Великое посольство
В конце 1696 года было объявлено о посылке в Европу Великого посольства. Послами были назначены генералы Лефорт, Головин и думный дьяк Прокофий Возницын. Сами по себе великие посольства случались и прежде. Их снаряжали для решения особо важных «государевых великих дел». Ранг Великого посольства обычно свидетельствовал о широких полномочиях послов и богатстве посольских подарков. Однако никогда прежде не был столь внушителен список стран и дворов, которые предстояло посетить послам: в нем значились австрийский император, английский и датский короли, правители Венеции и Голландии, бранденбургский курфюрст и даже… папа римский. Новым было и число великих послов — три, причем один из них — иностранец. Наконец, штат посольства превышал все прежние великие посольства и требовал для проезда одних только саней почти тысячу штук!
Впрочем, с адресатами посольства, числом великих послов и многочисленностью свиты еще можно было смириться. Смущало другое — твердое намерение царя самому отправиться за границу. Здесь есть над чем задуматься. Предшественники Петра вообще предпочитали не покидать надолго столицу. Не из-за боязни потерять власть, а по убеждению, что православный государь обязан пребывать в центре своего царства. Богомольные поездки царей по окрестным монастырям общей картины не портили. Во-первых, они не были продолжительны, во-вторых, в них проявлялось все то же благочестие московских государей, ни на минуту не забывавших о почитании православных святынь. Иногда цари отправлялись в походы. Происходило это во время войны, да и сами походы не были рядовыми. Покидали столицу ради целей значимых — взятия Казани, возвращения Смоленска. Здесь же все получалось наоборот. Петр оставлял царство в мирное время ради знакомства с протестантскими и католическими странами Запада.
Ехал государь в составе посольства инкогнито, как «Преображенского полка урядник Петр Михайлов». В посольстве, чтобы сохранить тайну «царской персоны», его так и велено было величать. Конечно, за несколько лет правления Петра его окружение привыкло к самым неожиданным и экстравагантным поступкам царя. Но обращаться на людях к государю, которого полагалось почитать земным Богом, «Эй, урядник Петр Михайлов!», было как-то непривычно.
Петра, впрочем, мало заботило самочувствие окружающих. Нет сомнения, что решение об участии в посольстве было принято на основании веских мотивов, к которым прибавилось горячее желание царя ближе познакомиться с Европой. Не случайно перед отъездом он приказал выгравировать на своей печати надпись: «Аз бо есмь в чину учимых и учащих мя требую» — «Я ученик и еду искать учителей». Объяснима и та странная форма участия в посольстве, которую избрал царь. Петру нужна была свобода, но ее невозможно обрести в рамках дипломатического протокола. Инкогнито позволяло обойти эту преграду и вести себя так, как хотел знатный путешественник.
Желание познакомиться с Европой и поучиться у нее у Петра возникло давно. Его особенно поддерживал Лефорт, настойчиво возвращавшийся к идеи поездки на Запад. Однако царь откладывал осуществление сокровенной мечты, пока она не совпала с государственной необходимостью. После взятия Азова следовало ожидать активизации действий со стороны Турции и Крыма. Значит, надо было вдохнуть новые силы в антитурецкую коалицию и попытаться найти новых союзников. Если вдуматься, здесь присутствовала известная доля самообмана. Дипломатическая задача, вставшая перед посольством, вовсе не требовала участия монарха. Однако до 1697 года и такого мотива не было: нельзя же было, в самом деле, отправляться в Европу после первой неудачи под Азовом или еще ранее, ничего не сделав в составе коалиции. Теперь подобные препятствия были упразднены, желание и необходимость совпали, и Петр мог с чистым сердцем собираться в дорогу.
В жизни Петра Великое посольство — событие ключевое. Прежнее, до конца неосознанное стремление изменить страну обрело вполне законченные формы и превратилось в то, что можно назвать политической волей. По возвращении царь уже не желал мириться с тем, что собой представляло его государство. За полтора года он проделал путь, на который в Москве у него могли бы уйти долгие годы. Та самая «вечность» до Полтавы была преодолена настолько, что приобрела вполне приемлемые земные величины, измеряемые во времени годами и в пространстве верстами. Теперь их надо было прожить, пройти и преодолеть, заполняя вполне конкретными делами и поступками.
Есть в этой поездке еще одна сторона, о которой редко говорят. С какими чувствами возвращался домой Петр? Подавленность, рожденная сравнением своего и чужого? Зависть? Настороженность? Об этих чувствах можно лишь догадываться. Тем не менее одно определяющее, всеохватывающее стремление всецело захватило его. Нетерпение — вот что еще привез царь из Европы. Он прямо-таки сгорал от желания немедленно и сразу все переделать, сделать страну похожей на Европу. Цель не просто утопичная, но и, учитывая способы, к которым стал прибегать реформатор, опасная. Государь не просто отвергал и ниспровергал многие прежние ценности. Он делал это в оскорбительной форме, не щадя и не задумываясь о чувствах подданных. Так была задана тональность реформ с ее постоянно растущей эмоциональной внутренней напряженностью в обществе.
Следует обратить внимание на особенность поведения царя в Великом посольстве. Его мало интересовали вопросы социального и политического устройства. Английский парламент для царя — скорее экзотика, нежели разумная форма организации власти. Царь колесил по странам, давно изжившим крепостное право, воочию мог видеть, сколь плодотворен труд свободных людей. В Голландии один крестьянин кормил двух горожан, тогда как в крепостной России 24 земледельца едва содержали одного жителя посада. Но это не занимало царя. Может быть, здесь такое и пригодно, но только не в его государстве и не для его народа. Крепостное право в России было для Петра столь же естественным, как воздух, которым он дышал.
Петровский интерес — это преимущественно прикладной интерес ко всему, что должно было, по его мнению, способствовать преодолению отсталости, превращению России в сильное государство. Главное здесь — ничего не упустить, со всем познакомиться, усвоить, перенять, перенести. Поэтому в центре внимания Петра — мануфактуры, верфи, арсеналы, порты, корабли, крепости, мастерские, монетные дворы, университеты, коллекции, музеи, анатомические театры, школы, дороги, мосты, средства передвижения и т. д. Перечень можно продолжить, но и этого достаточно для того, чтобы понять, насколько далеко ушел долговязый бомбардир Петр Михайлов от своих предшественников и что именно он искал в Европе.
Посольство выехало из Москвы в начале марта 1697 года. В столице Петр оставил нечто вроде правительства, в которое вошли преданные ему люди — дядя Лев Нарышкин, князья Борис Голицын и Петр Прозоровский. Однако реальная власть оказалась в руках Федора Ромодановского. Петр всецело доверял этому похожему на монстра (определение князя Б. Куракина), заплечных дел мастеру. В своих письмах царь именовал Ромодановского «Ваше величество», «Sir», обыгрывая титул «князя-кесаря», полученного Юрием Федоровичем во «Всешутейшем соборе».
Ромодановский был наделен высшими полномочиями, дополненными строгим царским внушением — подавлять в зародыше всякую измену и недовольство. Указывать на это имелись основания. Недовольных хватало. Буквально накануне отъезда были изобличены в намерении убить царя стрелецкий полковник, думный дворянин Иван Цыклер, окольничий А. П. Соковнин и стольник Ф. М. Пушкин.
Стрелецкий полковник Цыклер, который одним из первых переметнулся от Софьи к Петру, считал, по-видимому, что царь недостаточно оценил его заслуги. Петр действительно держал этого честолюбца в отдалении. И не случайно: всезнающий Патрик Гордон писал в своем дневнике, что в первое стрелецкое восстание тот приложил руку к избиению сторонников Нарышкиных. Сын боярина Матвеева, А. Матвеев, подтверждал это обвинение: Цыклер у него уже в 1682 году «на злодейства исполнен был». При Петре полковник несколько лет просидел воеводой в захолустном Верхотурье, а накануне отъезда Великого посольства получил указ отправиться в Таганрог на строительство порта. Раздосадованный Цыклер задумал недоброе — избавиться от царя и вернуть к власти Софью. Зная о любви Петра к пожарам, полковник намеревался устроить поджог, во время которого верные стрельцы должны будут расправиться с приехавшим тушить огонь царем. Стрельцам он якобы даже советовал «изрезать его ножей в пять».
В заговоре принял участие окольничий Соковнин, обиженный на царя за то, что тот обошел его боярским званием. Он вполне разделял планы Цыклера и был крайне сердит на недогадливость стрельцов, которым давно следовало бы покончить с государем. «Что они спят, по се число ничего не учинили!» — возмущался окольничий.
Третий заговорщик — Федор Пушкин. Этот был недоволен всем — и карьерой, и своим положением при дворе, и посылками московских дворян за море. Ворчливый предок великого поэта так и напрашивался на то, чтобы проиллюстрировать высказывание Александра Пушкина об упрямом и мятежном духе, не оставляющем их род…
Упрямства дух нам всем подгадил:
В родню свою неукротим,
С Петром мой пращур не поладил
И был за то повешен им.
«Не поладил» — конечно, поэтическое преувеличение. Судя по всему, ни Федор Пушкин, ни Соковнин с Цыклером дальше нападок на Петра пойти не успели. Если и можно говорить о заговоре, то о заговоре, который только созревал, он еще не перешагнул той страшной черты, которая отделяет пустые разговоры от дела. Но и этого было вполне достаточно, чтобы угодить на плаху. Карался сам умысел, сама мысль покуситься на государя. А умысел был как раз налицо — слова произнесены вслух и услышаны.
Петр лично допрашивал обвиняемых, проявив при этом крайнюю жестокость. Он связал заговор с именем Ивана Михайловича Милославского, своего извечного недруга, которого вместе с Софьей считал повинным во всех прежних злоключениях. Потому казнь была устроена жуткая и назидательная: под эшафот поставили выкопанный из земли гроб Милославского, на который стекала кровь заговорщиков. Страшное и странное зрелище, устроенное царем, которому через пять дней предстояло ехать в Европу постигать достижения человеческого гения.