Я лежал, прислушиваясь к дыханию Герды. Я слышал, как ползали в корзине, шелестя бумагой, земляные жуки, и я подумал, что мне следовало бы встать и поднять корзину на ящик.
Герда всхлипывала и временами глухо вскрикивала во сне, но я не трогал ее, боясь разбудить и снова ввергнуть ее во власть сплошного, неотступного, грызущего страха.
5
Мне казалось, будто меня выволакивают из глубокой шахты, но пока еще не разомкнулись потемки. Я стал барахтаться, стараясь вырваться из объятий сна, и вдруг что-то больно кольнуло меня в руку; я проснулся словно от толчка, но по-прежнему не сознавал, где я.
Пальцы на правой руке свела судорога, и я вообразил, будто снова лежу в тумане, стиснув руками березовый ствол, и не могу их разнять. Тут я почувствовал приторный запах крови и понял, что уже шевелю пальцами, а после долго лежал, теребя необструганный край доски, разделявшей закуты. И все еще не мог проснуться.
Сердце билось тяжелыми болезненными толчками, и я сел, прижав руки к груди, прислушиваясь к сиплому, свистящему дыханию Эвенбю, к вздохам, каждые две минуты завершавшимся приступом кашля. Я обернулся к окну, но не увидел отсвета прожектора, и почему-то не слышно было других — Крошку Левоса, вечно прятавшего что-то под одеялом, Бергхуса, то и дело чмокавшего губами, Трондсена, толкавшего спинку койки пальцами ног, отчего она все время скрипела, — и я снова улегся и стал прислушиваться к стуку своего сердца, и стук мало-помалу утих, и я вдруг спохватился, что край доски, за который я уцепился — необструганный и шероховатый, — совсем не похож на гладкую, вытертую до блеска планку между тюремными койками, к тому же перегородка закута куда выше той планки, и тут я проснулся по-настоящему, и на меня повеяло запахом погреба, плесени и проросшей картошки, и, отдернув руку, я задел драночный гвоздь, о который прежде поранил ладонь, и тут только я заметил, что слева от меня лежит человек…
Она спала, и я не хотел ее будить, и, перегнувшись через край закута, чтобы заслонить свечу своим телом, я зажег огонь и поставил свечу на пол. Теперь, когда Герда проснется, свет уже не ударит ей в глаза, а увидев балки вдоль земляных стен, она поймет, где она, и это облегчит ей переход ото сна к яви.
Герда лежала на боку, вытянув правую руку, ее пальцы теребили лоскут мешковины, и я вспомнил, что уже видел этот жест, но тогда она крутила пальцами пуговицу на отцовской рубашке.
— Ты спишь? — прошептал я.
— Нет.
— Давно ты проснулась?
— Не знаю, может, с полчаса, может, час.
— Лучше бы ты разбудила меня, — сказал я, водворяя свечу на ящик, — нам лучше говорить друг с другом.
Она перевернулась на другой бок и прикрыла глаза ладонью.
— Когда мы с тобой побежали, — начала она, — что делали остальные?
Наклонившись, я взял корзину и поставил между нами.
— Я видел Трондсена, — сказал я, — с автоматом в руках. И еще я видел Эвенбю, но тот стоял не шевелясь. Словно не понимал, что творится вокруг.
— А еще?..
— А еще я видел твоего отца: он вцепился в одного из конвойных и, заслонившись им, словно щитом, тащил его к канаве на другой стороне дороги.
Герда резко обернулась ко мне.
— Почему ты не рассказал об этом раньше?
— Я вспомнил все это только сейчас…
Во мраке подземелья было так легко лгать…
— А потом?..
— Не знаю. Туман был слишком густой: я ничего больше не мог разглядеть.
Она села. От этого движения замигал огонек, и тень ее головы заплясала на стенке.
— А ты не хотел обождать и посмотреть, что будет с ними? — спросила она.
— Нет! Обождать, что ты?.. Нет, может, в самом начале я думал об этом; теперь, право, не помню. Наверно, секунду-другую я ждал, не могу ли я что-то сделать для остальных. Но когда я бросился бежать, то уже не останавливался…
— Никто не думает в такие минуты, — сказала она, — я тоже тогда не думала об отце, пока не увидела тебя под березой — там, в поле. Человек поступает, как случится. А потом думает, все время думает.
— Возьми, — сказал я и протянул ей на ноже кусок хлеба. Она взяла хлеб и, зажав его между зубами, подоткнула одеяло себе под ногу. Затем она откусила кусок, и я подал ей бутылку с молоком. Она приложила ее ко рту, но тут же отняла и вопросительно посмотрела на меня.
— А сам ты пил?
— Я уже сыт, допивай все.
— А ты не знаешь, что было на той стороне дороги? Куда им было бежать?
— А там все то же самое, что и здесь. Сперва роща, потом поле, ручей. А потом — горы. У них те же шансы, что и у нас.
— Как ты думаешь, который теперь час? — спросила она.
— Не знаю, было около часу, когда мы уснули. Может, сейчас три, а то и пять, может, даже восемь. Трудно сказать, сколько мы проспали.
— Ты думаешь, он придет? — вдруг спросила она.
— Придет непременно.
— А ты не думал, что?..
— Конечно, думал, я думал об этом, когда нас сюда вели, — солгал я, — но этот человек не нацист.
— Как знать. Может, он как тот лесоруб.
— А лесоруб тоже был ничего, только уж очень струсил поначалу. Но хозяин не может сюда прийти, пока не стемнеет.
— А когда же стемнеет, в восемь?
Я задумался, но не мог вспомнить, в какое время темнеет.
— Сегодня восемнадцатое апреля, — сказал я, — на какой час приходится в этот день закат?
— Не знаю. Вот отец сразу бы сказал. Он всегда все знал. Точно какая-нибудь энциклопедия. Достаточно было назвать ему дату, и он сразу говорил, когда восход, а когда закат.
Герда откинула одеяло в сторону, сложила — один на другой — несколько мешков и уселась сверху, прислонясь спиной к низкой стене закутка. Дрожа от холода, она наклонилась вперед, подтянув колени к самому подбородку, и спрятала руки между ногами.
— Что это? — вдруг спросила она, подняв голову.
— А что?
— Не слышишь разве, что-то там шуршит…
— Наверно, мышь, — сказал я, — а может, и крыса. Какая важность, ведь они роют ходы, по которым сюда будет поступать воздух.
Я взял картошку и кинул туда, где раздался шорох. Оттуда выскочило что-то серое и скрылось под грудой щепок в углу.
Герда недовольно поморщилась и слегка отодвинулась от меня.
— Не надо, — сказала она, — ты так только раздразнишь ее.
Я взял другую картофелину и, прицелившись, швырнул в груду досок. Крыса подскочила, на миг растопырив лапы, повисла в воздухе, затем, приземлившись, метнулась под ступеньки.
— Перестань! — крикнула Герда и сжалась, словно от удара.
Я засмеялся и притянул к себе горстку картофелин.
— Так! — крикнул я, не замечая, что осип от азарта. — Вот! Вот тебе! И еще! — И, встав на колени, обстреливал картофелинами ступеньки.
Крыса выбежала, оба мы видели ее, и я почувствовал: вот оно, верное лекарство против предрассветного страха, против глухой, сосущей тоски, которая захлестывает меня по утрам, стоит мне проснуться… И я стал хватать по две, по три картофелины зараз и швырял куда попало, уже не целясь, просто наугад.
— Вот тебе! — кричал я. — Получай!
Насмерть перепуганная крыса заметалась по погребу, я попал в нее несколько раз, но она даже не пискнула, а только шныряла вдоль земляных стен в поисках норки, то скрываясь под грудой щепок, то снова выбегая оттуда и прячась под ступеньками, и я чувствовал, как крепнет во мне отрадная ярость, и начал шарить рукой, нет ли подходящего камня, и, не найдя его, сгреб ладонью большой ком земли и изо всех сил бросил в крысу. Щепки рассыпались, и, выскочив из-под них, крыса подбежала к ящику и зашипела на нас, а я даже не замечал, что Герда схватила меня за руку, не замечал ничего, пока она не стала кричать мне в ухо. Я оттолкнул ее и со счастливым смехом прицелился прямо в оскал острых крысиных зубов и точно рассчитанным ударом угодил крысе меж глаз, так что она упала, и перевернулась вверх лапками, и откатилась к стенке, и, запищав от боли, растянулась на земляном полу.
— Перестань! Слышишь? Перестань!
Герда изо всех сил трясла меня за плечи, но это не помогало, и тогда она вцепилась мне в волосы, вышла дурацкая сцена, и я подумал, что она вырвет мне все волосы, и вспомнил, что они уже начали редеть. Я схватил ее за руку и оттолкнул.
— Это еще что такое! — сердито пропыхтел я. — Черт возьми! Это еще что за штуки!
Я стоял, с трудом переводя дух, и увидел, что она ничуть не злится, а в глазах ее прочитал, что она понимает и жалеет меня.
— Сядь, — сказала она.
Мы сели рядом и стали глядеть на пламя, мерцавшее ясным желтым светом, и долго не было слышно ни единого звука, кроме слабого потрескивания фитиля и наших собственных вздохов.
— На меня тоже находит по утрам, когда я просыпаюсь, — вскоре проговорила она. — Но я загоняю это внутрь, подавляю как могу. Только, когда кажется, что нас вот-вот настигнут, тогда меня подмывает кричать и дать волю рукам. Но если я просто стою где-то или сижу, я подавляю страх, сжавшись в комок. После у меня ноют мышцы, все тело.
Я поднялся и вышел из закута.
— Как ты думаешь, крыса сдохла? — спросила Герда.
Я взял свечу и пронес ее вдоль стены к груде щепок.
— Нет, — сказал я, стараясь выдавить из себя улыбку, — эту породу ничем не проймешь.
— Может, теперь, когда мы сидим смирно, она отыскала норку, — сказала Герда.
Я подошел к двери и припал ухом к щели между досками.
— Слышно что-нибудь?
— Нет.
— Надо терпеть, — сказала она.
— Конечно, надо. Ты что, боишься, что я распахну дверцу?
— Нет, конечно, а все же поди-ка лучше сюда и сядь.
— Как ты думаешь, есть сегодня луна? Вчера была?
— Забыл, что ли? Вчера был туман, — ответила она.
— А позавчера?
— Не знаю, прожектор ведь бил прямо в окно.
Я стал ходить взад-вперед, от дверцы к закуту и обратно, но жестокий, иссушающий страх по-прежнему сжимал сердце, и я жалел, что мы не в лесу и нельзя разогнать страх быстрым бегом. Я видел, что Герда следит за мной, и понимал, что ей сейчас не легче, и от сознания, что она так же перепугана, как и я, на душе становилось все тяжелей.