— Напрасно вы рассказали нам это, — сказал я, — что, если нас арестуют? Лучше нам не знать ничего. От нас ведь будут добиваться, чтобы мы выдали тех, кто нам помогал на всем пути.
— Вас не арестуют. Никому не под силу с ним справиться. Только вы должны быть готовы ко всему. Случается, его одолевает нетерпение и он вдруг меняет свои планы. Как сейчас. Вот, — добавила она и положила два свертка с едой на крышку рояля, — он сказал, чтобы я не забыла передать вам это.
Она слегка замешкалась на пороге, костлявой рукой стягивая на груди платок, маленькая, седая, старая женщина. Затем она прикрыла за собой дверь, и ее шаги, отдаляясь, заглохли в коридоре.
Я отдернул занавеску и увидел, что снег перешел в дождь; дул легкий ветерок, и капли мягко падали на стекло. Вдоль зубчатого гребня гор на востоке показалось тонкое бесцветное зарево, бледное пепельное кольцо — видно, уже светало.
Вернувшись назад в библиотеку, мы сели и стали ждать. Огонь в камине погас, сырая утренняя прохлада вползла в комнату. Мы закутались в шерстяные одеяла и, усевшись рядом на тахте, поближе к очагу, слушали, как гудит ветер в печной трубе и как тикают в гостиной часы. Я взял руки Герды в свои, а время между тем шло и шло.
Мы услышали, как пробило два.
Где-то в доме зазвонил телефон, и сразу же вслед за этим в верхнем этаже над нами застучали сапоги. Телефон перестал звонить, потом кто-то бросил трубку. На лестнице послышались громкие торопливые шаги, дверь распахнулась, экономка крикнула что-то из кухни, но Брандт уже стоял на пороге, широко расставив ноги и заполнив собой весь проем. Он был в полном снаряжении и одной рукой держал «шмайссер», другой — рюкзак.
Лицо его по-прежнему было бледно как мел и распухло от водки, но двигался он проворно и легко, и походка у него была все та же — мягкая и небрежная.
— Прекрасно, — воскликнул он смеясь и заглянул в одно из отделений винного шкафа, — нам пора уходить, немцы, видно, что-то пронюхали!
Мы поспешили за ним через кухню к черному ходу. Сбежав с лестницы, мы пересекли узкий дворик, выложенный хрустящим гравием, и я увидел, что экономка вышла из садовых ворот и свернула направо.
— А как же она? — шепотом спросил я, уже поравнявшись с Брандтом на опушке леса.
— Она живет в привратницкой и вроде бы ни о чем не знает. Она притворится спящей, когда они придут…
Мы вошли в гущу деревьев, все время следуя за ним по пятам. Отойдя в сторону, я пропустил Герду вперед, чтобы она шла между нами.
11
Он не бежал, а все так же шагал своей размашистой небрежной походкой, словно просто вышел поразмяться перед состязанием, в котором ему заведомо была обеспечена победа. Временами он спохватывался и, остановившись, придерживал ветки, чтобы Герда могла пройти. Тогда мы слышали, что он мурлычет себе под нос какую-то песенку, впрочем, вряд ли он делал это для того, чтобы успокоить нас.
Но вот слева от нас кончилось поле, и мы начали подниматься вверх по пологому скату, где лес сильно поредел от рубки, так что все вокруг отлично просматривалось. Земля была завалена бревнами и сухой корой, но, Брандт ни разу не искал дороги, а уверенно шел вперед, словно знал здесь каждый пень.
Вдруг он остановился и, попятившись, опустил на землю автомат и приставил обе ладони к уху. В просвете между деревьями виднелась крыша дома и часть скотного двора.
— Черт побери, — пробормотал он, — они явились скорей, чем я ожидал.
— Что там? — спросил я, схватив Герду за руку.
— Машины. Когда я получил сигнал, они только проехали Буруд. Но я не думал, что они уже на подходе. Где-то у нас вышла осечка. Слышите? Они уже подъезжают к воротам. Ну, сейчас будет представление! Наверно, их навел кто-то из местных жителей.
Вид у него был довольный, и, тихо смеясь, он вытащил из кармана ту самую флягу, которую возил с собой в машине. Она была наполнена доверху.
— Бросьте вы это, — прошептал я.
И тут снова нас захлестнул ужас. Рука Герды напряглась под моей ладонью, она задышала прерывисто и часто, и я понял, что ей не терпится бежать дальше.
— Черт побери, бросьте это! — глухо прикрикнул я на него и протянул руку к фляге: — Нам надо уходить. Покажите нам дорогу, и мы пойдем дальше одни.
Он отдернул руку и отпил глоток; бледный как мел, но спокойный и невозмутимый, временами посмеиваясь чему-то, он стоял в сером утреннем свете, который медленно расползался в воздухе.
— Вот оно и случилось, — прошептал он чуть ли не с выражением счастья на лице, — рано или поздно это должно было случиться.
Он кивнул, словно в подтверждение своих слов.
— Разумеется, я всегда знал, что этим кончится. Одного только не пойму: почему все произошло так быстро? Видно, на сей раз они изменили своей обычной дотошности и доверились интуиции, если у них таковая имеется. Или же поймали кого-то, кто начал болтать.
Я взглянул на него и отпрянул назад, словно испугавшись, что он вот-вот замахнется на меня. «Он не только пьян, — подумал я, — он еще и безумен».
Лицо его теперь лихорадочно пылало, на скулах выступил нездоровый пятнистый румянец, но лоб и губы по-прежнему были белы как мел. На глазах густой пеленой лежал хмель, но под ней они то и дело вспыхивали странным огнем — в точности как минувшей ночью, когда он сидел у камина, и в этих глазах была отрешенность и насмешка, ненависть и какая-то могучая затаенная радость.
— Так, — сказал он и снова взял автомат, — сейчас они обыскивают дом и скоро, значит, появятся на опушке леса.
Он вдруг замер.
— Какой, кстати, сегодня день? Понедельник? Да, точно, понедельник. А месяц какой? Апрель.
Он кивнул куда-то в сторону, словно ему подтвердили сведения чрезвычайной важности, затем, круто повернувшись, зашагал вверх по склону. Он шел так быстро, что нам пришлось пуститься бегом, чтобы не отстать от него. Я втаскивал Герду на самые крутые бугры и не отпускал ее от себя ни на шаг. Она шла с непокрытой головой, и я жалел, что она не надела фуражки: длинные волосы сейчас только мешали ей, цепляясь за высохшие сучья, когда мы, пригибаясь, крались под ветвями, нависшими над тропинкой.
Скоро мы уже были наверху, и справа до нас долетел шум реки и еще другой — глухой, несмолкающий рокот, который доносился из кирпичного строения на высоком фундаменте. От дома шла черная — толщиной два метра — железная труба, которая тянулась вдоль северного берега реки, а затем исчезала вверху между деревьями, среди свисавших книзу ветвей, и я понял, что мы подошли к маленькой электростанции.
Мы шли вдоль трубы и временами то подлезали под нее, то перелезали через нее, выискивая, где легче пробираться вперед. Труба проходила по канаве, вымощенной камнем, скользкой от преющих остатков папоротника. Из щелей на стыках труб с пронзительным громким шипением, сливавшимся с басовитым рокотом движка, выбивалась вода.
Было невозможно расслышать, идут ли за нами немцы. Может, они шли за нами по пятам, а может, все еще обыскивали дом — как-никак, это было внушительное строение с двумя-тремя десятками комнат, а ведь еще там амбар, и коровник, и, надо полагать, также сарай, и еще несколько мелких строений да домик привратника — обыск займет много времени, хотя, конечно, они могут просто оставить кого-то в усадьбе, а всех прочих отправить за нами в погоню… и куда же ведет нас Брандт? Зачем нам брести по этой скользкой, сырой, вымощенной камнем канаве, где нога не находит опоры, ведь куда лучше идти лесом? Правда, здесь они не слышат наших шагов, но что, если у них собаки, и зачем Брандт так долго выжидал, лучше бы мы сразу отправились в путь вчера вечером, тогда теперь мы были бы уже далеко, может, даже по ту сторону границы, по крайней мере так далеко, что могли бы добраться до нее не спеша, и тогда мне не пришлось бы, как теперь, слышать свистящее дыхание Герды, всякий раз, когда я нагонял ее, и видеть, как из ее рта словно рвется немой вопль, а в широко раскрытых глазах стоит ужас…
Но вот она взяла очередной подъем, и я уже не слышал ее и даже нечетко различал ее силуэт.
— Герда! — крикнул я, на секунду остановившись. — Как ты там, может, помочь?
Никакого ответа, только плеск воды и ровный, словно идущий из-под земли рокот, который теперь доносился все слабее и глуше, но отныне вовеки будет звучать где-то в моем мозгу: это ужас гудит, как круговая пила, — то дискантом, то угрожающим басом… И тут я увидел плотину и бегом одолел последний остаток пути, отделявший меня от нее.
Стена плотины достигала метров шести-семи в высоту, и Брандт уже был наверху, но Герда замешкалась на середине железной лестницы, привинченной к камню.
Я полез вверх и увидел, как Брандт опустился на колени и втащил Герду на гребень плотины, и минутой позже мы уже втроем стояли наверху и глядели вниз, прислушиваясь к звукам.
Под нами — канава с черной трубой, за нами — пруд, а за ним — снова лес, довольно редкий, почти сплошь березовый.
— Обождите здесь! — крикнул нам Брандт и, повернувшись, побежал по узкому гребню плотины к каменной будке. Он размахивал автоматом в правой руке, словно стараясь удержать равновесие, хотя и без того довольно уверенно шел по краю своей обычной размашистой, непринужденной походкой, и я недоумевал, что же ему там нужно; он походил на мальчишку, возбужденного дерзкой игрой на краю пропасти, и вот уже он подбежал к двери и отпер ее ключом, который достал из кармана.
Я огляделся кругом, стараясь сообразить, как же нам теперь пробираться дальше. Сколько я ни глядел, я не видел лодки, а позади каменной будки высилась крутая горная скала. Но по другую сторону пруда виднелась безлесная вершина большого взгорка. Судя по всему, на него можно было взобраться.
— Герда! — Я обнял ее за плечи: — Идем, мы больше не можем на него полагаться, он не в себе, сам не знает, что делает.
— Нет!
Она почти выкрикнула это «нет» мне в лицо и оттолкнула мою руку, и я отпустил ее, потому что затевать ссору здесь, на гребне плотины, было смертельно опасно, и в это время Брандт показался в проеме двери. В одной руке он держал «шмайссер» и мешок, судя по виду, весьма увесистый, в другой у него был ручной пулемет. Он сделал нам знак, чтобы мы пробирались к безлесной вершине, и, подбежав к подножию взгорка, я увидел, что наверх ведет козья тропка, петляющая между уступами. Брандт обогн