В 11 —13 лет нам хотелось быть взрослыми. Надевали что-нибудь из одежды взрослых, собирались подружки, садились на бревнышки за домом, пели песни. Особенно в те поры пелось много волжских страданий.
Разлилась Волга широко,
Милый мой теперь далеко.
Ветерочек парус клонит,
От разлуки сердце стонет.
Весной Волга разольется —
Трудно Волгу переплыть,
Если миленький не любит,
Ох, трудно милого любить и т. д.
Лес от нашего села был за 4 километра, и вот в начале июня, на троицу, из леса приносили медуницу, шкерду, песточки — полевой хвощ. Все это мы, дети, ели. Перед некоторыми домами ставили березку. Избы изнутри тоже украшали веточками, цветами. Люди надевали свои лучшие наряды и веселились у березок. Нет, древних песен уже никто не знал. Пели:
Александровска береза
Середи Кремля стояла.
Она листьями шумела,
Золотым венцом веяла.
А больше пели частушки:
Скоро, скоро троица,
Земля травой покроется,
Скоро миленький приедет,
Сердце успокоится.
В лесу ландыши поспели,
По всему лесу духи,
Мы с миленьким расставались,
Когда пели петухи.
Незабудочка-цветочек,
Незабудочка-трава,
Не забудь меня, мой милый,
Не забуду я тебя.
Кабы знала — не срывала
Земляничку с краюшку.
Кабы знала — не влюблялась
В такого зазнаюшку.
Помню все платьица, какие у меня были в детстве. Было-то их мало. Летом как-то сдала лекарственные травы в медпункт и на вырученные деньги купила немного ситчику голубого с белым горошком, сама сшила себе сарафан. Взрослые на праздник вытаскивали из сундуков такие платки, что в глазах сияло от их красоты. Они были старинными, еще от бабушек и прабабушек. Сейчас такие платки можно увидеть только в музеях.
У нас дома стоял большой-большой сундук, кованный тонким кружевным железом. И когда мама, бывало, открывала его и начинала перекладывать вещи, я любила смотреть, что там хранилось. Был у мамы такой материал — белый батист с редко расположенными по нему колосками и васильками. У меня дух захватывало всегда, когда видела его. Потом мама сшила из него платья моим старшим сестрам, а я в семье была последним ребенком и носила только то, что останется.
Все мои братья хорошо играли на гармошке. И вот вечерами около нашего дома всегда собиралась молодежь. Кто сидел на бревнах, кто табуретки приносил, кто — лавки. Земля перед домом, где проходили вечерки, вытаптывалась, образовывался пятачок. В послевоенные годы много еще было молодежи в селе. Как пели, плясали люди в это трудное и прекрасное время! Было много вдов, сирот, но народ и в печали умел веселиться.
На летних каникулах мы, дети, ходили со взрослыми пропалывать хлеба. Идешь босиком по теплой росистой земле, солнышко светит, ветер перекатывает волны зеленеющей ржи, жаворонки заливаются в голубой лазури, и песня сама просится из сердца. Сейчас, когда пою песню «Весна красна», вижу наши дали безбрежные, изумрудную зелень полей и лугов.
1. Весна красна,
Теплое летице,
Ой, лёли, лёли,
Теплое летице!
2. Лето теплое,
Зима холодная,
Ой, лёли, лёли,
Зима холодная!
3. Зароди, боже,
Жито густоё,
Ой, лёли, лёли,
Жито густоё!
4. Жито густоё,
Колосистоё,
Ой, лёли, лёли,
Колосистоё!
В июне, когда расцветала липа, ехали на заготовку липовых веников на зиму для овец. И тут не обходилось без песен. На девичниках и вечерках пели, например, игровую «Тонка, жестка липина».
1. Тонка, жестка липина[5],
Липина, липина.
2. Кто по липине ходил,
Ходил, да, ходил, да?
3. За собой Машу водил,
Водил, да, водил, да.
4. Ой водил, выспрашивал,
Спрашивал, спрашивал.
5. «Что те, Маша, цены нет,
Цены нет, цены нет?»
6. «А что девки дороги,
Дороги, дороги.
7. А ребята дешевы,
Дешевы, дешевы».
Летом, когда долго не было дождя, дети начинали такую закличку:
Дождик, дождик, пуще,
Дам тебе я гущи,
Гуща пролилася,
Туча разлилася.
Ну, и чтобы дождь перестал:
Дождик, дождик перестань,
Я поеду на росстань,
Богу молиться,
Кресту поклониться,
Я у бога сирота,
Отворяла ворота
Ключиком-замочиком
Шелковым платочиком.
После дождя носились по лужам босиком. Бывали мокрые, грязные, но счастливые, хотя дома потом доставалось и руки, ноги были в цыпках.
А на задах, за огородами, в траве через короткое время появлялись душистые, упругие опята. Насобираешь их в подол, принесешь домой и сваришь такой ароматный грибной суп, забелив его молочком, что не жуй, не глотай, с диву брови поднимай — так вкусно!
Все работы на земле трудны, но самая горячая пора — уборка урожая. Я еще помню, как после войны женщины нашего села жали серпами. Мама приходила вечером с жатвы, чуть переступив через порог, бросала на некрашеный пол в сенях какой-нибудь половичок и падала на него от усталости.
С каждым годом техники в колхозе прибавлялось, пошли косилки, потом комбайны. Нас, детей, занимали на токах. Зерно перелопачивали, веяли, сушили. Старших посылали отвозить зерно на элеватор на машинах. Станция Бряндино, где был элеватор, находилась от нашего села за 5 километров, туда стекался огромный поток машин из ближайших сел. Пока везем зерно с тока на станцию, поем во весь голос. Из других сел везут — тоже поют. А вот на чьей машине голосистей поют? Мне кажется, мы пели лучше всех. «За грибами в лес девчонки гурьбой собрались» — так и раздавалось по полям.
Куплетов у песни было много, поешь ее, бывало, долго-долго. Были и «Скакал казак через долину», и «По Дону гуляет», и «Ой ты, Галя» и другие.
В мае 1987 года меня пригласили в Иваново принять участие в концертах фестиваля «Красная гвоздика». К сожалению, в Палехе у меня не было концертов, но друзья, которые у меня в Иванове появились, устроили мне поездку туда. Мы присоединились к одной группе туристов, посмотрели все, что намечено по плану, а в конце я спела отрывок из былины про Добрынюшку. Для туристов это было полной неожиданностью. В глазах восторг, удивление, у некоторых — слезы. Ведь только что на чудо-шкатулках они видели сюжеты из русских былин, а тут звучит песнь о Добрынюшке.
Познакомилась с художницей Палеха Анной Семеновной Кравцовой. И когда после чудесного русского гостеприимства с блинами, чаем, медом я спела «Горе мое» — песню А. И. Глинкиной, Анна Семеновна сказала, растроганная, что в этой песне — все, чем жива душа человеческая.
А недавно я поехала на концерт в г. Ревду, где жила когда-то несколько лет, работала, училась в вечерней школе, пела в самодеятельности. Ревдинцы считают меня своей землячкой. Слушатели были прекрасные, но в конце концерта одна женщина встала и спросила: «А когда же будете петь русские песни?..»
В зале наступила тишина. Потом на женщину зашикали, но она продолжала: «Песни, которые вы пели, и я, и другие не знают, и петь никто не будет».
Выключили свет в зале, и на сцене при полной тишине я во всю силу своего голоса отчаянно запела «Где живет моя милая». После песни люди долго сидели молча, и только потом раздались аплодисменты...
Как-то состоялся у меня концерт в Свердловске на межсоюзных профсоюзных курсах, где были слушатели из многих городов и разных национальностей. Там я тоже с горечью говорила о своей боли — об утрате любви к народной песне. В конце встречи спросила, будут ли какие вопросы. Поднялся молодой якут на сцену, сказал слова благодарности и спел якутскую величальную песню. Потом вышли еще несколько парней, и мы, взявшись за руки, плясали якутский круговой танец. Было совсем неважно, что мы не знали движений танца, но какое родство душ, какое единение! После концерта расстались друзьями и словно родными людьми.
Весной 1986 года я выступала на Дальнем Востоке — в Находке, Артеме, Владивостоке. Концерты в основном проходили на кораблях. Капитаны некоторых судов «угощали» меня заморской музыкой, льющейся из японских установок, а мне думалось: и слушать-то мои сердешные песни не будут, так вытеснили их западные ритмы из душ молодых. Но как же было отрадно, когда капитан одного ледокола сказал, что после нашей встречи он снова почувствовал себя русским человеком.
Осенью того же года были гастроли по Русскому Северу. Когда я сошла с поезда в Архангельске, комок к горлу подступил — ведь здесь жила, бывала когда-то моя любимая «Махоня» — Мария Дмитриевна Кривополенова. В ней для меня воплощение всего доброго, человеческого, материнского, беспредельная любовь к народным песням и старине.
На другой день, в воскресенье, поехала с экскурсией по городу, а потом в музей деревянного зодчества — Малые Карелы. И каково же было мое изумление: ни один экскурсовод ни слова не сказал ни о М. Д. Кривополеновой, ни о Б. В. Шергине, ни о С. П. Писахове — великих песенниках Русского Севера. С горечью сказала об этом. Мне ответили, что рассказывают об этих людях только детям...
Вечером у меня был концерт для рыбаков в общежитии, я и там спросила, кто такая М. Д. Кривополенова, «Махоня»,— парни молчали. Знала кое-что о ней только воспитатель этого общежития.
А вот и Вологда с ее древними соборами, храмами, кремлем! Ну, уж, думаю, тут-то возрадуется моя душа от общения с людьми, которым дорого народное творчество. Только рано я радовалась. В аэропорту администратор сказала, что меня отправят в г. Череповец. На следующий день выезд в 2 часа дня. С 13-ти сижу в номере, жду-жду. Уж и 18 часов — никому до меня нет дела. Звоню заместителю директора, объясняю ситуацию. Он говорит, что в г. Череповце на мой концерт продано всего два билета и ехать туда нет смысла.