Валингэм сначала разозлился, но скоро одумался и приказал секретарю сочинить письмо главному тюремщику Марии Стюарт. Вследствие этого Дэвидсон написал от себя и от Валингэма следующее:
«Прежде всего шлем наш задушевный привет. Из некоторых недавно сказанных ее величеством слов мы усматриваем, что государыня замечает в Вас недостаток усердия и заботливости, так как Вы сами по себе, без постороннего побуждения, не нашли еще средства лишить жизни заключенную королеву, несмотря на страшную опасность, которой ежечасно подвергается ее величество, пока упомянутая королева остается в живых. Помимо недостатка в Вас любви к ней, государыня видит еще, что Вы не только пренебрегаете собственной безопасностью, но не думаете даже об охране религии, общественного блага и благосостояния всей страны, как того требуют разум и политика. Пред Богом Ваша совесть была бы спокойна, а пред светом Ваше доброе имя осталось бы незапятнанным, потому что Вы дали торжественную клятву и потому что сверх того все обвинения против заключенной королевы подтвердились в достаточной степени. На этом основании ее величество крайне недовольна тем, что люди, которые хвалятся своею преданностью к ней, как делаете Вы, столь плохо исполняют свои обязанности и стараются взвалить настоящее тягостное дело на ее величество, хотя им хорошо известно, как неохотно государыня проливает кровь, тем более кровь особы женского пола, высокого сана и вдобавок ее близкой родственницы. Мы удостоверились, что эти побуждения причиняют большое беспокойство ее величеству, и она сама – в чем мы ручаемся Вам – не однажды подтверждала, что если Вы будете по-прежнему пренебрегать опасностями, которые угрожают ее верноподданным, как пренебрегаете собственным благополучием, то она никогда не согласится на смерть той королевы. Мы считаем весьма нужным передать Вам эти недавние речи ее величества, советуем продумать их и затем поручаем Вас охране Всегомущего. Ваши добрые друзья».
Это письмо было хорошо рассчитано в некоторых отношениях; Валингэм с Дэвидсоном подписали его и отправили с нарочным.
Эмиас Полэт гордился тем, что содействовал изобличению ненавистной ему женщины. После того как Марии Стюарт был вынесен смертный приговор, он выказывал величайшую жестокость в обращении с нею, может быть, с целью вознаградить себя за труды и заботы, которых требовал последний надзор за царственной узницей, потому что его теперешний пост ни в каком случае не мог назваться синекурой, и, как мы видели, находилось еще довольно отчаянных голов, готовых освободить Марию пред самой казнью.
Однако, хотя роль Эмиаса в настоящей драме является далеко не похвальной, он все-таки был чем угодно, только не наемным убийцей, и, пожалуй, обладал слишком достаточной дозой здравого смысла для того, чтобы добровольно стать козлищем отпущения к чужой выгоде. В его глазах Мария была тяжкой преступницей пред людьми и великой грешницей пред Богом; фанатизм побуждал Полэта предать ее в руки палача, но не более того. По получении письма от «друзей» он вышел из себя и в бешенстве крикнул своему помощнику:
– Друри, сломай свою шпагу и герб, нас унизили до звания подкупных убийц! На вот читай и скажи свое мнение!
Друри прочел. Хотя он был моложе главного тюремщика Марии, но превосходил своего начальника хладнокровием и рассудительностью.
– Что ж тут дурного? – спокойно заметил он. – Мы просто не сделаем того, что требуется в этом письме, вот и весь сказ!
– Вот именно! – подхватил старый ханжа. – И я тотчас напишу тем господам.
Не давая простыть своему гневу, Эмиас действительно тут же настрочил ответ такого содержания:
«Ваше вчерашнее письмо получено мною сегодня в пять часов вечера; я сожгу его, согласно Вашему желанию, выраженному в приписке к нему, а теперь спешу безотлагательно ответить Вам. Моя душа преисполнена горем. Как я несчастлив, что дожил до того дня, когда, по приказанию моей всемилостивейшей королевы, меня побуждают к поступку, запрещенному Богом и законом! Мои поместья, моя должность и моя жизнь находятся в распоряжении ее величества; если они нужны ей, я готов завтра же пожертвовать ими, так как владею всем этим и желаю владеть лишь с милостивого соизволения ее величества. Но сохрани меня Бог дожить до крайне жалкого крушения моей совести или оставить моему потомству память о запятнанной жизни, как это случилось бы непременно, если бы я пролил кровь без полномочия со стороны закона и без всякого публичного акта. Надеюсь, что ее величество по своей обычной милости примет мой подобающий ответ».
Это письмо было помечено 2 февраля 1587 года; оно пришло в Лондон ночью и по приказанию Валингэма на следующий день было передано королеве Дэвидсоном.
Королева прочла и возмутилась.
– Мне противен этот трусливый болтун, – воскликнула она, – противны эти лукавые и чопорные люди, которые обещают все, но не исполняют обещанного!.. Принесите мне приказ о совершении казни.
Дэвидсон удалился, чтобы исполнить волю государыни; вернувшись назад с роковым документом, он нашел Елизавету значительно спокойнее прежнего.
– Положите бумагу туда, – сказала она, указывая на стол, – и пришлите мне человека, занявшего теперь место Кингстона.
Дэвидсон ушел и послал за Пельдрамом.
Когда тот явился, то был введен секретарем к Елизавете, которая, час спустя, снова потребовала к себе Дэвидсона.
Согласно придворному обычаю, вошедший Пельдрам остановился у дверей кабинета в согбенной позе; у него, должно быть, скребли на сердце кошки. Хотя у него на совести не лежало ничего особенного, кроме убийства Кингстона, но, кто не привык к близости венценосцев, тому редко бывает по себе в их присутствии.
Собственно, Пельдрам полагал, что его станут допрашивать насчет недавних событий на охоте, и приготовился отвечать, поскольку находил это нужным и согласным с инструкциями Валингэма.
Елизавета быстро шагала по комнате, как делала всегда в подобных случаях, и от времени до времени бросала испытующий взор на полицейского.
– Сэр! – воскликнула наконец она резким тоном, но не прибавила больше ни слова.
– Что прикажете, ваше величество? – отозвался Пельдрам, слегка приподняв голову.
– Сэр, – продолжала Елизавета, – вы состоите уже довольно времени на службе, привыкли к ней и доказали свою пригодность. Вы – храбрец, я знаю, и не боитесь даже необычайного. На таких людей, как вы, можно положиться.
Королева замолкла.
Пельдрам поднял голову еще немного повыше, но явно недоумевал, что следует ему ответить на эту похвалу.
– Есть много людей, – продолжала Елизавета, – много слуг короны, которые хвалятся своей преданностью, но когда от них что-нибудь понадобится, то они отступают, прикрывая свою трусость софизмами и философскими рассуждениями. Но короне, стране, государству нужен смельчак, и я уверена, что нашла его в вашем лице.
– Распоряжайтесь мною, ваше величество, – сказал Пельдрам, – я готов повиноваться.
– Я не могу приказывать, сэр; вы должны понять меня без приказания.
– Но… ваше величество… всемилостивейший намек…
– Да, разумеется, без этого нельзя, в этом вы правы. Существует замок Фосрингей, а в нем – женщина, которая приговорена к смерти. Закон осудил ее; приговор ей произнесен и может быть приведен в исполнение, но мне противно назначить его к исполнению.
– Ваше величество, вы вправе еще и теперь всемилостивейше отменить приговор!
– Конечно… Но мне одинаково неприятно и помиловать виновную.
Пельдрам выпучил глаза.
– Я думаю, – сказала Елизавета, улыбнувшись при виде его изумления, – что вы напали теперь на след. Народ хочет смерти Стюарт, страна нуждается в этой развязке, заключенная – слабая, больная старуха, изнывшая от горя в долгом заточении… Если бы она умерла естественной смертью, у меня камень скатился бы с души.
– Ах, ваше величество!.. – промолвил Пельдрам, тяжело вздыхая.
– Если бы комендант замка в один прекрасный день, в очень скором времени, доложил мне о смерти Стюарт, я была бы весьма признательна ему. Вами еще не получено, собственно, никакой награды за ваши значительные услуги. Что сказали бы вы, если бы я назначила вас комендантом Фосрингея?
– Ваше величество, такая высочайшая милость…
– Так вы признательны за нее? – с живостью воскликнула Елизавета. – Превосходно!.. Вы понимаете меня, как я вижу. Значит, вы – комендант Фосрингая… Однако держите это пока в тайне.
Пельдрам низко поклонился.
– Я сейчас выдам вам полномочие.
Королева была необычайно ласкова, любезна и милостива; подсев к письменному столу, она принялась писать.
Пельдрам был в странном состоянии и сильно волновался. Раз он угадал желание королевы, для него уже было невозможно отклонить оказанную ему честь. Всякое уклонение грозило теперь гибелью. Пельдрам должен был согласиться; охотно ли он это сделал – вопрос открытый. Обуревавшие его чувства довольно ясно отражались в его чертах. Он то и дело менялся в лице, на его лоб набегала туча, глаза были потуплены в землю.
Елизавета очень скоро написала полномочие и приложила к нему печать; она приблизилась к Пельдраму и, подав ему это назначение вместе с туго набитым кошельком, сказала:
– Поезжайте сейчас! Доложите мне поскорее, как чувствует себя больная Стюарт; докладывайте мне об этом чаще, я принимаю участие в страданиях заключенной. Ступайте!
Елизавета гордо отвернулась, сопровождая свои слова легким жестом руки.
Пельдрам на коленях принял от нее бумагу и деньги и по удалении королевы поднялся, как в чаду. Не зная, следует ли ему поцеловать руку государыни, он не сделал этого.
Бывший конюх вышел из дворца вновь назначенным комендантом Фосрингея.
После его ухода Елизавета снова села к столу и взяла принесенный ей Дэвидсоном приговор. Она пробежала его глазами и опять положила на стол, а потом снова взялась за него и перечитала вторично, долго раздумывала и наконец подписала роковой документ.
Дэвидсон ожидал уже некоторое время ее приказания и вошел, когда ему подали знак. Его испытующий взор тотчас открыл, что королева осталась довольна.