Она была красива и добра, мягка и тверда, у нее был острый ум и убийственная улыбка, и по каким-то загадочным причинам она тоже его любила. Она смеялась над его шутками, и желала его тело, и отдавалась любви к нему со слепым доверием, что согревало ему душу и одновременно пугало. Они занимались любовью неистово и самозабвенно — так, что земля дрожала. И потом, лежа рядом с ней, бедро к бедру, со вкусом ее пота на языке, он давал обещания, и она верила им. Это не была любовь с первого взгляда, скорее из тех, что разгорается медленно, но если уж накроет, то с концами. И потом, однажды вечером, когда они ели мороженое на пристани, он попросил ее снять кладдахское кольцо,[9] чтобы получше рассмотреть, а вернул уже кольцо с бриллиантом. И она никак не могла унять слезы, и он целовал их, и обещал, что никогда больше она не будет плакать по его вине, и это было одно из сотен обещаний, которые он нарушал раньше, чем сам мог предположить.
Глава 31
Пятничный ужин оказывается настоящей ловушкой. Кейси и Сильвер заходят под крики и вопли его племянников, Чак и Руби сидят на диване в гостиной, угрюмо беседуют с Дениз, которой явно как-то не по себе в доме бывших свекров.
— О, черт! — тихо произносит Кейси.
— Ты была в курсе?
— Ни сном, ни духом.
Рубен подходит поздороваться, в выходном костюме, приглаженный и отутюженный. Он только что вернулся с вечерней молитвы. Пахнет как в детстве — свежеиспеченной халой, фаршированной рыбой и голубцами. На столе белая узорчатая скатерть, посередине ярко горят свечи в серебряных подсвечниках для шабата. Таким было его детство — безопасным, теплым и ярко освещенным, и оказавшись здесь теперь, он чувствует себя давным — Давно умершим, потерявшимся призраком, застрявшим между мирами по неоконченным делам.
— Надеюсь, ты не против, — обнимая его, говорит отец.
— Ты бы мог сказать, что они все будут здесь.
— Тогда ты бы не пришел, а я не мог так расстроить твою мать.
— Так что решил расстроить меня.
Он улыбается.
— Я люблю тебя, но сплю в ее постели.
— Папаши, давайте без пошлостей, — говорит Кейси, и он довольно целует ее в щеку.
— Он здесь? — кричит из кухни Элейн.
— Пойди поздоровайся с матерью, — говорит Рубен.
— Привет, ма.
Элейн стоит у кухонного стола в черном вечернем платье и тапочках, нарезает жаркое. Наверное, ходила с отцом в синагогу. Сильвер представляет, как они за руки возвращаются домой, вдыхая теплый летний воздух, вслушиваясь в знакомый ритм своих шагов, предвкушая чудесный ужин с детьми. Он ощущает их любовь, их покой, их тихую радость от жизни и друг от друга. Они что-то сделали правильно, даже не прикладывая осознанных усилий, достигли какого-то удовлетворения жизнью, которого напрочь лишен он сам.
— Выглядишь ужасно, — замечает мать, кладя нож на стол.
— Непростые выдались дни.
— Обними-ка меня.
Он в два раза выше нее, но когда она обнимает его, он исчезает.
— Ма, — говорит он, и ком в его горле все растет и растет.
— Я знаю, — отвечает она, поглаживая его по спине, — я все знаю.
И он почти верит ей.
Зрение понемногу возвращается, но четкого фокуса пока нет, отчего у Сильвера проблемы с равновесием. В гостиной он неуверенно опускается между Кейси и Дениз.
— Все хорошо? — спрашивает Дениз.
— Более или менее.
— Надеюсь, ты не против. Твоя мама не приняла бы моего отказа.
— Все в порядке.
— И, знаешь, я по ним скучаю.
Он знает, что это правда. Мать Дениз умерла, когда ей было тринадцать, а Элейн всегда мечтала о дочери. После их свадьбы Дениз очень сблизилась с матерью Сильвера. Не оттого ли они с Дениз так долго протянули, что ей не хотелось терять Элейн, думает он. Они и сейчас иногда вместе обедают. Мать об этом не упоминает, но городок не из больших, так что он не раз видел их на улице или в окне ресторана. Развод и при благоприятных обстоятельствах — дело непростое, потому что в каком-то отношении вы так и не перестаете быть семьей. Кинозвездам удается. Остальные же продираются через это, сознательно закрывая на все глаза.
За столом его место между Кейси и Дениз, напротив Чака и Руби, чьи сыновья ни секунды не сидят смирно. Заку и Бенни восемь и шесть; они как герои мультфильмов, которые никогда не останавливаются. Малыш Тоби спит в автомобильном кресле в углу комнаты. Все поют «шолом-алейхем», потом Рубен поднимает свой серебряный кубок и читает кидуш, затем разливает вино из кубка по маленьким серебряным стаканчикам, которые передаются по кругу за столом. Вино на вкус как сироп от кашля, липкой сладостью оно заливает язык и горло Сильвера. Они отправляются на кухню помыть руки из серебряного кувшина для омовений, возвращаются к столу, где Рубен произносит благословение и разрезает халу С обрядовой частью покончено, и Элейн с Кейси вносят суп.
Рубен вкратце рассказывает то, что говорил сегодня во время службы, и Сильвер поглядывает на Дениз, на то, как она слушает, смеется, понимает, что ей сейчас хорошо. Он бы хотел держать ее за руку. И он тянется к ней под столом. Бросив на него недоуменный взгляд, Дениз высвобождает руку и встает убирать тарелки.
Руби нарезает мальчикам курицу, украдкой обмениваясь с Чаком взглядами. Что-то назревает, тут явно имеется какой-то план, некая комбинация, и Сильверу остается лишь сидеть и ждать их хода. Он пытается обезоружить Чака пристальным и суровым взглядом, но брат упорно отводит глаза.
— Чак, — говорит Сильвер, и по тому, как мгновенно затихает стол, понимает, что, наверное, произнес это громче, чем хотел. Даже мальчики уставились на него.
— Что? — отзывается Чак.
— Не надо.
— Не надо — чего?
— Что бы вы ни задумали. Не надо.
Чак заливается краской и вопросительно смотрит на отца, не зная, что ответить. Рубен вздыхает и откладывает вилку. К нему столько лет приходят за советом, и он бесконечно проговаривает вещи, которые люди не в состоянии сказать друг другу. Сильвер впервые сознает, какое мужество требуется, чтобы зайти на минные поля чужих эмоций, и как это все отражается потом на самом человеке. Отец откидывается в кресле и замолкает, как делает порой посреди проповеди, когда нужно собраться с мыслями или силами.
— Сейчас у тебя непростой период, Сильвер, — говорит он. — Непростое время для нашей семьи. Мы сейчас здесь, потому что хотим понять, хотим помочь, точно так же, как и ты, я знаю, желал бы помочь, если бы кто-то из нас нуждался в этом.
Сильвер отодвигает стул и встает.
— Только не сейчас.
— Да погоди, — говорит Элейн. — Сядь. Мы не кусаемся.
— Я ценю то, что вы пытаетесь сделать для меня, но…
— Да сядь же ты, черт побери, на место! — орет отец и со всей силой стучит кулаком по столу.
Все подпрыгивают на своих стульях, малыш плачет. Руби вскакивает и берет его на руки, а Сильвер опускается на место. Дениз, вернувшаяся с кухни, тоже садится. Под столом она берет руку Сильвера. Они все глядят на Рубена, сидящего со сжатыми кулаками.
Сильвера как-то в седьмом классе отстраняли от занятий, потому что он списывал на контрольной, а потом еще и в старшей школе за курение травки в туалете. Он стащил ключи от машины и задом вывел отцовский «линкольн» из гаража, хотя еще два года не имел права садиться за руль. Однажды, в шестнадцать, при отце он обозвал Бога долбанутым придурком. Но он никогда не слышал, чтобы тот повышал голос, как сейчас. Да и никто из них не слышал. И Рубена все еще трясет от напряжения. В комнате стоит свинцовая тишина. Рубен выдавливает еле заметную грустную улыбку.
— Я люблю тебя, — говорит он. — Но ты ведешь себя эгоистично. И жестоко. Мы — твоя семья, и если ты так решительно настроен умереть, то, пока ты еще жив, тебе придется вести себя с нами по-другому.
Его рука все еще дрожит, и лежащий рядом нож вспыхивает в свете хрустального подсвечника. Сильвер закрывает правый глаз и различает лишь этот тонкий полумесяц света, то разгорающийся, то тускнеющий в море темноты. Он открывает здоровый глаз, и комната некоторое время покачивается, прежде чем обрести четкие очертания.
Рубен бросает взгляд на Элейн, приглашая ее взять слово.
— Я люблю тебя, Сильвер, — говорит Элейн довольно сухо, хотя голос ее дрожит от напряжения. — Я люблю тебя с самого твоего рождения. Ты разъезжал со своей группой вместо того, чтобы заниматься семьей, потом вы с Дениз развелись, а мы с отцом проводили все выходные с Кейси, потому что ты был неизвестно где, занимаясь неизвестно чем, вместо того чтобы быть нормальным отцом, — но я ни разу не осудила тебя, ни разу не сказала, что ты ведешь себя безрассудно или эгоистично. А может быть, и стоило. Не знаю. Просто я хотела, чтобы ты не отдалялся, чтобы, когда ты наконец надумаешь вернуться, тебе было куда прийти. Но теперь, теперь я скажу тебе, что думаю и что думают твой отец, и Чак, и Дениз, и Кейси, и все здесь, кто, несмотря ни на что, по-прежнему тебя любит. Мы будем говорить, а ты будешь слушать.
Ее голос срывается, но она заканчивает речь решительным кивком и садится.
Рубен кладет руку поверх ее ладони, одобрительно кивая, затем смотрит на Чака:
— Скажи и ты что-нибудь.
Чак переводит взгляд на Сильвера и с робкой улыбкой откашливается.
— Когда-то мы были близки друг другу, — говорит он. — Я не знаю, что произошло. Ты переехал в тот дом и просто-напросто исчез. Первое время после развода ты заходил к нам на ужин. Появлялся посреди вечера, садился за стол, болтал с детьми и смешил их. Они любили бывать с тобой. Потом ты выпивал пива, говорил о том, о сем. Ты вообще помнишь, как это было?
Теперь Сильвер действительно вспомнил. Но много лет даже не думал об этом. Это то же, что и забыть? С практической точки зрения, наверное, именно так оно и есть.
— Не знаю, почему ты перестал заглядывать к нам, — продолжает Чак, все больше распаляясь. — Почему не брал трубку и не перезванивал. Не знаю, это потому, что я что-то не то сказал или сделал, или, наоборот, не сделал, но напрасно мы ничего не предприняли. Мне не хватало брата. Я вижу, как играют мои мальчики… — он запнулся, и Руби с малышом на руках подходит и гладит его по спине. Получается настоящая картинка: Чак сидит, Руби за его плечом с младенцем на руках — словно на рождественской открытке. И глядя на них, Сильвер чувствует, как в нем нарастает знакомая необъяснимая злоба.