля уже не плакала; она вся как-то застыла, онемела и сидела, не шевелясь, у стола, с закрытыми глазами. Казалось, она ничего не слыхала, ничего не знала и вся сосредоточилась на одной боли, на одном ощущении... Сима садилась у постели брата, смотрела на него долго и пристально, и по её лицу ручьем бежали слезы, которых она не вытирала и не замечала. Мать в изнеможении ложилась на диван, прижималась глазами к ручке дивана и тихо стонала. Отец ходил по комнате, нахмуренный и молчаливый, останавливался у окна и подолгу смотрел в темную улицу, щипля бороду в сосредоточенном, грустном молчании...
Ночь длилась долго, мучительно. Но и наступившее серое утро не принесло облегчения. Морфий почему-то не действовал, и Алеша задыхался, метался и стонал все сильнее. Часы тянулись медленно и трудно. Никто не прикоснулся к чаю, поставленному на стол горничной. Стаканы с чаем остывали, и чай в них от лимона становился бледным и мутным. В восемь часов утра отец снова впрыснул сыну морфий, по указанию врача -- третью дозу...
К двум часам дня почувствовалось облегчение. Алеша стонал тише, грудь дышала ровнее, лицо из синего стало белым и спокойным. Вот он совсем затих и, казалось, перестал дышать. Сима наклонилась к нему, послушала и, обернувшись, прошептала:
-- Спит...
И все замерли... сидели, боясь пошевельнуться, вздохнуть...
Алеша спал тихо и спокойно, и все смотрели на него, не понимая совершающейся на их глазах перемены в его лице. Оно все как-то посветлело, ожило и стало нежно-ласковым и привлекательным. Пушистая, русая бородка красиво оттеняла белизну щек, губы рдели под небольшими усами, прядь волос упала на белый, высокий лоб, тонкий нос казался выточенным из мрамора... Вот углы губ чуть-чуть задрожали, и в них как будто что-то засветилось. Тихая улыбка появилась и застыла на губах... Он спал два часа и все время улыбался. Одна Леля догадывалась, отчего он улыбался: ему, должно быть, опять снился его ребенок...
Проснулся Алеша в четыре часа. Короткий зимний день подходил к концу. Улыбка сошла с Алёшиного лица и заменилась грустным и тревожным выражением.
-- Лелечка... -- чуть слышно позвал он.
Леля наклонилась к нему так низко, что её маленькое розовое ушко коснулось его губ. Он тихонько поцеловал его и быстро зашептал:
-- Береги себя и... его... Не плачь и не волнуйся... если со мной... что-нибудь случится. Ему это может повредить... Для меня, Леля... Обещаешь?..
Вместо ответа она прижалась к нему и разрыдалась.
Алеша забеспокоился:
-- Ну, вот видишь, видишь! Значит, ты меня не любишь!.. А, ведь, если он умрет -- меня тогда совсем, совсем не будет с тобой!.. Перестань же, Леля!..
-- Не буду... не буду больше... -- говорила Леля и плакала еще сильнее...
Алеша тревожно приподнялся на локтях и опять упал на подушку.
-- Леля, пойми же, ты меня убиваешь этим... Мама, Сима, скажите же Леле, что ей нельзя так плакать и убиваться!..
Сима насильно оторвала Лелю от Алеши, за которого она судорожно цеплялась руками, отвела ее в угол, целовала ее и сама с ней плакала. К Алеше подошел отец. Его большое, старое лицо, с длинной седой бородой казалось виноватым. Он хотел что-то сказать и видимо затруднялся. Алеша посмотрел ему в лицо и понял. Он криво усмехнулся и тихо спросил:
-- Вы насчет священника, папа?.. Позовите...
Отец почему-то забеспокоился и, суетливо оправляя постель и одеяло на нем, смущенно и быстро проговорил:
-- Он уже здесь, Алеша... сейчас зайдет... Нужно, знаешь... Все-таки лучше...
Старик торопливо вышел из комнаты и через минуту ввел молодого священника. Все вышли из комнаты, низко склонясь, как будто их уже придавило то, что должно было неизбежно наступить. А Алеша приподнялся, сел и улыбнулся тому, что ему удалось это сделать без посторонней помощи. В нем было чувство маленькой тревоги, но оно походило на то, что он испытывал в детстве, когда мать раздевала его перед купаньем. Лицо священника, доброе и благодушное, располагало к себе Алешу. Батюшка развязывал на столе свой узелок, облачался и молчал. Алеша, в каком-то нервном возбуждении, чувствуя необычайный подъем сил, заговорил:
-- Знаете, батюшка, умирать вовсе не так трудно и страшно, как я думал раньше...
Он говорил слабым голосом, но так легко и свободно, что священник, приглашенный к "умирающему", недоверчиво покосился на него и что-то смущенно пробормотала. Алеша нарушал обычай тишины, смирения и слез умирающих, и батюшке это не нравилось.
-- После меня, батюшка, останется ребенок... -- продолжал Алеша, розовея от возбуждения: -- часть меня, может быть, весь я... Как вы думаете, батюшка?..
Священник ничего не ответил и, строго нахмурив брови, подошел к нему с дарами. Алеша сконфуженно замолчал, побледнел... возбуждение его сразу упало, и он бессильно откинулся на подушку...
По окончании таинства все вошли в комнату. Алеша лежал тихий, спокойный и светлый и смотрел на всех так, как будто точно и окончательно решил трудный и долго мучивший его вопрос. Он глазами подозвал к себе Лелю и шепнул ей на ухо:
-- А как ты назовешь его, Леля?..
Леля не успела ответить, потому что в комнату вошел доктор. Он тоже, очевидно, поразился видом Алеши, но, ничего не сказав, взял его руку, вынул часы и стал считать пульс. Сима, Леля и мать стояли в изголовье Алеши, и глаза их наполнялись слезами. Отец стоял в ногах и, не моргая, смотрел в лицо доктору. А Алеша смотрел на окно, в стеклах которого вдруг засиял случайной полоской золотой свет вечернего солнца. Ему вспомнился недавний сон: сад, девушка с тремя лилиями, темная сила, увлекавшая его в какую-то темную, холодную бездну: он уходит и все оглядывается на плачущую девушку... Он вдруг с болью и отчаянием вскрикивает:
-- Леля!..
Леля наклоняется к нему через низкую спинку кровати и целует его в мокрый, холодный лоб. Прикосновение её теплых губ отрезвляет его...
Тишина, в которой все стоят вокруг него, поражает его, он тревожно переводит глаза с лица доктора на лицо отца и обратно. Вот он заметил почти неуловимый взгляд доктора, брошенный отцу -- и в то же время почувствовал в области сердца щемящую боль и тоску. "Пульс падает!" -- подумал он, и ему стало страшно. Он закинул голову, чтобы увидеть Лелю, мать и сестру. Они поняли его движение, подошли и стали около него сбоку. А он, тревожно прислушиваясь к тому, что делалось с его сердцем, молча и серьезно смотрел на них, переводя глаза с одной на другую...