После ужина разговор продолжили.
— Да, много тогда народу разбрелось по стране. Кое-кто и в другие страны укатил. Некоторые до сих пор еще ждут, не могут примириться с потерянным. Другие одумались, пристроились и живут. Третьи поняли, что ошибку совершили, руку подняв на народ, — хотят заслужить прощение. Вы читали статью Михаила Кольцова о Василевском? — спросил Терентьев. — Прочитайте. Он пишет о русском офицере. Приехал из Франции к нашим военным в Испании. Попросил дать ему такое поручение, которое позволило бы ему получить право на возвращение на родину. Поручение очень опасное выполнил, но вернуться на родину не смог — убили его франкисты…
Таких ходящих по мукам не один, им надо помочь. Они не опасны. Опасны те, кто разрабатывает планы борьбы с нами, изучает все наши слабые места. Кое-кто гипнотизирует своей формальной логикой, а у нас ох как много доверчивых людей. Доверчивость — это наш бич. Стоит иному ласковое слово сказать, а он и тает, как стеариновая свеча от огня.
— Но есть и другая крайность, — сказал я, — излишняя подозрительность.
— Да, это верно. Кое-кто играет на этой подозрительности и создает чрезвычайно нездоровую атмосферу. Недаром товарищу Жданову пришлось об этом с трибуны съезда говорить. Только ведь дуракам, как известно, законы неписаны. Техника в период реконструкции решает все, это верно. Но не только это нам нужно. Надо с людьми больше работать, их воспитывать. Технологию трудно, но можно поднять на высокий уровень. Человека на высокий моральный уровень поднять труднее. Для этого надо долго и упорно работать.
В тот вечер мы засиделись далеко за полночь.
Я долго не мог заснуть. Думал о Терентьеве, коренном русском рабочем, прошедшем через горнило двух революций. Вот кто настоящий хозяин земли советской. Он разумно судит обо всем. Он осторожен, но у него глубокая вера в людей. Он знает, что нужно делать и чему следует отдать предпочтение. Он знает, где находится опасность, и понимает, какими путями следует устранять ее. Иди за ним — не собьешься!
Экранная броня
Среди многочисленных предложений, поступавших в наше управление от изобретателей, были и такие, по которым сразу трудно было составить суждение. В ту пору многие изобретатели работали над экранной броневой защитой для танков.
Впервые об этом типе брони я услышал от начальника Автобронетанкового управления Наркомата обороны Дмитрия Григорьевича Павлова. Он рассказал мне, что еще во время гражданской войны им приходилось защищаться от ружейного и пулеметного огня белых, используя то, что находилось под рукой.
— Как-то мы даже мешки с мукой уложили по бортам железнодорожной платформы и укрывались за ними, ведя огонь, а потом кто-то предложил соединять заклепками тонкие листы железа и строить из них броневую защиту. В то время под руками толстых листов не нашлось и склепанные листы служили нам броней. Да и во время войны в Испании мы использовали такую броневую защиту — из двух склепанных вместе листов. Один лист, обращенный внутрь танка, был из простого котельного железа, а второй, наружный, который должен был воспринимать на себя огонь противника, изготовлялся из высококачественной стали, закаленной на очень высокую твердость.
Позже этот тип двухслойной брони усовершенствовал инженер Николаев. Он предложил листы раздвинуть и лист высококачественной стали разместить от мягкого листа котельного железа на расстоянии несколько большем длины пули.
Свою идею он разъяснял так:
— Пуля, ударившись о первый лист, затратит значительную часть живой силы на разрушение этого листа, и, следовательно, второй лист встретит ослабленный удар, к тому же изменится траектория движения пули — она будет рикошетировать, а это также усилит сопротивляемость второго листа.
Предложение Николаева мы обсуждали с военными и специалистами броневого производства, но уже тогда мне показалось, что оно не имеет практической ценности. Это все равно что на старые, изношенные штаны поставить заплату — конечно, их носить можно, но разумно ли на этом создавать новую военную технику?
«В самом деле, — думал я, — неужели не очевидно, что даже при пулевом обстреле первой же очередью из пулемета эта тонкая броневая кольчуга будет с танка сбита, а мягкое котельное железо не может служить защитой. Какая же это броня! Как бы не повторилась история с Деренковым, но в более сложной форме. Нет, — успокаивал я себя, — принять это предложение не допустят. Ведь среди военных и техников много разумных людей».
Мне и в голову не приходило, что с таким предложением могут обратиться непосредственно на самый «верх». Но то, что я не предполагал, как раз и случилось. До меня дошли сведения о том, что в правительство внесено предложение о постановке работ по изготовлению экранной брони.
Надвинулась опасность, что заводы и исследовательские организации будут отвлечены от настоящего дела.
Предложение об изготовлении танков с экранной броней решено было рассмотреть на заседании в правительстве с приглашением военных и работников промышленности. Мы собрались в приемной и ждали вызова. В зале заседания в это время рассматривались другие вопросы. Среди приглашенных находился начальник Автобронетанкового управления Д. Г. Павлов, генерал-майор Н. Н. Алымов, полковник Пуганов и автор предложения Николаев, а также много других военных и гражданских лиц, связанных с производством танков. С большинством из находившихся в приемной я уже был знаком.
Ко мне подошел Пуганов, у нас были с ним дружеские отношения. Я глубоко уважал Пуганова за его честность в суждениях, простоту в обращении и за какую-то особую душевность, которой он обладал. Мне говорили об исключительной личной храбрости Пуганова, он был скромен, и даже его резкость в разговоре не оскорбляла.
— Ну, а каково ваше отношение к этой броне, профессор? — спросил меня Пуганов.
Я привел все свои возражения и закончил свои объяснения фразой:
— Чудес на свете не бывает, полковник!
Но тут нас пригласили в зал заседания. В круглом зале, где оно происходило, народу было немного. Я разглядел В. М. Молотова, К. Е. Ворошилова, Л. М. Кагановича, И. Т. Тевосяна, начальника Генерального штаба Б. М. Шапошникова, Б. Л. Ванникова, С. А. Акопова.
В стороне от всех, недалеко от длинного стола, покрытого красным сукном, я увидел И. В. Сталина. На столе не было ничего, кроме двух коробок папирос и спичек. Сталин медленно расхаживал. В одной руке у него был блокнот, а в другой — карандаш. Он курил хорошо знакомую всем короткую трубочку.
Когда все приглашенные вошли и разместились, Молотов сказал, что в правительство внесен проект об изготовлении танков с новым типом брони, который и надлежит рассмотреть.
— Кто доложит? — спросил Сталин, обращаясь к Павлову. — Вы мне говорили, что эта броня была в дальнейшем усовершенствована. Может быть, сразу же и послушаем автора предложения. Он здесь? Пригласили его?
Николаев поднялся со своего места.
— Расскажите о вашем предложении, — сказал Сталин.
Николаев подошел к столу и стал докладывать. Он излагал суть предложения ясно, избегая специальной терминологии, и закончил свое сообщение чрезвычайно эффектно:
— Все существующие типы брони являются пассивными средствами защиты, предложенная нами броня является броней активной, она, разрушаясь, защищает.
Я видел, что доклад Николаева произвел очень хорошее впечатление на всех присутствующих. Слушали его с большим вниманием.
Несмотря на то что мне идея самой броневой защиты и предполагаемый метод изготовления корпусов были уже известны во всех деталях, я с интересом слушал докладчика, он образно, лаконично и просто излагал само существо предложения. «Николаев, безусловно, способный инженер, хотя эта его идея и не имеет практической ценности», — думал я в то время, когда он докладывал.
Пока Николаев говорил, Сталин курил трубочку, внимательно смотрел на него и только изредка поднимал опущенную руку с блокнотом и делал в нем какие-то пометки.
Когда Николаев произнес: «Она, разрушаясь, защищает», — Сталин вынул трубочку и повторил эту фразу:
— Она, разрушаясь, защищает. Интересно. Вот она, диалектика в действии!.. Ну, а что по этому вопросу говорят представители промышленности, товарищ Николаев? Как они относятся к вашему предложению? — спросил Сталин.
— Они возражают против этого типа броневой защиты, — бойко ответил Николаев.
— Почему?
Я видел, как Сталин нахмурился. Мне стало не по себе.
Все сидящие внимательно следили за происходящим диалогом. Я видел, как Тевосян переводил свой взгляд то на Сталина, то на Николаева.
Николаев молчал, видимо, собираясь с мыслями.
— В чем же заключается существо их возражений? — повторил свой вопрос Сталин и медленно направился к Николаеву.
Наконец Николаев, несколько волнуясь, ответил:
— Никаких аргументов по существу предложения я от них не слышал. Они просто заявляют, что чудес на свете не бывает.
— Кто так говорит? — И глаза Сталина впились в него.
Николаев заколебался, было видно, как он волнуется. И наконец, опустив голову, глухо произнес:
— Не помню, товарищ Сталин, кто так говорил.
«А ведь это моя фраза, это я сказал, — сердце неприятно заныло. — Что будет?»
— Так не помните?
Николаев, вероятно, взял себя в руки и уже тверже, нежели в первый раз, повторил:
— Нет, не помню, товарищ Сталин.
— Напрасно, таких людей помнить надо! — жестко сказал он и, резко повернувшись, подошел к столу. Вынув трубочку, Сталин начал стучать ей по крышке стола, выбивая пепел.
«А Николаев, — подумал я, — порядочный человек. Ведь как автор предложения он не только был оскорблен, но и осмеян мною перед самым совещанием. Своим ответом «не помню» он произвел на Сталина неблагоприятное впечатление. Его звезда только начинала светить, и он сам сознательно ее погасил».
Мне стало как-то не по себе. «Почему я был так резок в суждениях? Может, следовало бы с ним поговорить до того, как предложение было внесено в правительство? Разъяснить ему всю несуразность производства танков с таким типом брони. Он человек не глупый, мог понять свое заблуждение и отказаться от него. У меня опыта больше, я старше Николаева. Ну, почему я не сделал этого раньше, не поговорив с ним по-товарищески? Теперь уже поздно!»