Как-то летом отдыхала я со своими детьми на турбазе «Солнечный камень» — это в сказочных бажовских местах под Сысертью. Детей на турбазе было много, и вот родители попросили меня попеть им русские народные песни, былины рассказать. Я с радостью согласилась. Спрашиваю у детей, верят ли они в чудеса, есть ли в наших уральских лесах баба-Яга? Все хором радостно: «Не...е...ет!» Значит, не было у них ни кикимор, ни леших, ни домовых, ни русалок. Огорченная их ответами, спросила, как же мне быть, если они ни во что не верят? На что один находчивый мальчик ответил, что все эти лесные обитатели сейчас в Красной книге.
Мы хорошо живем материально, а вот о душе забыли. Вспоминаю слова Л. Н. Толстого, которые он записал в своем «тайном» дневнике: «Мучительно тяжело на душе, знаю, что это к добру душе, но тяжело». У меня много сердечных, трогательных песен, требующих сопереживания слушателей, и как бывает больно, когда администраторы, организаторы концертов, редакторы прямо-таки приказывают не петь грустных песен. Мол, люди пришли на концерт отдохнуть, отвлечься, развлечься. Вот и развлекают, завлекают, отвлекают нас рок-ансамбли. Приучают ни о чем не думать. Просто сидеть и дергаться в такт музыке, ощущая после концерта пустоту в душе, а часто и головную боль.
Однажды на встрече в музыкальном училище педагоги попросили меня показать студентам плачи. Во время исполнения одного из них какой-то студент прямо-таки выскочил из аудитории, а в конце подошел и сказал: «Кто вам позволил терзать наши души?» Тут уж, как видно, другая забота о душе — не толстовская.
Никто не заставлял нас учить песни народные, плачи. Это все жило с нами. Я и сейчас, исполняя плачи, слышу голос своей матери...
Помню, как-то был страшно засушливый год в Поволжье. Травы посохли, скотине нечего было есть. Мы, дети, шли в кукурузное поле, чтобы натеребить там хоть немножко вьюнка-повилики, лягушатника и другой травки. Во всем было какое-то беспокойство и тоска. И вот я, дергая травку, начинала «вопить» о маме, которая была на работе в поле: ей, наверное, плохо, она устала там. Получался импровизированный плач. Сейчас вряд ли смогу это повторить. И столько было в этом моем плаче горечи и тоски, что потом долго не могла успокоиться.
Кладбище в нашей деревне находилось на горе. Надо было пройти большой овраг и подняться в гору. Если кто-то умирал, его провожали в последний путь всей деревней.
А я потихоньку уходила на могилку отца, опять и опять находила слова, чтобы выразить, как же нам трудно без тятеньки.
Говорю об этом не для того, чтобы разжалобить кого-то, а чтобы ответить на вопрос своих слушателей, где я училась петь народные песни, откуда знаю плачи.
Вот плач, который записал на Урале Л. Л. Христиансен от Ф. Ф. Погодаевой.
Да донесите-ко, да ножки резвые,
Да домашите-ко, ручки белые,
Да докачай-ко, буйна головушка,
Да до зеленой до мелкой рощицы.
Поднимитесь-ко, ветры буйные,
Нанесите-ко тучи грозные,
Тучи грозные немилостивы.
Ты раздайся-ко, мать-сыра земля,
И ты раскройся-ко, гробова доска,
Дак вы снимитеся, тонки саваны!
А разожмитеся да уста сахарны.
А уж как встань-ко ты да пробудися,
Да ты промолви-ко со мной слово ласково.
А уж я думушку пришла подумати,
А уж я тайное слово молвити
И приразмыкать свое велико горе.
А я осталася, горька-злосчастная,
А среди я моря на острове,
А я со своими-те я малыми детоньками
А нет ни родичкю у нас, ни племени,
Дак нет родимого у нас батюшки.
А он стена был у нас белокаменна,
Дак он свеча был да воску ярова...
А как развалилася стена белокаменна,
А как растаяла свеча воску ярова,
И потеряли же мы горьку потерюшку,
Да мы родимого своего батюшка,
А я потеряла да друга милова,
Друга милова — его любимова!
Муж Ф. Ф. Погодаевой умер от тяжелых ранений, полученных на фронте. Она рассказывала: «Как пойду на кладбище, еще не доходя до него, запричитаю».
А вот причет, взятый мною из книги Б. Б. Ефименковой «Северно-русская причеть» (М., 1980).
Ой тошнёшенько, я проводила милу ладу,
Ой тошнёшенько, я на ерманьскоё полюшко,
Ой тошнёшенько, да на защиту да Родины,
Ой тошнёшенько, я не могла да дождатися,
Ой тошнёшенько, я не могла доглядетися!
Ой тошнёшенько, да мне оставил мила лада,
Ой тошнёшенько, да мне табун малых детонёк!
Ой тошнёшенько, да получил-то мила лада,
Ой тошнёшенько, себе скорую смертоньку,
Ой тошнёшенько, да он от пулюшки быстроей,
Ой тошнёшенько, не показал-то мила лада,
Ой тошнёшенько, да как мне жить, обживатисе!
Ой тошнёшенько, не пособил-то мила лада.
Ой тошнёшенько, да мне поднять малых детонёк!
Ой тошнёшенько, не научил-то мила лада,
Ой тошнёшенько, да их уму да и разуму.
Ой тошнёшенько, робить роботку тяжелую.
Ой тошнёшенько, да от тяжелой роботушки,
Ой тошнёшенько, не понесли мои ноженьки!
Ой тошнёшенько, да не берут мои рученьки,
Ой тошнёшенько, да помутился-то белый свет,
Ой тошнёшенько, да во моих да ясных очах!
Ой тошнёшенько, да поднялася туча грозная,
Ой тошнёшенько, да рознесли ветры буйные,
Ой тошнёшенько, да всех сердешных-то детонёк,
Ой тошнёшенько, да по чужой дальной стороне!
На концертах стараюсь говорить о людях, народных песенниках, от которых слышала песни или о которых читала,— о М. Д. Кривополеновой и И. А. Федосовой. Вот как рассказывает о своей жизни Ирина Андреевна Федосова: «Весной скотину пасти отпущали, и я сойду, бывало, сяду в лесу на деревинку и начну плакать:
Не кокошица в сыром бору кокуе,
Это я, бедна-кручинная, тоскую.
На катучем да сижу я синем камышке,
Проливаю горьки слезы во быстру реку.
Плачу, плачу, затым и песню спою с горя:
Во тумане красно солнышко,
Оно во тумане.
Во печали красна девушка,
Во большой заботе.
Взвещивало зло ретиво,
Мне не сказало.
Сердце слышало великую
Над собой невзгоду,
Что вконец моя головушка,
Верно, погибает».
Конечно, нам никогда уж не спеть народную песню так, как пели наши предки. Можно выучить мелодию, слова, интонации, но глубину, душу песни не постичь, так как песня жила средь людей, помогала им в горе и в радости. А нам бы сейчас что-нибудь попроще, повеселее...
Писатель В. Шишков записывал народные песни в Сибири. Вот что он писал об одном народном исполнителе: «Его песня — сплошной стон и слезы. Но стон красивый, трогательный, музыкальный. Он вкладывает в песню всю свою душу и поражает и заражает слушателей глубиной своих переживаний. Он пел по крайней мере в присутствии двух десятков односельчан. И как все притаились и прониклись его тоской и его жалобой. Изба стала наполняться вздохами, а потом на глазах многих, и прежде всего у певца, показались слезы. Я впервые тут понял, что значит старинная русская народная песня».
А известная собирательница народных песен Евгения Линева писала: «Вся сила народной песни в свободной импровизации, заученное исполнение народной песни даже лучшими артистами никогда не может сравниться с настоящими народными исполнителями.
На стороне народных исполнителей всегда останется преимущество, которое мы можем приобрести только огромной работой над собой. Народ импровизирует песню, мы заучиваем ее по нотам. В то время как в народном исполнении песня льется непрерывной струей, у нас всегда слышно деление на такты и ноты.
Народ сказывает песню в протяжной музыкальной речи, мы поем мотив, иногда не зная слов и очень неясно произнося их. Народ любит свою песню, умиляется ею, именно умиляется,— мы снисходим к ней.
Я убеждена, что до тех пор, пока мы не вживемся в песню, как вживается каждый настоящий артист в свою роль, до тех пор наше исполнение будет слабо и бледно. Для того чтобы нам петь хорошо народные песни, нужно знать их и работать над ними, не теоретически только, и петь их, петь и петь. Нам нужно учиться их импровизировать.
Артист только тогда станет наравне, а может быть, и возвысится над народным певцом, когда, подобно ему, будет во время исполнения наслаждаться песней, вкладывать в нее душу».
В 1962—1966 годах я пела в художественной самодеятельности Дома культуры г. Ревды Свердловской области. К нам пришла молодая руководительница после музыкального училища и, не зная специфики народного пения, начала рьяно «учить» меня петь. Тот звук, которым я пела от рождения и которым поют в народе, она считала некрасивым, неправильным, непригодным для пения. Заставляла «крыть» звук, толком сама не зная, как это делается, так как была не вокалистка, а просто «чему-то» и ее в училище учили...
И вот начались мои мучения — петь «крытым» звуком я не могла, а по-старинному петь боялась. Выходило что-то под кого-то — под «Русланову», под «Зыкину». Связки уставали, часто пропадал голос.
Когда поступила в Саратовскую консерваторию ко Льву Львовичу Христиансену, он удивился, насколько я была изломана. Много затратил сил мой учитель, чтобы привести мой голос в порядок. И теперь я постоянно и много работаю, ищу нужный разговорный звук для той или другой песни. Лев Львович всегда говорил, что народную песню можно петь и не обладая хорошим голосом, главное — душу ее раскрыть. Ведь не зря же говорят, что народная песня — душа народа, его история, память, совесть. Иногда меня упрекают в чрезмерности песенного чувства. Может быть. Конечно, самое идеальное — чувство меры, золотая середина или, как говорят, «чуть-чуть». Думаю, с годами ко мне придет и это. На мой взгляд, исполнители просто обязаны